Человек суть мыльный пузырь. Чему нас могут научить аллегорические натюрморты эпохи барокко

Черепа, догорающие свечи, увядающие цветы, тронутые тлением фрукты, пустые стаканы, папские митры, роскошные плюмажи, книги, драгоценности и множество других предметов, составляющих выверенную композицию или прихотливо нагроможденных друг на друга… Всё это — приметы жанра ванитас, характерного для изобразительного искусства XVI–XVII веков. Наибольшее распространение он получил в Нидерландах (особенно в Лейдене и Харлеме) и Фландрии, оказав влияние на живопись разных стран.

Общее определение гласит: в натюрмортах изображают неодушевленную природу и артефакты. Строго говоря, и на полотнах этого жанра встречаются живые существа (например, кухарка держит блюдо или кошка тянет лапу к охотничьим трофеям), однако это всегда «застывшая жизнь». В случае с ванитас идея «мертвой природы» доведена до предела. Природа здесь не просто застывает, а покоится в виде бесполезной груды предметов. Один из распространенных образов таких натюрмортов — пустая раковина, покинутая моллюском. В мире ванитас время словно остановилось, но при этом всё напоминает о его скоротечности. Именно идея времени и его переживания — ключ к пониманию этого жанра.

Термин ванитас (лат. vanitas — «тщета, суета») отсылает к бренности человеческой жизни и тщетности земных благ.

Крылатое выражение Vanitas vanitatum et omnia vanitas впервые встречается в латинском переводе Библии, в одной из книг Ветхого Завета — Книге Екклесиаста:

1:2 Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета!
1:3 Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
1:4 Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.

Ванитас называют субжанром барочного натюрморта, хотя натюрморт сложился как жанр во многом благодаря ванитас. Любые изображения предметов имели тогда аллегорический смысл, даже те, что кажутся вполне «невинными», то есть не содержат человеческих черепов.

Идея memento mori («помни о смерти») возникла еще в Античности, когда человек начал обстоятельно рефлексировать о вечном на языке философии. Если верить Тертуллиану, в Риме призыв помнить о своей человеческой смертной природе обращали к императору, чтобы тот не мнил себя Богом: «Ему даже во время его триумфа, когда он находится на возвышеннейшей колеснице, напоминают, что он человек. Ибо к нему сзади привязывают раба, который говорит: посмотри, кто за тобою; помни, что ты человек».

В Высоком Средневековье идея «пути всякой плоти» стала центральной в христианстве и нашла воплощение в жанре макабра. Популярный с XIV века сюжет «пляски смерти» объединял в танце представителей всех сословий, отображая общее равенство перед неизбежным. Зрителю предлагалось представить себя одним из участников хоровода мертвецов — как и в случае с аллегорическими изображениями, где Смерть приносит человеку зеркало. Макабрический череп перекочевал в ванитас, однако его смыслы усложнились и стали отсылать к размышлениям в духе библейского ubi sunt («Где те, которые до нас жили на свете?»).

Скажите мне, в какой стране,
Прекрасная римлянка Флора,
Архипиада… Где оне,
Те сестры прелестью убора;
Где Эхо, гулом разговора
Тревожащая лоно рек,
Чье сердце билось слишком скоро?
Но где же прошлогодний снег!

Из стихотворения Франсуа Вийона «Баллада о дамах былых времен» (1461/1462 г.). Перевод Н. С. Гумилева

Символика ванитас

Любая работа в жанре ванитас — это всегда в значительной степени текст, как в прямом смысле (книжные страницы и таблички с цитатами часто появляются на холстах), так и в символическом. Язык такого натюрморта подчеркнуто аллегоричен. Это визуальные максимы, афористичные высказывания на языке образов. Расшифровать подобный набор знаков не составляло труда образованным людям эпохи барокко.

Не зря ванитас называют «ученым» натюрмортом: его родина — университетский город Лейден, колыбель кальвинистской учености. Среди зажиточных горожан считалось престижным иметь дома философскую картину: это давало понять, что в доме обитает человек не простой, а интеллигентный.

Ванитас в значительной степени наследие средневекового аллегорического искусства, в котором все изображаемые предметы имели символическое значение. Скажем, единорог отсылал к Христу, а виноград — к таинству евхаристии. Христианская вера выступала в качестве каркаса мироздания, а все феномены реального мира адресовали к сверхчувственным явлениям. В результате человек обитал в пространстве, которое постоянно разговаривало с ним на языке геральдики и в котором легендарные явления имели такой же вес, как реальные.

«Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмыслицей, если бы значение ее исчерпывалось лишь формой; с другой стороны, при этом все вещи пребывали целиком в действительном мире. Подобное безотчетное знание присуще также и нам, когда шум дождя в листве деревьев или свет настольной лампы проникают вдруг до таких глубин восприятия, до каких не доходят ощущения, вызываемые практическими мыслями и поступками».

Йохан Хейзинга «Осень средневековья»

Для «чтения» ванитас было необходимо понимание религиозного символизма и его традиций. При этом барочная живопись, в отличие от средневековой, стала вдаваться в частности, придавая моральный смысл деталям повседневного быта. В эмблематический диалог со зрителем вступают уже не столько фениксы и крылатые львы, сколько привычные предметы, знакомые всякому представителю голландской буржуазии. Главным образом это связано с ростом значимости материального в эпоху Возрождения. Живописцы новой эпохи стремились показать свое мастерство, детально изображая предметы — поблескивающая медная поверхность чаши, фактура богатой ткани, преломление света драгоценными камнями.

Главный символ в ванитас — человеческий череп, попавший в натюрморты этого типа из макабрических сюжетов и иконографии святого Иеронима, которого традиционно изображали сидящим в келье за чтением Библии в компании черепа. С одной стороны, это очевидный символ смерти, последнее, что остается от человека, который был когда-то живым. С другой стороны, Адамова голова — символ воскресения и вечной жизни, ведь именно на лежащую в основе Голгофы голову первого человека стекает кровь Христа, искупляя грехи. В некоторых ванитас череп теряется среди прочих объектов или вовсе отсутствует, уступая место другим символам.

Все предметы в ванитас имеют общий подтекст («суета сует»), зачастую их значения пересекаются, однако можно выделить несколько тематических классов:

• Хрупкость и эфемерность человеческого существования. Догорающая свеча, мыльные пузыри, отсылающие к латинскому выражению homo bulla («человек суть мыльный пузырь»), пустые раковины, карнавальные маски, пустой кубок, часто лежащий на боку. Пустые емкости символизируют смерть, а все личные вещи на полотнах свидетельствуют о том, что их обладателей больше нет в живых.

• Неумолимое течение времени. Песочные, солнечные и механические часы, расколотые статуи, руины на заднем плане; всё потрепанное, тронутое тлением и патиной, увядающее и рушащееся.

• Тщетность власти и богатства. Папские тиары, короны, богато украшенные головные уборы вельмож, лавровые венки. Горы дорогих предметов интерьера, драгоценностей («Вещи, которые тебе больше никогда не понадобятся»). Щиты, мечи и другие атрибуты войны указывали на то, что война тоже является суетой, она направлена против идеи Pax dei (Мира Божьего) и ничто из приобретенного в ней нельзя забрать с собой на тот свет.

• Мимолетность чувственных удовольствий. Увядающие цветы и гниющие фрукты, украшения, веера, камеи с красавицами символизировали преходящий характер ощущений. При этом у каждого чувства был собственный символ: слух, например, олицетворяли музыкальные инструменты, а вкус — еда на столе.

• Тема познания, значение науки и искусства. Географические карты, астролябии, музыкальные инструменты и ноты, предметы для письма и прочие атрибуты творчества и учености символизировали интеллектуальную меланхолию, как на одноименной гравюре Альбрехта Дюрера. Книги, согласно классификации шведского искусствоведа Ингвара Бергстрома, относятся к объектам преходящий значимости и в то же время — к объектам, отображающим созерцательную жизнь. В отличие от символов богатства и физических наслаждений книга занимала высокое место в иерархии ценностей ванитас, символизируя логику мироздания, противопоставленную хаосу. «Книга в окружении предметов искусства символизирует упорядоченность мироздания, единство всех его элементов, риторический принцип „отражения всего во всем“», — пишет книговед Юлия Щербинина. Предметы интеллектуального наследия, хотя и настраивают на меланхолический лад, воплощают идею творческого бессмертия, продолжения жизни человека в том, что он создал.

Встречаются в ванитас и жизнеутверждающие символы: живые птицы, ростки зерна, тянущиеся вверх побеги. Это традиционные символы иконографии Воскресения, их можно увидеть, например, на картине Рафаэля «Коронование Богоматери».

Ванитас и изменения в мировоззрении

Возникновение натюрмортов с черепами (как и многих других явлений культуры) было связано с трансформациями сознания, происходящими на сломе эпох. В первую очередь это изменение отношения к человеку и понимания его места в мире.

