В краю хлопка и крови: что надо знать о литературе Средней Азии

Образ гастарбайтера, пожалуй, первое, что приходит на ум большинству жителей России, когда их спрашивают о выходцах из стран Средней Азии. В массовом сознании отсутствует представление о культурной и литературной жизни Киргизии, Туркменистана, Казахстана, Таджикистана и Узбекистана. А между тем вклад народов Средней Азии в мировую культуру велик, хоть и не очевиден. В Средние века региональная литература была частью исламиката — мира арабо- и персоязычной высокой культуры. Тексты поэтов Абу-ль Хасана Рудаки, Алишера Навои и Джами вошли в золотой фонд мирового искусства.

Начиная с XVIII–XIX веков здесь начинают складываться различные национальные литературные школы, а в прошлом столетии в Средней Азии происходил противоречивый процесс советизации. С одной стороны, уровень образования здесь стремительно повышался. С другой стороны, развитие национальной культуры подавлялось из центра: в воспевании народных традиций и изучении собственной истории Москва то и дело видела национализм, ведущий к сепаратизму. И потому боролась с этим, в том числе и в литературе: создание «советского человека» не обошлось без жертв.

Потребность демонстрировать народные достижения заставляла чиновников искать гениев и самородков в собственном понимании этих слов. Естественно, Средняя Азия не могла сразу же выдать плеяду «подходящих» великих писателей, и поэтому в дело шли опытные московские литературные редакторы. Именно они, переводя на русский язык произведения среднеазиатских авторов, зачастую так основательно работали над текстом, что получившиеся повести и романы на выходе мало напоминали оригинал.

Ну а после распада СССР эти страны оказались едва ли не с разбитым корытом. Вернее, с вереницей раскрученных, но почти бездарных писателей, которые своим авторитетом даже после смерти мешают развитию национальной литературы. Тем не менее в 1980–1990-е годы всё же появился ряд интересных самобытных авторов. В списке «Ножа» представители литературы Киргизии, Туркменистана, Казахстана, Таджикистана и Узбекистана, которые точно заслуживают читательского внимания.

XVIII–XIX века

Литература в странах Средней Азии XVIII–XIX веков является неотъемлемой частью исламской культуры. Иначе и быть не могло — свое образование простые люди и представители интеллектуальной элиты получали в мектебе и медресе, соединяющих в себе духовную семинарию и общеобразовательную школу. Города Коканд и Бухара в то время были настоящими культурными центрами. Большое влияние на духовную жизнь государств оказывали и мощные близлежащие страны, также исповедавшие ислам, — Персия и Османская империя.

Естественно, религия отразилось на поэтике и образном ряде местной литературы. Этим, в частности, объясняется и то, что в XVIII–XIX веках активно развивалось именно поэтическое искусство, традиционное для персидской и тюркской культуры того времени. Поэтому нередко в стихах поэтов из Средней Азии встречаются цитаты из Корана, обращения к Пророку, описания джиннов и прочие религиозные аллюзии. Расцвет искусств прервался лишь во второй трети XIX века: тогда Средняя Азия стала объектом внимания Российской империи и западных держав, и под их натиском местные режимы рушились один за другим. При этом не ослабевала и вражда ханов и эмиров между собой. Всё это привело не только к политическому, но и к культурному кризису в конце XIX века.

Махтумкули Фраги

Хотя племена на территории нынешней Туркмении сложились в единый народ достаточно поздно (примерно к XIV веку) и подвергались регулярным нападениям со стороны иранских и афганских властителей, уже к началу XVIII столетия здесь начался расцвет культуры — в первую очередь литературы. Махтумкули — крупнейшая фигура этого периода. Поэт и философ, он родился в семье Довлетмаммеда Азади, который также сочинял стихи, был ученым и суфием и привил сыну любовь к искусству.

Будущий классик учился в сельской школе (мектебе), а затем продолжил обучение в трех разных медресе — он регулярно переводился из одного учебного заведения в другое из-за переездов между крупными городами Средней Азии. В юности он много путешествовал, в частности побывал в Афганистане и на севере Индии. Это счастливое время закончилось со смертью отца. Это событие стало переломным в жизни Махтумкули. Он был вынужден вернуться на родину, где узнал, что его возлюбленную Менгли выдали замуж за состоятельного господина — многие стихи он посвятит именно ей. Судя по всему, этим объясняется и псевдоним Фраги («разлученный»), которым он часто подписывал свои тексты.

Потери в жизни поэта на этом не закончились: позже он потеряет в плену у правителя Афганистана двух братьев. После свадьбы Менгли Фраги все-таки женился, однако счастья это ему не принесло: двое его сыновей погибли в раннем возрасте.

Для Туркмении Махтумкули значит, пожалуй, даже больше, чем Пушкин для России.

Это он преобразовал книжный язык, сделав его более народным, а в стихах отказался от арабо-персидской метрики ради силлабической системы. Благодаря этому многие, если не все его стихи стали неотъемлемой частью народной культуры в виде песен, присказок, афоризмов, фразеологических оборотов. Позднее, уже в XIX веке, тексты Махтумкули сыграли немалую роль в формировании туркменского литературного языка.

В том же XIX веке тексты Фраги впервые попали на Запад. Через европейских путешественников и исследователей его стихи в списках оказались в Британии и Германии, где были переведены на английский и немецкий языки.

Неудивительно, что в Туркмении к Фраги относятся как к одному из главных национальных достояний: в стране установлены памятники в его честь и даже учреждена государственная награда — медаль «Махтумкули Фраги». Его книги по тиражам уступают разве что Корану. А к месту захоронения поэта в местечке Ак-Токай, что в Северном Хорасане, совершаются регулярные паломничества.

Поклонение

Пламя слова, напев случайный,
Кровь живая — перед тобой.
Я погибну, жгучие тайны
Открывая перед тобой.

