По ту сторону концлагеря: истории семей уйгурских деятелей искусства из Казахстана

О героях

Абликим Акмуллаев — уйгурский художник и музыкант из Казахстана. Родился в Алма-Ате в 1965 году в семье уйгуров, бежавших из Китая из-за религиозных преследований. Абликим занимается современным искусством в дуэте ZITABL и играет в группе этнических ударных инструментов Bugarabu.

«Пребывая в утробе матери, я держал вместе с ней свою первую Оразу (Ураза — мусульманский пост, во время которого от рассвета до заката постящийся не ест и не пьет ничего). Мама держала пост с 15 лет, когда жила еще в Китае. Ее семья металась в бегах туда-сюда, из СССР в Китай и обратно, из-за религиозных преследований, ибо для них очень важно было сохранить свою религию. Им это удалось — моя мама читала намаз всю жизнь и даже совершала хадж в Мекку», — рассказывает Абликим.

---

Рамиль Ниязов-Адылджян — уйгурский поэт и художник из Казахстана. Родился в Алма-Ате в 2001 году, на данный момент учится в Петербурге и изучает русскоязычную литературу малых социальных, этнических и религиозных групп, которая не включена в канон русскоязычной литературы.

«Я уйгур, и это важная часть меня, потому что я рос с осознанием тяжести этой истории, потому что наша национальная идентичность была важна для бабушки, которая меня воспитывала, учила традициям и рассказывала о нашей истории. Она в силу патриархальности общества воспринимала все наши традиции не по-мужски — как нечто социальное, а по-женски — как нечто метафизическое и волшебное. Ее мир, в котором я вырос, был весь наполнен какой-то магией — народными поговорками, приметами, религиозными обычаями», — говорит о своей национальной идентичности Рамиль.

Читайте об истории и культуре уйгуров с точки зрения уйгурского активизма

Уйгуры: трагедия и история. Почему Китай стремится уничтожить культуру одного из своих крупнейших национальных меньшинств

История миграции семьи Абликима Акмуллаева

Моя апам («мама» по-уйгурски), Пазилям Акмуллаева, родилась в селе Чилик под Алма-Атой в 1928 году. Ее предки мигрировали сюда, вероятно, еще в XIX веке, когда начались гонения на уйгуров в Китае. В 1930-х годах, когда она была маленькая, во времена правления в СССР Сталина, началось давление на религиозных мусульман — им стали запрещать читать намаз и поддерживать их обычаи и традиции. Поскольку мои предки были правоверными мусульманами, дедушка принял решение бежать — и они на телегах уехали обратно в город Кульджа Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая (СУАР). Моя апам выросла там, она закончила медресе и получила квалификацию преподавательницы уйгурского языка в начальных классах, потом вышла замуж за моего отца Ибрагима Акмуллаева. Он родился в 1920 году в СУАР и был каравайщиком. Первый их ребенок погиб в младенчестве, а второй родился в 1951 году, когда в Китае вновь стали сильно притеснять мусульман. Теперь и там им не позволяли читать намаз, проводить религиозные праздники и обряды.

Мой правоверный дедушка вновь принял решение перевезти свою уже большую семью туда, где гонений стало меньше, — в СССР, чтобы дети и внуки не теряли свою религию и национальную идентичность.

Переехав, три поколения моей большой и дружной семьи — дедушка, бабушка, папа, мама, дяди и тети, братья, сестры — получили землю на окраине Алма-Аты и начали вместе строить дом. В нем до сих пор живет мой дядя со своей большой семьей. Когда мой отец устроился на работу, ему выдали часть дома, рассчитанного на четырех хозяев, и мои родители переехали туда. Это был минималистичный маленький дом без бытовых удобств.

Мама рассказывала мне, что советские власти говорили им: «Эти тяжелые бытовые условия временны, а когда наступит коммунизм, вас ждет невероятное счастье: благоустроенное жилье с коммунальным раем».

По факту же там до сих пор стоят эти разрушающиеся дома.

У моих родителей родилось пятеро детей, все жили в этом доме на окраине Алма-Аты и всегда держались вместе: помогали друг другу во всем, поддерживали.