На протяжении первых столетий Средневековья земной хронотоп (пространство и время) воспринимался как «прихожая», за которой «времени уже не будет» (Откр. 10:5-6). Средневековое искусство обращалось к грядущему Царствию Небесному, а явления земного существования считались отражением иной реальности. Место отдельного человека в финальной мистерии было не слишком значимым: изначально речь шла об общем суде над всеми людьми. По мнению ряда исследователей школы «Анналов», концепция индивидуального суда складывается только к Высокому Средневековью. Эту точку зрения, впервые высказанную Филиппом Арьесом, опровергают другие ученые — якобы «большая» и «малая» эсхатологии сочетались между собой. Однако степень индивидуализма и уровень личной рефлексии о смерти действительно возрастали со временем. Складывается институт исповеди мирян, растет значимость индивидуальной психологической жизни.

Протестантизм, отказавшись от некоторых католических догматов, обращал, однако, большое внимание на личную ответственность за грехи. Кальвинизм, центром которого был Лейден, особенно предостерегал от тщеславия и напоминал о бренности существования. Такие умонастроения и породили жанр «ученого» натюрморта, посвященного рефлексии о ничтожности земных благ.

Ранние ванитас представляют собой сложные аллегории, но со временем — на фоне эволюции христианского учения и вследствие секуляризации общества — натюрморты этого типа упрощаются в символическом плане. Более поздние ванитас сделались менее иносказательными, смысловые напластования уступили место более очевидным образам. Вместо религиозного напоминания о смерти они стали скорее рассуждением о ходе вещей. Такое направление мысли подкреплялось наблюдением за природой, ее ественными ритмами, натурфилософскими размышлениями эпохи.

С ростом персональной ответственности христианина и одновременным ослаблением роли Церкви переживание смерти становится всё более экзистенциальным. В поздних ванитас происходит переход от назидательности средневеково-ренессансного memento mori (умрут все, и ты тоже, и будем судимы Господом) к барочной меланхолии (на земле все преходяще, а что будет потом, мы, честно говоря, уже не знаем).

Моральный смысл ванитас мог служить оправданием как чисто живописного, так и социально-политического интереса к материальному миру и «достижениям народного хозяйства». Художественная задача состояла в «отработке» всё более совершенного мимесиса. Голландские и фламандские натюрморты и сегодня поражают мастерством исполнения. К социальным задачам можно отнести демонстрацию богатства — того самого, которое следовало презирать. Схожей логикой руководствовались художники Северной Европы, создавшие пышные натюрморты, где кухонные столы ломятся от даров природы. Ванитас позволял сделать такое заявление более тонко.

К характерной для жанра грусти со временем добавляется ироничность, высокое уравновешивается низким, трагическое — легкомысленным. В некоторых барочных произведениях искусства, связанных с темой смерти, появляются беззаботные путти, которые играют с черепами или ложатся на них вздремнуть. Со временем произошел переход от морали к декоративности и играм смыслов, словно после первого осознания смерти как личной драмы культура устремилась к рефлексивно-художественным играм.

К XVII веку большое распространение получили родственные «ученому» натюрморту «обманки» — картины с необычными визуальными приемами, которые содержат загадки, сбивающие с толку детали или меняются в зависимости от угла зрения. Такие игры стали ярким выражением оптикоцентричности, которая заявила о себе в эпоху Ренессанса. Теперь важнейшим источником информации сделалось зрение. Этот первый «визуальный поворот» обусловил рост значимости видимого образа и его некоторую формализацию. В каком-то смысле ванитас и произведения со схожими мотивами стали первым концептуальным искусством.

Например, в картину «Послы» Ганса Гольбейна Младшего внедряется некий чужеродный предмет, который, если посмотреть на него под определенным углом, оказывается черепом. А «Натюрморт в стиле ванитас» Винсента Лоренса ван дер Винне содержит хрустальный шар, в котором можно рассмотреть фигуру самого художника с мольбертом — ломая «четвертую стену», он одновременно вписывает самого себя в пространство недолговечных вещей.

Мода на ванитас и полотна, представляющие собой интеллектуальные загадки, коснулась и Франции, где появился, например, «Натюрморт с шахматной доской» Любена Божена. Впоследствии к жанру философского натюрморта обращались художники разных эпох — чтобы сделать реверанс причудливой барочной живописи или просто порефлексировать о бренности жизни. В этом жанре черпают вдохновение и художники нашего времени, такие как Ян Фабр, который продолжает традиции нидерландской меланхолического искусства, используя различные материалы, или фотограф Джастина Рейес.