Рай земной — бесплодное древо,
Но и в день господнего гнева
Лик твой светлый прославлю, дева,
Догорая перед тобой.

В бесконечной смене явлений
Гибнет лучший цвет поколений,
И становится на колени
Житель рая — перед тобой.

Грозен мир, беспутный и дикий;
Стих мой тонет в шуме и крике…
Как слуга, Сулейман великий
Пал, рыдая, перед тобой.

Царь свое покидает царство,
Рвется раб из цепей коварства,
Ждет Лукман твоего лекарства,
Умирая перед тобой.

Горы — кладбище отчей славы —
Покрывает туман кровавый…
Я забыл их, чашу отравы
Избирая перед тобой.

Бренный мир обманул Рустема,
Сердце гордого Зала — немо.
Встали мертвые, сон Эдема
Прерывая перед тобой.

Мир бежит покоя и мира,
Пал Мары — повелитель мира.
Речь Фраги умолкает сиро —
Огневая — перед тобой.

Джахан-Атын Увайси

Значительную часть территории нынешнего Узбекистана в XVIII–XIX веках занимало Кокандское ханство, существовавшее с 1709 по 1876 годы. Несмотря на постоянные войны с сопредельными государствами и политическую незрелость, к началу XIX века в ханстве начался расцвет культуры. Писали и говорили здесь, в основном, на чагатайском языке — современный узбекский язык можно назвать его прямым наследником.

На вершине литературного мира в Кокандском ханстве оказались отнюдь не только мужчины. Крупнейшими поэтами стали женщины — среди них были две близкие подруги, Джахан-Атын Увайси и Махларайим Надира. Увайси была чуть старше, так что будет уместно начать разговор о кокандской поэзии с нее.

Джахан-Атын, как и Фраги, родилась в просвещенной семье. Ее отец был поэтом, мать преподавала религиозные науки, а брат был знаменитым певцом-хафизом. Благодаря своим близким Увайси получила блестящее образование, которое в дальнейшем позволило ей самой обучать учеников литературе и стихосложению. Однако в остальном судьба была немилосердна к ней: замуж она вышла не по любви, к тому же супруг рано умер, так что ей пришлось самостоятельно заботиться о двух своих детях.

Оказавшись в плачевном положении, Увайси решает переехать в столицу ханства город Коканд. Ее образованность и талант оценили при дворе местного правителя Умар-хана, и он нанял Увайси для обучения своей жены Надиры стихосложению. Впоследствии та тоже станет великой поэтессой.

О жизни Увайси известно немного, однако счастливой ее точно не назовешь — не случайно ее часто величают «поэтом скорби». После того как Джахан-Атын устроилась при дворе Умара, ее ждали новые неприятности: сына за провинность отправили на войну, где он и погиб, а дочь умерла от тяжелой болезни совсем маленькой. Увайси лишилась семьи и замуж больше никогда не вышла — любовные измены и поражения, нереализованное материнство и тоска по счастью являются главными темами ее творчества.

Однако с точки зрения истории литературы принципиально важно отметить, что при всей, казалось бы, консервативности общества Увайси занимала в культурной иерархии не последнее место — публика любила и читала ее.

Кроме того, женская лирика в своей откровенности и страстности ничем не уступала мужской поэзии — то есть мужчина становился объектом, а не субъектом желания.

И это, конечно, не то, что ожидаешь увидеть в книге поэтессы начала XIX века.

***

С жемчугом его медвяных слов только перл блестящий я сравню,
Лишь с павлиньей плавностью шагов шаг его томящий я сравню.

Солнце, устыдившись, в тот же миг скроется в закатной глубине, —
С солнечным восходом его лик и с зарей горящей я сравню.

Нет благоухания нежней, чем у пряных локонов его, —
Благовонье мускусных кудрей с амброй настоящей я сравню.

И ничья краса так не красна, и ничья краса так не хмельна, —
С отблеском багряного вина лик его пьянящий я сравню.

У речей его столь сладок вкус, что дано им души оживлять, —
С родником его живящих уст ручеек журчащий я сравню.

А истома глаз его — беда, в них лукавый затаился хмель, —
Со вселенской смутой в день Суда взор его манящий я сравню.

Все деревья рая посрамит прямотою его стройный стан, —
Райский сад — с поникшей от обид порослью пропащей я сравню.

Утром, Увайси, в твоем саду соловьиный слышится напев, —
илый лик — с расцветшею в саду розою палящей я сравню.

Махларайим Надира

Надира была дочерью правителя Андижана, в юном возрасте ее выдали замуж за властителя Кокандского ханства Умар-хана. И до знакомства со своей невестой он славился тем, что покровительствовал ученым, поэтам и художникам, а Надира, страстно любившая искусство, послужила дополнительным «катализатором» для увлечений мужа. Именно он пригласил Увайси, уже знаменитую поэтессу, преподавать Надире стихосложение — она же взялась и за обучение детей хана и Махларайим.

Современники Надиры и Увайси отдавали должное обеим авторкам и считали их равными друг другу. Кроме того, они участвовали в поэтических состязаниях с мужчинами. Однако их стихи всё же различаются: если основой творчества Увайси было трагическое мироощущение, то Надира смотрела на всё с состраданием и сочувствием. Как говорится, она могла это себе позволить. Помимо философской лирики, значительную часть ее поэтического наследия составляют и любовные стихи. Любовь в ее текстах выглядит как своеобразная форма зависимости, своего возлюбленного она часто называет кумиром.

Муж Надиры Умар-хан умер в 1822 году, когда ей было всего тридцать лет. У них осталось двое сыновей. При старшем она стала опекуном, и, как утверждают некоторые исследователи, они даже вступили в брак для укрепления власти правящей семьи.