До совершеннолетия я не знал, что такое вилка, потому что дома мы ели палочками. Мы готовили лагман, плов, манты, джимбельнан и другие уйгурские блюда. Плотно ели только один раз в день, вечером — а утром пили аткян-чай (чай с солью, бараньим жиром, лепешками, маслом).

Мой отец работал на мебельной фабрике бригадиром — это был тяжелый физический труд, из-за которого он получил серьезное заболевание почек. Я помню в его глазах сильнейшую тоску по родине и тяжесть от жизни на чужбине.

Когда я был мал, однажды ночью увидел, как отец сидел на кухне и ловил по радио уйгурские волны, которые тогда глушили. Когда он услышал родную уйгурскую музыку, по его грубому мужскому лицу потекли слезы. Это было удивительно, потому что больше я никогда не видел, чтобы он плакал. Видимо, он вспоминал родную Уйгурию, молодость, беззаботность.

Он умер, когда мне было 12 лет, и мама осталась одна — ее профессия учителя уйгурского языка была невостребованной в СССР, и она подрабатывала уборщицей.

Я всегда старался ей помогать: мы вместе пекли лепешки в уйгурской печке, которую я сам построил, я ходил с ней и помогал мыть полы, колол дрова, относил письма на уйгурском языке для родственников.

Разлука

Мой родной дядя Зайдын Кахаров был известным поэтом. В Китае он выучился на филолога и женился, у него родился сын. В 1950-е годы он поехал в СССР, чтобы получить дополнительное образование, оставив жену и ребенка на время в Китае. В этот период отношения СССР и Китая испортились и границы резко закрылись, более того — запретили даже пересылать письма между странами. Его семья оказалась по разные стороны баррикад — он в Алма-Ате, а его жена и сын в Кульдже. Спустя время ситуация не наладилась, и тогда мой дядя женился на другой женщине в Казахстане, у них родилось еще пятеро детей. Он работал в газете, писал детские стихи на уйгурском, воспитывал детей. В конце 1980-х — начале 1990-х границы вновь открылись, и мы с братьями, детьми поэта, поехали в гости к его первому сыну. Он был уже взрослым мужчиной и рассказывал, как мама воспитывала его одна, так и не создав семью во второй раз.

Множество уйгурских семей оказывались и оказываются в разлуке из-за политических игр крупных держав.

История семьи Рамиля Ниязова

Большая часть моей семьи последние сто лет в основном связана с Российской империей, СССР и постсоветским пространством, а не с Китаем.

Мои предки мигрировали, скорее всего, еще в середине или конце XIX века, когда в Китае только начались гонения, но наша семья уже утратила память об этих событиях.

Нияз, мой прапрадед, жил в Жаркенте, у него было два сына — конокрад и грузчик, мой прадед.

Жаркент — город в Казахстане с большим количеством уйгурского населения, расположенный рядом с китайской границей. В начале ХХ века там проходил показательный расстрел уйгуров из-за того, что якобы кто-то из них оказал поддержку белогвардейцам. В моего прадеда тоже стреляли, но пуля в него не попала. Он прикидывался мертвым, лежа в куче трупов, и какой-то чекист пробил ему щеку штыком. Друзья-казахи выходили его и подделали ему документы, записав его как своего брата-казаха. Они сказали ему выдумать фамилию, и он назвал имя своего отца — Нияз. Так моя семья получила фамилию Ниязовы.

Под новой фамилией и с новым паспортом прадед уехал в Алма-Ату. Он жил на окраине города, был чернорабочим. Его жену, мою прабабушку, я воспринимаю как ведьму в нашем роду, потому что она знала огромное количество уйгурских примет, пословиц, поговорок, заговоров. Мой дедушка, как и его родители, был простым пролетарским ребенком, который потом как-то поднялся по карьерной лестнице и стал чиновником, занимался тендерами. Моя бабушка была микробиологиней, но потом вышла замуж, родила четверых детей и воспитывала их всю оставшуюся жизнь.