В течение многих лет она фактически правила страной и продолжала дело мужа: при ней строились образовательные учреждения, а Коканд стал едва ли не столицей культурной жизни всей Средней Азии.

Тем не менее Кокандское ханство пало под натиском бухарского эмира Насруллы. Беглые чиновники из окружения Надиры обвинили ее в разврате и нарушении шариата. Насрулла в качестве защитника религии вторгся в государство и захватил столицу ханства. Надира и ее дети были убиты — по одной из версий, их забили насмерть на улицах Коканда.

***

Дивен лик твой, а краса — лучше всех отрад,
Ты — сам Хызр, твои уста, как Иса, живят.

Мне безумье суждено в страсти по тебе,
Я в плену твоих кудрей: стан — их цепью сжат.

Мой Коран — твое чело, на его листках
Твои брови — как зачин: «Бог велик и свят»…

Блещет твой прекрасный лик лунной красотой,
А лучи твоей красы солнца свет затмят…

Сколь неверен этот мир: долги дни потерь,
Людям от него разор, все в нем — боль утрат.

Есть ли где Юсуф, скажи, есть ли Зулейха?
Ныне где найдешь Ширин, где теперь Фархад?

Стойким сердцем все стерпи — всю печаль любви,
В дни свиданий и разлук весел будь и рад!

Мне от века, Надира, век такой сужден:
Ведать только боль любви и не знать пощад!

XX век

Вместе с приходом Российской империи и западных держав на территорию Средней Азии местные государства стали частью глобального мира. Элиты, в том числе представители духовенства, оказались не готовы к экспансии европейской культуры и осмыслению прогресса — в отличие, например, от той же Османской империи, которая куда теснее взаимодействовала с Европой. Потребность идти в ногу со временем была, однако нововведения плохо уживались с традиционным укладом жизни. Естественно, это вызвало раскол среди думающей части общества, особенно среди духовенства.

Как и в других исламских государствах, здесь развернулась борьба между двумя движениями — представителями кадимизма и джадидизма.

Если несколько упрощать, кадимиты были консерваторами, которые отрицали саму возможность новых трактовок священных для ислама текстов, а джадиды, напротив, говорили о необходимости свежего взгляда на Коран.

Джадиды выступали за просвещение простых людей — и, надо сказать, без их усилий в Средней Азии вряд ли бы появились революционеры, которые позже примкнули к большевикам.

Джадидом был и знаменитый таджикский писатель Садриддин Айни, который сильно повлиял на формирование национальной литературы своей страны. Важно отметить, что литература Средней Азии в конце XIX — начале XX века в значительной степени отошла от влияния исламского искусства и стала средством для декламации и защиты определенных политических убеждений. Эти тенденции, уже в Советском Союзе, будут лишь усиливаться.

Еще одним писателем «переходного» периода можно назвать Хамзу Хакимзаде Ниязи, которого считают основоположником традиций соцреализма в Узбекистане. Он, кстати, тоже был политическим активистом. В 1929 году за то, что Хамза убедил женщин в кишлаке Шахимардан сбросить паранджу, местные мужчины забросали его камнями.

Хыдыр Дерьяев

Судьбу Хыдыра Дерьяева, одного из самых знаменитых туркменских писателей, во многом можно назвать образцово-показательной. Он родился в 1905 году в бедной семье скотовода и уже в десять лет остался круглым сиротой. Его вместе с братьями и сестрами взяли к себе родственники и устроили мальчика работать у местного богача. Но долго такая служба не продлилась — уже в 1920 году, когда в Туркмении установилась советская власть, Дерьяева отправили в Тохтамышский интернат, а затем он поступил в Туркменский институт просвещения.

Вообще, конец 1920-х и начало 1930-х было для будущего писателя счастливым временем. Он начал сочинять стихи, и их даже публиковали в местных толстых журналах. В 1931 году он стал квалифицированным литературоведом и языковедом, начал преподавать, а затем возглавил кафедру Ашхабадского педагогического института, став первым доцентом в республике. Также он участвовал в разработке школьных учебников по грамматике туркменского языка и первого учебника «Туркменский язык для европейцев». Сложно представить, но всё это он успел сделать, когда ему еще не было тридцати лет.

В середине 1930-х он решил реализовать себя и в качестве серьезного писателя. Долгое время он работал над романом «Из кровавых когтей» — как и положено, в книге рассказывалось о жизни в аулах до Октябрьской революции и после.

Однако вместо восторгов читателей Дерьяев привлек внимание властей — в 1937 году весь тираж книги был арестован и уничтожен, а самого автора обвинили в национализме и контрреволюции.

Причиной, помимо самого романа, послужила его статья «Старый туркменский язык».

Из сибирских лагерей Хыдыр Дерьяев вернулся только в 1956 году. После XX съезда его полностью реабилитировали и даже разрешили вернуться к работе — долгое время он пробыл сотрудником Института языка и литературы им. Махтумкули Академии наук Туркменской ССР. Его снова стали печатать, роман «Вьюга» сразу после написания стал классикой советской туркменской литературы. Однако главным трудом его жизни можно считать тетралогию «Судьба», которая публиковалась с 1960 по 1971 годы. Любопытно, что в основе этого впечатляющего литературного полотна лежит тот самый роман «Из кровавых когтей», который прежде был уничтожен.

Читая прозу Дерьяева, легко понять, что вызвало такое недовольство властей в 1930-х. Писатель, хотя и периодически клеймит позором представителей реакционной части общества, как и положено советскому литератору, но делает это недостаточно яростно: в каждом его герое можно разглядеть человека и даже посочувствовать ему. Что хуже всего, Дерьяева вообще не так сильно увлекала политика: вместо дидактизма и проповедничества он непрестанно восхищается своей родиной — ее природой, людьми, древностью традиций. К слову, описания ему хорошо удаются, он умелый стилист. И всё же в этом отношении к прошлому страны чувствуется явный разлад между писателем и «генеральной линией партии» — в 1960-е такое еще могли простить, но вот в 1930-е, конечно, никак.

— Вот так, детка, все уехали, а бедняку, видно, пропадать… Стрельба-то всё ближе… — старушка встревоженно глянула на Пермана. — Как бы большевики эти не накрыли нас тут…
— Ну а что можно сделать?..
— Если в джугаре его спрятать?
— Да он и тут, в прохладе, еле дышит. Пропадет он там на жаре!
— Да ведь большевики-то вот-вот…
— Это конечно…
— Давай вот что, сынок. Возьми-ка ты Сердара, укройся с ним в арыке, а я с Мередом останусь. Какие они ни есть, большевики эти, а ведь люди же. Неужто старуху с больным дитем не пощадят?

Она не успела это сказать, как послышались шаги. «Все! Большевик идет!» — прошептала бабушка, вся помертвев.
Дверь отворилась, и в кибитку заглянул молодой парень с винтовкой на плече.

— Вам что, жизнь надоела? Чего сидите?
— Да что ж делать-то, миленький! Не можем мы подняться — больной у нас.
— Бегите! Бегите, пока не поздно!
— Да куда? Куда бежать-то?
— Куда глаза глядят! Большевики подходят! Всё жгут, всё рушат! Всех убивают: и людей, и собак, и скотину!
— Да что ж они, не люди?!
— Какие там люди! Дэвы одноглазые! — парень припал ртом к ведру с водой и стал жадно пить. Вытер рукавом губы, поднялся и уже в дверях повторил: — Бегите! Бегите, пока не поздно!
— Дядя! — вдогонку ему крикнул Сердар. — А ты разве не большевик?
— Э, дурень! Был бы я большевиком, стал бы я с вами разговоры разговаривать! Пристрелил бы — и вся недолга!

Парень быстро вышел из кибитки. Со всех сторон на него бросились собаки. Не останавливаясь, он на ходу пристрелил одну. Во вторую не попал. Собаки разбежались…

(отрывок из романа «Вьюга»)

Абдижамил Нурпеисов

Казахский писатель Абдижамил Нурпеисов родился в 1924 году и начал публиковаться в конце 1940-х. На основе своих военных воспоминаний он написал роман «Курляндия», который высоко оценили на родине. Однако подлинную славу писателю принесла его вторая крупная работа — трилогия «Кровь и пот», которая состоит из трех частей: «Сумерки», «Мытарства» и «Крушение». Писать этот цикл он начал после окончания Литературного института им. М. А. Горького, а закончил только к 1970-м. Интересно, что он трудился над главным своим романом одновременно с Хыдыром Дерьяевым, который тогда же создавал тетралогию «Судьба». Пожалуй, это связано не только с писательской зрелостью авторов, но и с периодом оттепели, когда идеологическая цензура пусть незначительно, но все-таки ослабла.

Героями трилогии о жизни рыбацкого аула на берегу Аральского моря стали батрак Еламан, вожак местных «протестных групп» бай Таниберген и девушка Акбала, в которую и влюблены двое мужчин.

Когда пытаешься подобрать определение прозе Нурпеисова, то понимаешь, что правильнее всего ее назвать брутальной. В советской литературе достаточно трудно найти столь же суровые в смысле откровенного описания жизни тексты. Это характерная черта его прозы видна уже на первой странице «Сумерек»:

Сухопарая, возбужденная Каракатын, задыхаясь, вбежала в землянку. Бросив у печурки охапку кривых сучьев, она подобрала подол бязевого платья и опустилась на колено возле свекрови, монотонно баюкавшей внука. На потолке светилось единственное окно. Оно было затянуто тугой прозрачной бараньей брюшиной. На дворе был вечер, солнце садилось, и этот матовый пузырь слабо, розово светился. Он почти не давал света, и в комнате стояла такая темнота, что лица старухи не было видно, только едва белел жаулык над ее головой.

И далее:

Свет померк в глазах Каракатын. Ей вдруг стало холодно, нехорошо, душно. Вот же, вот — и Акбала оказалась шлюхой, а что с того? Мужу всё равно, и Каракатын в его глазах всё такая же…

— Да что же это! — трахнула она кочергой о землю. — Молчи да молчи! Всё время молчи! Она беспутная тварь, а ты молчи! Весь аул ненавидит эту суку, а я молчи! Да она и забрюхатела от Танирбер…
— Э! — Дос с размаху хватил жену сапогом по голове. Удар был так силен, что Каракатын чуть язык не прикусила. Слезы мгновенно брызнули у нее из глаз, в носу защипало, она задохнулась.

На родине Нурпеисова почитают за классика — он основал казахский ПЕН-клуб, а его тексты переведены на десятки языков.

Чингиз Айтматов

Чингиз Айтматов — самый популярный писатель из всех авторов XX века, родившихся в Средней Азии. Его произведения активно печатались не только в странах социалистического лагеря, но и за пределами коммунистического мира. А после распада Советского Союза, уже в нулевых, Турция собиралась выдвинуть его в качестве претендента на Нобелевскую премию по литературе в качестве наиболее известного автора, сочинявшего на языке тюркской языковой группы.

Айтматов родился в небогатой семье киргизского крестьянина, местного политического активиста. Мать будущего писателя также была коммунисткой и пережила сталинские чистки, в отличие от своего мужа — в 1937 году он был арестован по обвинению в национализме (популярная в то время статья), а годом позже расстрелян. Репрессии в отношении отца не легли тенью на семью, и дети смогли получить хорошее образование. Айтматов окончил Киргизский сельскохозяйственный институт, однако к моменту выпуска уже увлекся литературой и даже дебютировал в местной прессе с первым рассказом «Газетчик Дзюидо» — написанном, к слову, на русском языке.