Бабушка всегда говорила, что перед любым событием надо произносить «Худаим Бурса» («На всё воля Аллаха»), и любила рассказывать мне притчу об этом:

«Жена готовит пельмени мужу, а муж говорит, что голоден и сейчас поест. Жена говорит: „Скажи Худаим Бурса“. Муж отвечает: „Зачем? Вот же они, прямо передо мной, в кастрюле“. Тут в дверь врывается полиция, и мужа забирают на несколько часов по подозрению в терроризме. Оказалось, они перепутали и он невиновен. Муж стучит в дверь, и жена спрашивает: „Кто там?“ А муж отвечает: „Худаим Бурса, я твой муж“».

Моя бабушка всегда очень смеялась над этим анекдотом, а в какой-то момент я понял, что эта притча, при всей своей абсурдности и ироничности, отражает быт уйгуров в Китае — там полицейские могут вломиться в любую квартиру, и, если ты хоть чуть-чуть покажешься им подозрительным, тебя могут забрать.

Современная жизнь уйгуров

Жизнь семьи Абликима

В Алма-Ате до сих пор существует диаспора, хоть со временем она и стала менее сплоченной. Уровень жизни людей повышается — к примеру, если мои братья и сестры имели рабочие специальности и трудились на заводах, таксовали, торговали на базаре, то поколение их детей уже смогло получить высшее образование, преимущественно они стали банкирами и финансистами. Для меня диаспора — это про неравнодушие, взаимопомощь, поддержку, горизонталь власти.

Жизнь семьи Рамиля

У меня никогда не было такого, что я чувствовал себя «иным», нежели казахи в Казахстане, но диаспорская жизнь всё равно отличается.

Для меня всегда казались очевидными все эти горизонтальные связи, структуры взаимопомощи, присущие диаспоре. Например, когда у меня умер дед, больше половины работы делал джигит беши — глава общины. Члены общины нашли барана, чтобы зарезать, продукты, столы и посуду для гостей, казан для плова.

Джигит беши — это глава какой-либо части диаспоры. Есть районный, городской и республиканский главы общины.

Для моих бабушки и дедушки поддержание связи с какими-то дальними родственниками было очень важной частью жизни, а для моего отца это уже не так — он знает всех, общается со всеми, но это не жизненная потребность, а я еще больше обособлен от всего этого.

Я думаю, что диаспора живет активно, когда у ее членов сложная жизнь. Как только они перестают нуждаться в дополнительной помощи друг друга — диаспора разрушается.

Жизнь в Китае

Ни Рамиль, ни Абликим не знают ничего о своих родственниках в Китае. Связь семей оборвалась, и неизвестно — восстановится она когда-либо или нет. Абликим был в Китае в 1989 году, тогда уклад жизни уйгуров еще оставался прежним. Рамиль был в Китае в середине нулевых, когда обстановка уже стала более напряженной, но всё еще была вполне привычной и посредственной. Сейчас же в СУАР так просто не попасть — эта зона закрыта от чужих глаз, а уйгурам запрещается связываться с людьми из других стран, даже если это родственники, — за такое могут посадить в концентрационный лагерь.

В СУАР используется система социального рейтинга, между районами города стоят блокпосты, для прохождения которых необходимо отметиться и обозначить цель визита, здесь отслеживается каждое движение с помощью системы камер с функцией распознавания лиц.

Для уйгуров стоит ограничение на количество детей в семье, за превышение которого родителей штрафуют, сажают в концентрационный лагерь или лишают способности иметь детей. Китайское правительство грубо и жестоко нарушает базовые права человека, и это вызывает волны возмущения в мировом сообществе, однако, поскольку Китай — одна из сильнейших и крупнейших держав, никто ничего не может сделать, а уйгурский народ оказывается невинной жертвой.

Искусство

Абликим Акмуллаев

Красный — цвет флага Китая; тюбетейка — головной убор уйгуров; палочки для еды — прибор, который используют для употребления пищи как уйгуры, так и китайцы. Выложив тюбетейками и палочками для еды слово LOVE на красном полотне, Абликим призывает китайское правительство полюбить свои малые народности и прекратить геноцид в отношении них.

Рамиль Ниязов

Отрывок из литературного цикла Рамиля Ниязова «Настоящей уйгуркой стала только моя мертвая бабушка» (полная версия).