Славу в СССР и за его пределами ему принесла повесть «Джамиля» (1957). На нее обратил внимание писатель Луи Арагон, почитаемый в странах соцлагеря. Он сам перевел «Джамилю» на французский, и с его легкой руки молодой киргизский прозаик стал звездой в левых европейских кругах. Успех закрепили другие его работы: повести «Первый учитель», которую экранизировал Андрей Кончаловский, и «Прощай, Гульсары!». После публикации последней Айтматов практически полностью перестал писать на киргизском и перешел на русский язык.

Принято считать, что прижизненный титул классика советской литературы Чингиз Айтматов заслужил двумя произведениями: повестью «Белый пароход» (1970) и романом «Буранный полустанок / И дольше века длится день…» (1980). Роман неслучайно привлек к себе внимание читателей — он действительно стоит особняком среди всей среднеазиатской литературы XX века.

В отличие от своих коллег по цеху, Айтматов создал произведение, в котором европейцы увидели нечто большее, чем просто описание экзотического национального колорита.

Переосмысляя киргизские легенды (например, о манкуртах, которые умеют похищать воспоминания человека), он вплетает в повествование сказочные элементы.

Уже смеркалось. Над великими сарозеками опускалась, незримо вкрадываясь по логам и долам красноватыми сумерками, еще одна ночь из бесчисленной череды прошлых и предстоящих ночей. Белая верблюдица Акмая легко и свободно несла свою хозяйку к большому табуну. Лучи угасающего солнца четко высветляли ее фигуру на верблюжьем межгорбье. Настороженная и озабоченная Найман-Ана была бледна и строга. Седина, морщины, думы на челе и в глазах, как те сумерки сарозекские, неизбывная боль… Вот она достигла стада, поехала между пасущимися животными, стала оглядываться, но сына не видно было. Его верховой верблюд с поклажей почему-то свободно пасся, таща за собой повод по земле…

— Жоламан! Сын мой, Жоламан, где ты? — стала звать Найман-Ана.

Никто не появился и не откликнулся.

— Жоламан! Где ты? Это я, твоя мать! Где ты?

И озираясь по сторонам в беспокойстве, не заметила она, что сын ее, манкурт, прячась в тени верблюда, уже изготовился с колена, целясь натянутой на тетиве стрелой. Отсвет солнца мешал ему, и он ждал удобного момента для выстрела.

— Жоламан! Сын мой! — звала Найман-Ана, боясь, что с ним что-то случилось. Повернулась в седле. — Не стреляй! — успела вскрикнуть она и только было понукнула белую верблюдицу Акмаю, чтобы развернуться лицом, но стрела коротко свистнула, вонзаясь в левый бок под руку.

То был смертельный удар. Найман-Ана наклонилась и стала медленно падать, цепляясь за шею верблюдицы. Но прежде упал с головы ее белый платок, который превратился в воздухе в птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Как твое имя? Твой отец Доненбай! Доненбай! Доненбай!»

С тех пор, говорят, стала летать в сарозеках по ночам птица Доненбай. Встретив путника, птица Доненбай летит поблизости с возгласом: «Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твое имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай!..»

В том же романе Айтматов активно разрабатывает тему защиты природы, которая тогда только набирала обороты в литературе, и даже вводит в повествование представителей инопланетной цивилизации. При этом текст нельзя назвать экспериментальным — по своей форме он не нарушает классических канонов, а само действие с причудливыми вставками фантастики и легенд разворачивается на фоне бескрайней степи.

Роман «И дольше веки длится день…» считают вершиной творчества Айтматова, а вот все его последующие тексты были даже не «быстрым спуском» с этой вершины, а буквально падением. За последующие тридцать лет он создал еще три больших романа: «Плаха», «Тавро Кассандры» и «Когда падают горы. Вечная невеста». Каждый из них был хуже предыдущего, и если «Плаху» с грехом пополам еще можно читать, то вот роман «Когда падают горы» едва ли кто-то осилит, кроме как из чувства уважения к Айтматову (или ностальгии по школьным временам, когда только знакомились с классиком).

— То есть как требуется? Как это понять? — только и успел промолвить Саманчин и запнулся, жестко поджав побледневшие губы. Конечно, он мог устроить дикий скандал, чтобы у этого мордатого Ошондоя глаза полезли на лоб, опрокинуть стол к чертовой матери, двинуть в рыло, поднять хай, заявить протест против оскорбления своей чести и достоинства, сделать многое другое, чтобы дать отпор этому унизительному давлению на его права, но сейчас ему было не до этого. Осененный молниеносной догадкой, он подавил в себе взрыв эмоций, но не от избытка самообладания, а от ощущения, будто его послали в нокаут, будто пред ним разом рухнуло подрубленное дерево и почва под ногами с грохотом сотряслась, ибо то, что он чувствовал интуитивно, что подспудно жило в подсознании как романтический поток звучащего внутри него музыкального мышления, то, о чем он любил порой помечтать, всё это обрушилось вмиг, как то самое дерево, лишилось всякой надобности, своего самостоятельного существования. И эту сокрушительную катастрофу в нем произвела всего лишь одна мысль: «Неужели это она? Неужели она пошла на такое?» Не веря собственной догадке, он глянул на сцену — ее на подиуме еще не было, но оркестр в ожидании ее выхода наигрывал попурри из каких-то мотыльковых мелодий. Он выхватил из кармана мобильный телефон и начал набирать ее номер. Пальцы дрожали. Боялся, что и голос будет дрожать. Не хотелось, чтобы Ошондой это видел, но деваться было некуда. Ее телефон оказался заблокирован, о чем после нескольких гудков отстраненным голосом сообщила она сама: «Я — Айдана Самарова. Телефон временно отключен и недоступен для связи», — и опять пустые гудки.

— Не отвечает? — иронично приподняв бровь, поинтересовался Ошондой.

Напыщенный и тяжеловесный роман «Когда падают горы» вызвал оторопь у критиков, которые, однако, не решились нападать на классика и предпочли отмолчаться по поводу новой книги. И всё же ее появление интересно уже хотя бы потому, что оно вновь воскресило разговоры, бурлившие в литературных кругах в середине прошлого века. Тогда активно ходили слухи, что «больших писателей» делали талантливые редакторы толстых журналов, где они печатались. Случай с Айтматовым — если всё было действительно именно так — просто оказался наиболее показательным: уровень его текстов советского периода был так высок, а уровень «перестроечных» романов и книг нового времени так низок, что даже непросвещенному читателю эта катастрофическая разница оказалась заметной.

Аннасолтан Кекилова

Среди писателей из советских республик СССР были не только сторонники режима, но и борцы с ним. С такими людьми партия расправлялась едва ли не жестче, чем в центральной России: московские диссиденты могли надеяться хотя бы на международный резонанс, а вот оппозиционерам «из глубинки» такую поддержку было получить значительно сложнее.

Один из примеров подобной судьбы — история поэтессы Аннасолтан Кекиловой. Племянница Амана Кекилова, автора текста первого государственного гимна Туркменской ССР, родилась в 1942 году. Уже в начале 1960-х у нее вышло несколько сборников детских стихов, в качестве журналистки она сотрудничала с различными местными изданиями. При этом она была знакома с представителями диссидентских кругов, в том числе с Андреем Сахаровым и Еленой Боннер.

Накануне XXIV съезда КПСС она отправила два письма — одно к съезду, а другое в ЦК партии, в которых критиковала республиканское руководство, в том числе за его равнодушное отношение к несоблюдению прав женщин в Туркменской ССР. В Москве письмо Кекиловой получили — и отправили обратно в Ашхабад. Девушке начали поступать угрозы, ее вызывали в местный отдел КГБ. За помощью она обратилась к диссидентам, ради чего даже отправилась в столицу, однако помочь они ей ничем не смогли. Тогда Кекилова решила попросить политического убежища в Великобритании, но ответа на ее запрос также не пришло.

После возвращения домой ее снова начали травить. О печати ее книг больше не шло и речи, ситуация осложнялась тем, что она в одиночку содержала мать и малолетнего сына. В итоге вечером 26 августа 1971 года 29-летнюю Аннасолтан санитары привезли в республиканскую клиническую психиатрическую больницу. Ей предложили отказаться от писем, которые она писала в ЦК и к партийному съезду, однако она этого не сделала.

Из психиатрической больницы Кекилова уже не вышла. Она провела там 12 лет, подвергаясь принудительному лечению, и умерла в 1983 году. Ее сына отдали на воспитание в детский дом. Долгое время мать Аннасолтан пыталась добиться освобождения дочери, однако это ни к чему не привело. Не помогла и «возмущенная международная общественность» — на все письма из-за рубежа в больнице отвечали примерно одинаково. Вот, например, ответ на запрос голландских писателей:

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ ТУРКМЕНИСТАНА Т. КУРБАНОВ

В ПРАВЛЕНИЕ НИДЕРЛАНДСКОГО СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

Мы, нижеподписавшиеся, заместитель главного врача Республиканской клинической психиатрической больницы г. Ашхабада Наубатов Х., заведующая III женским отделением Нурмамедова З. М. и лечащий врач Цаголова Л. И. возмущены тоном и содержанием письма.

Из вашего обращения в Союз писателей следует, что мы, врачи, вопреки гуманным человеческим чувствам, содержим Кекилову А. насильно в психиатрической больнице т. к. она якобы преследуется за какие-то идеи.

Кекилова Аннасолтан страдает хроническим психическим заболеванием — шизофренией, непрерывнотекущий тип течения с паранояльным синдромом. Наследственность ее отягощена: старшая сестра также страдает шизофренией.

Кекилова Аннасолтан душевнобольная. Наличие душевной болезни у Кекиловой А. ни у кого из нас и наших коллег не вызывает сомнения и подозрения. В том, что Кекилова А. содержится в психиатрической больнице якобы за какие-то идеи, является нелепым вымыслом, извращением действительности и оскорблением для нас, врачей.

В настоящее время Кекилова Аннасолтан содержится в хороших условиях Республиканской клинической психиатрической больницы и получает необходимые курсы лечения.

Заместитель главного врача по лечебной части РПКБ № 1 г. Ашхабада Х. Наубатов

Заведующая III женским отделением РПКБ № 1 З. М. Нурмамедова

Лечащий врач Л. И. Цаголова

Аннасолтан продолжала писать стихи во время пребывания в больнице. Она передавала их сестре, а та, в свою очередь, решила отправить их в Москву для печати. Однако в дороге письма были утеряны. Позже в доме Кекиловой случился пожар, и в огне погибла большая часть ее рукописей. Лишь в начале 1990-х был издан сборник ее сохранившихся стихов «Погасшая звезда», а в 2015 году в Швеции в издательстве «Гун» вышел сборник текстов современных туркменских авторов «У оврага… За последними домами», в котором также были опубликованы ее тексты. На русский переведено мало ее стихов, их можно найти всего около десятка. Однако даже по ним нетрудно заметить, что Кекилова — большой лирический поэт.

Маковое поле

Ладонью глажу росную траву.
Мир детства, растушеванный, нечеткий,
Вновь проступает, словно наяву…
Где нынче вы, с косичками девчонки?

О днях минувших думаю опять:
Какое судеб переоблаченье!
Не обратишь теченье жизни вспять,
Как родника бегущего теченье…

А вы, мальчишки! Где-то вы теперь,
Когда-то нас водившие тропою?
Осталось детство на краю степей,
Среди пустого макового поля.