VII. УЙГУР

Я уйгур по крови, причем «чистый» (только прадед был казахом «по паспорту», то есть его так в Союзе назвали). В детстве, когда все, как мне казалось, были интересными метисами, я был скучным «просто уйгуром», хах. Знать бы только, что такое «уйгур», а то всю жизнь пытаюсь это определить, а не получается.

Чего только не было: и «жениться на уйгурках», и «говорить по-уйгурски», и «чтить традиции и обычаи», и моменты, когда я открестился в принципе от своей нации, и «наверное, позиционирование себя как уйгура важно для тех, кто тоже соотносит себя с уйгурской культурой, и вообще: я и есть уйгурская культура», и вроде как даже и кризис нац. идентичности закончился, и театр депрессии стал театром угнетенных (против гетеронормативности, патриархальности, государственной политики, строящейся на титульной нации), а потом пошли истории про концлагеря в Китае.

В какой-то из пиков моего кризиса нац. идентичности я думал: «Ну, нет у нас страны — и ладно. Нужна ли миру очередная радикал. ислам. страна?». Это я потом узнал про долгую историю борьбы уйгуров за независимость (которую господа маоисты, надо сказать, далеко не всегда вели честно, особенно по отношению к интеллигенции). И вот концлагеря — да, это ужасно, но где взять силы еще и на это, думал я, когда и так столько всего, требующего твоих ресурсов и внимания?

А сейчас я почему-то включил какую-то часть из «12 уйгурских мукамов», и я плачу, просто безудержно плачу, причем так горько и остро, хотя я этого почти не делаю (потому что в детстве был «плаксой» и меня постоянно за это ругали, отчего просто физический барьер) и не понимаю почему.

У меня в голове возникают какие-то неведомые образы и ассоциации, что льются потоком: родина-мать, фазерлянд, какая-то плачущая кровоточащая земля, реки, слезы и мертвая мама’ка (мама’ — «бабушка» по-уйгурски), пахнущая аткян чаем (чай с молоком, маслом и, по усмотрению, солью); и мкр. Дружба, где куча моих родственников и залов торжеств, таких больших, с белым мраморным полом, белыми занавесками, скатертями, стульями, поминки, когда, после молитвы, всем приносят говяжий плов в подносах на двоих и старший разделывает руками мясо для младшего, и вначале это делал мне папа, а потом я, когда сидел со своей девушкой, но не понятно, почему это делал я, если она старше, а потом мы сидели с ней на поминках кчик-буваки (кчик-бува — младший брат дедушки или бабушки) с ней вместе, хотя женщины отдельно от мужчин, но я сидел с женщинами, и они все как будто бы имели что-то против; и эти шуточки про уйгуров от уйгуров — никто в моем окружении так не шутил про свою нацию, как мы (может, кроме евреев); а еще говорят, что мы «ушлые», два моих одноклассника-уйгура в начальной школке покупали на барахолке китайские сладости и продавали их в школе с наценкой; а еще в 13 я троллил в ВК всяких рокеров, и каждый второй мужик, когда у него заканчивались аргументы, говорил, что я хач, поэтому я перешел на фейк; а как-то я ехал в автобусе, сел к какому-то дедушке, он сказал, что он участник митингов 86-го, и как мне не стыдно ходить длинноволосым, не знать уйгурский, да таких, как ты, мы…, а мне типа 15 было; а еще сидим мы в 9 классе с одноклассниками на скамейке, к нам подходит странный мужик, говорит, что сидел, что нам надо держать под кроватью АК-47 и трахать только умных женщин; говорит: «Американцы — п****ы [гады], китайцы — п****ы [гады], русские — п****ы [гады], а уйгурла хитрые п****ц [совсем]. Не дай Бог Масимов президентом станет (тогда мы еще знали, кто сейчас премьер-министр), а ты (на меня показывает) — джигит вообще», хотя я молчал, он протягивает мне руку, я пожимаю ее, он целует меня в шею, а потом просит подкинуть денег на сигареты; и ведь у меня нет никого из Китая, не учитывая дедушку со стороны матери, которого я видел раз 15 в жизни, но почему мне так неизмеримо больно, и наверное, это и манифест пост-уйгура, и самотерапия одновременно, но это рационально, а нет ничего рационального в рабстве, поэтому, видимо, мне остается просто вопрошать вселенную, неужели ты плачешь по мне?