Отсюда нас по тысяче путей
Жизнь развела своими колеями…
Девчонки нянчат собственных детей,
Мальчишки стали важными мужьями.

Все повзрослело!.. Люди, это верно,
Что вы — закваска жизни, соль земли.
Вы — мир. Писать о вас невдохновенно
Нельзя, как говорил Махтумкули.

Вы, мальчики, — мужчины… Солнце, плавясь,
Недаром всходит из-за ваших плеч.
Вы по-мужски порою даже слабость
Умеете величием облечь.

Нет, это не упрек — по-матерински…
Железных, жизнь вас манит за порог.
А сколько непредвиденного риска
Вас ждет за поворотами дорог!

И если вас обижу я невольно,
Неправоту свою признать могу…
Нет, не у вас — у женщин я сегодня,
У девочек с косичками в долгу!

Мы — постоянней. Легкою стопою
За вами — со ступеньки на ступень —
Мы вслед идем… А маковое поле
Цветет, как прежде, посреди степей.

XXI век

После распада Советского Союза многие среднеазиатские государства, прежде входившие в состав СССР, пережили по несколько политических кризисов. В результате в ряде стран установились жесткие авторитарные режимы и начался резкий экономический спад. На этом фоне выделяется лишь Казахстан, где сегодня достаточно высокий уровень жизни, и Киргизия с ее мягким и весьма демократичным режимом.

Пожалуй, тяжелее всего дела обстоят в Таджикистане, где едва ли не единственным публикуемым автором сегодня является президент страны Эмомали Рахмон. Его труды зачитывают по телевизору, изучают в государственных учреждениях и активно пропагандируют. При этом даже те немногие писатели, чьи книги все-таки печатают в Таджикистане, стараются продемонстрировать свою связь с правителем. Например, книга Бароти Абдурахмона, в которой собраны произведения на исторические темы, начинается с предисловия из текста «Таджики в зеркале истории: от Ариев до Саманидов» Эмомали Рахмона. Ситуация напоминает времена СССР, когда без отсылок к трудам Ленина сложно было опубликовать что-то серьезное.

С учетом этого неудивительно, что о новейшей истории Таджикистана лучше и глубже всех рассказал не местный автор, а российский писатель Владимир Медведев, который долгое время жил в республике. Его роман «Заххок» о гражданской войне в Таджикистане в 1990-х годах недавно широко обсуждала читающая публика, а критик Галина Юзефович справедливо назвала его образцовым постколониальным романом. Пожалуй, ни одно произведение сегодня не говорит большей правды об этой стране, чем книга Медведева.

Столь же печальное положение дел с национальной литературой сегодня и в Туркменистане, Киргизии и Узбекистане. Местные авторы, пишущие на своем родном языке, практически не имеют аудитории — так, во всей Киргизии сейчас работает не более двух десятков книжных магазинов. И это в стране с населением около 6,5 миллиона человек!

Такое положение дел, а также отсутствие политических свобод еще в 1990-х годах привело к «исходу» писателей из Средней Азии. Большинство из них уехало в Европу — в Англию, Швецию, Финляндию и Германию. На новом месте они стараются публиковать произведения, запрещенные по каким-то причинам на их родине. Тиражи невысокие и очень напоминают «тамиздат» советских времен. Кстати, в Европе проходят различные конференции, посвященные проблемам национальной литературы стран Средней Азии, — например, одна из них, организованная в 2002 году в Германии, называлась «В стороне от Шелкового пути».

Исключением из этой печальной ситуации может считаться лишь Казахстан, что логично: по сравнению с соседними странами с экономикой здесь дела обстоят неплохо. Есть и своя популярная сеть книжных магазинов «Меломан» — компания, к слову, думает выйти и на московский рынок. Судя по опросам общественного мнения, Казахстан весьма читающая страна. Это дает возможность местным авторам по крайней мере иметь свою аудиторию и писать для нее.

Сегодня книги казахских писателей выходят в самых разных жанрах — от беллетристики и поэзии до фантастики и исторических романов.

Есть и настоящие литературные звезды — например, большим успехом пользуется творчество Аян Кудайкуловой, которая пишет женские романы для местной публики. Названия ее книг говорят сами за себя: «Сумочка от Коко», «Колечко с сердоликом», «Садовник для одиноких мадам». На самом деле эти тексты по-своему любопытны — с точки зрения информации о повседневной жизни Казахстана. Из романов Кудайкуловой, например, можно узнать, что в стране остро стоит проблема двоеженства, хотя на официальном уровне такие темы не обсуждаются. Именно вторая жена зачастую выступает в качестве «злодея» в массовой женской литературе — и попутно авторы даже осмеливаются критиковать сам институт двоеженства.

Конечно, для качественной художественной прозы и поэзии рынок Казахстана все-таки слишком тесный, и местные авторы не зря стараются наладить связь с Россией. У многих молодых писателей это неплохо получается. Например, Заир Асим, талантливый поэт и прозаик, активно публикуется в толстых российских литературных журналах — «Знамени», «Дружбе народов», «Новой Юности» и других.

***

вот старость жизнь остановилась
прозрачная как ткань воды
идти до кухни и обратно
бесцельно говорить и забывать
одно и то же повторять

ты ел ты дома был
ты с мамой говорил
ты спал один ты ел
когда ты женишься уже
ты ел поешь жута
чай пей ты дома был
ты с мамой говорил вчера
женись балам я мало
изгнания ослепшие слова
сознание скользкое как мыло

бесплотна память и чиста
я кто тебе я зеркало листа
в закатном чае тает сахар
квадратный белый день стекла
я сплю уже мне ни к чему слова
уйгурские и русские любые
всё это звуки птичьи голоса
родные стены ближе всех родных
речь не моя уже
прозрачнее глухонемых

Ферганская поэтическая школа и Шамшад Абдуллаев

Говоря о современной литературе и поэзии Средней Азии, стоит отдельно сказать и о таком ярком явлении, как Ферганская поэтическая школа.

«Итак, Фергана. Этот узбекский областной центр в 70–80-х годах прошлого века был эдакой маленькой азиатской Александрией, в которой жило около 300 тысяч человек трех десятков национальностей, волею судеб или сталинских решений оказавшихся здесь и создавших уникальное в своем роде многоязыкое и мультикультурное пространство», — так об этом культурном феномене рассказывает один из представителей школы Хамдам Закиров.

Вообще, история с этим литературным объединением действительно уникальна. Небольшой город дал современной культуре столько значимых имен, что можно лишь удивляться.

Хоть Фергана и находится в Узбекистане, представители школы пишут не на узбекском, а на русском.

Всё тот же Хамдам Закиров так комментирует эту ситуацию: «<Попытки узбекских писателей> работать над модернизацией <узбекского> языка неуклонно натыкались на непреодолимую стену… Не знаю, кто из нас в итоге поступил более конформистски — они, со временем отказавшиеся от стилистических экспериментов в угоду традиционным формам, или мы, „выбравшие“ более подготовленный к новому, развитый богатой литературной и переводческой традицией русский язык».

Хотя поэты Ферганской школы и отдали предпочтение русскому языку, их нельзя рассматривать как представителей современной российской поэзии. В отличие от многих отечественных писателей, они сделали ставку на традиции американской и европейской модернистской литературы. Именно поэтому они ушли от классической формы стиха в сторону верлибра, который позволяет быть более свободным в рамках поэтического текста.

Крупнейшим представителем школы можно считать ее основателя Шамшада Абдуллаева. Лауреат премии Андрея Белого и премии журнала «Знамя» за эссеистику, он мастерски владеет верлибром. В его текстах особенно привлекает их имперсональность и наднациональность, а также подчеркнутое игнорирование русской поэтической традиции. Любопытно, что именно узбекская Фергана стала родиной одних из самых неординарных русскоязычных поэтов последнего времени.

Воскресное утро

Бесконечное поле под мелкой зеленью
и ласковый лоск бодрящего горизонта.
В зелёно-серой листве свежие контуры ветра — так
алмаз взрезает стекло. В тутовом саду —
грузная корова, впитавшая,
точно громадная коричневая губка,
свои очертания. Барахтаются стрекозы —
приток опасливых бусинок. Речной водоворот
зацепил птичье перо и, вращая, толкнул его в центр круга,
где самое узкое кольцо поглотило жертву,
слегка обнажив русло. Словно в страхе, впиваются в глину
травы. Корова сдирает эти волокна с земли,
оставляя их пальцы и почву, жует перетершимися губами.
В её глазах нет страсти, но они
захватили черные обводы мух. В её отрешённости
есть, пожалуй, неистовство, только оно
скрыто, когда ты смотришь,
как на заднем плане мальчик бежит за мячом,
пока не остановится совсем маленьким,
и мяч исчезает раньше ребенка.

Мухаммад Салих

Впрочем, не все писатели согласятся с тем, что именно русский язык является наиболее пригодным «инструментом» для создания современной прозы и поэзии. Так, узбекский поэт и видный общественный деятель Мухаммад Салих придерживается как раз другой точки зрения. По его мнению, узбекский язык — идеальное средство для работы над художественными текстами, так как он богаче и тоньше многих других языков.

В одной из своих статей он пишет: «Уже в XVI веке сын андижанского эмира, тимурид, великий поэт, император Индии Захриддин Мухаммад Бабур жаловался на недостаточность знаков в арабском алфавите, способных выразить сингармоническую красоту тюркского поэтического языка. Эту недостаточность ощутило и наше поколение поэтов в семидесятые годы двадцатого века, пишущих на кириллице».

Мухаммад Салих — значительная величина в литературном мире, и тот факт, что свои стихи и публицистику он создает на узбекском языке, добавляет ощутимый вес его словам. Размышления о природе родного языка, кстати, важная часть его поэтического наследия.

Изучение иностранного языка

Есть слова, что на тюркском остры, как игла,
ошибёшься, и чувствуешь кровь за щекой,
если тайна для двух в этом слове была
или лозунг для всех безразмерный какой…

Я живу у всего словаря на виду.
Есть на тюркском слова, словно вспыхнувший штык.
Я целебные травы спросыпу кладу
на свой в язвах язык — итальянский язык.

Всех острее — «свобода», но по нашему «ERK»,
Но пушистее, чем в остальных языках,
Слово «ÖLIM» по-тюркски читается «смерть»,
Так воздушно оно, не опасно никак…

Мухаммада Салиха можно назвать одним из крупнейших представителей современной узбекской поэзии, его стихи переведены на десяток языков. Он начал писать в конце 1970-х и быстро прославился как поэт-экспериментатор. В текстах он ловко сочетает западный авангард и восточный суфизм. Сочетание, казалось бы, столь разных компонентов позволило ему выделиться среди своих коллег по цеху и завоевать любовь читателей как у себя на родине, так и в Европе, и в странах исламского мира, например в Турции. В каком-то смысле он продолжает многие традиции восточной поэзии с ее глубиной и верой в мистику. Однако к знакомым темам он подходит с современным поэтическим инструментарием, и в этом секрет привлекательности его стихов.

Предвидение

Еще не взяв урок у Аристотеля,
Еще не зная континента Азия,
Не ведая о воинских маневрах,
Был Македонский мальчиком, как вы.

Он, чтобы видеть улицу из комнат,
Цеплялся, как и вы, за подоконник
Рукой, и кровь текла из-под ногтей,
И покрывался потом лоб мальчишеский.

Но все равно людей увидеть он не смог,
На подоконник так и не вскарабкался,
А видел за окном прохожих головы,
Лишь головы людей текли в глазах его.