Человек с двумя лицами. Раздвоение и сочувствие в книгах американо-вьетнамского писателя Вьет Тхань Нгуена

«Я хотел, чтобы мое творчество было насколько креативным, настолько же и критичным».

Так Вьет Тхань Нгуен объяснил, почему выпустил дебютное произведение только в 44 года. Американскому писателю вьетнамского происхождения потребовалось 20 лет, чтобы превратить свою задумку в роман «Сочувствующий», который в 2015 году получил Пулитцеровскую премию. Второй роман вышел через шесть лет, продолжил и развил темы первого, но той же восторженной встречи не получил.

Возможно, мир за это время отвлекли другие проблемы, не связанные с постколониальным опытом и травмами середины ХХ века. А может, слишком глубокий и противоречивый взгляд Нгуена оказался чересчур тяжелым для читателя западной культуры.

Вьет Тхань Нгуен родился во Вьетнаме (Нгуен — одна из самых распространенных вьетнамских фамилий), когда там полыхала гражданская война с прямым участием Америки и косвенным — Советского Союза. Семья Нгуена была на стороне Южного Вьетнама, борцов с коммунизмом. А потому в 1975 году покинула Вьетнам, который перешел под контроль «красных». Нгуену тогда было 4 года. Слишком мало, чтобы все понимать, слишком много, чтобы не понимать ничего. Критический возраст формирования личности. И в этом возрасте будущего писателя вырвали из одной культуры и перевезли совсем в другую. Личность пришлось строить заново. Точнее достраивать, но уже из совсем других материалов. Эту двойственность Нгуен передал герою обоих своих романов — безымянному рассказчику.

Раздвоение

Рассказчик родился во Вьетнаме от 13-летней вьетнамской матери и француза-священника, который ребенка не признал. Юность он провел в США, где выучил язык, а затем вернулся на родину. Много раз по ходу романа он подчеркивает, что говорит с идеальным американским акцентом, то есть этот язык ему как родной. И эта двуязычность становится первым его раздвоением.

С детства у рассказчика есть два друга — Ман и Бон, коммунист и антикоммунист. Все трое поклялись в братстве на крови, но война ставит Мана и Бона по разные стороны. А рассказчик остается между ними. Он состоит в армии Южного Вьетнама, но шпионит для Северного. При этом постепенно проникается сочувствием к тем, кого предает, и скоро уже сам не знает, на чьей он стороне. Это дуализм номер два.

Хитросплетения ведут рассказчика все дальше. Он бежит из Вьетнама в Америку, чтобы и дальше шпионить за побежденными южанами. А затем опять возвращается во Вьетнам. То ли чтобы устроить там контрреволюцию, то ли чтобы спасти кровного друга Бона (рассказчик, конечно, передал все контрреволюционные планы своим связным-коммунистам), то ли чтобы примкнуть к революции и коммунизму. Но его двойственная позиция не укрывается от Мана. Рассказчик попадает в концентрационный лагерь, где его пытает второй кровный друг. Вроде бы для очищения. Но это, наоборот, очищает рассказчика от революции. Он сам сдал свой отряд — и сам от этого пострадал.

Так жертва он или палач? И кто был прав? Дуализм номер три.

В конце первой книги рассказчик на переполненной лодке выбирается из Вьетнама, чтобы попасть на вторую свою псевдородину — Францию. Это страна его отца, он сам наполовину француз и даже говорит по-французски. Для вьетнамцев он полукровка, ублюдок, не вьетнамец. Но для французов он — безликий азиат, один из орды, и половина французской крови ничего не меняет. Опять раздвоение.

Чем заняться шпиону в Париже? Стать наркоторговцем на службе у шефа, китайца из Южного Вьетнама, который тоже сбежал от коммунистов. Как только бизнес идет в гору, на рассказчика нападают алжирцы. Он их сильно ранит, но не убивает. И на улицах Парижа закипает бандитская война двух колонизированных Францией народов. А рассказчик в ней и жертва, и палач. Опять дуализм.

На такого рода двойственностях выстроены обе книги Вьет Тхань Нгуена. Они говорят о невозможности твердо занять одну позицию. Если ты человек думающий, то смотришь на все с разных сторон. И неизменно начинаешь всем сторонам сочувствовать.

Сочувствие

Дилогию Нгуена, помимо многих других тем и мотивов, можно было бы назвать критическим разбором сочувствия. Рассказчик неизменно сочувствует всем. Своей несчастной матери и всем замученным, заморенным голодом, убитым и растерзанным вьетнамцам. Коммунистам, которые идут на зверства, чтобы обеспечить своему народу лучшее будущее. Южанам, которые идут на зверства, чтобы отстоять свой уклад жизни. Американцам, которые идут на зверства, потому что так велит имперская логика. Бандитам, алжирцам, проституткам. Рассказчик сочувствует всем, но это сочувствие не приводит ни к каким действиям.

Сочувствие к обеим сторонам конфликта не мешает ему обе стороны предавать. Сочувствие к проституткам не мешает ими пользоваться. Сочувствие не мешает рассказчику убивать, обманывать, идти на подлость и раз за разом оправдывать себя… раздвоенным сознанием. Которое просто не может мыслить, чувствовать, говорить и делать одно и то же.

Сочувствие у Нгуена превращается в чувство бездеятельное, бесконтрольное — и в конечном счете бессмысленное. Потому что одного сочувствия мало.

Постколониализм

Сочувствие — одна из движущих сил постколониализма и переосмысления имперского дискурса XIX-XX веков. Почувствуй себя рабом на плантации в дельте Миссисипи, почувствуй себя вьетнамкой, которая от голода вынуждена отдаваться американским солдатам, почувствуй себя черкесом, которого русская армия выселяет вместе с семьей с мест, где его предки жили веками. Почувствуй себя аборигеном Австралии, индейцем сиу, инупиатом, бедуином, лаосцем — почувствуй себя всеми униженными и оскорбленными. Всеми не белыми. Ужаснись. Напиши пост в соцсети. Выдохни. Ты прекрасен.

Нгуен критикует постколониальный дискурс не в меньшей степени, чем сам колониализм. В первой книге он показывает, как представители колониальных держав убивают, обкрадывают и насилуют его родину.

Во второй находит жертву позабористее — постколониальных интеллектуалов, французских леваков, готовых изо всех сил осуждать мировую несправедливость в перерывах между потреблением гашиша и участием в оргиях.

Точно так же, как и колонизаторы там, во Вьетнаме, интеллектуалы в Париже кормятся страданиями вьетнамцев и алжирцев, камбоджийцев и других народов. Только делают это куда изящнее: высказывают сложные мысли по телевизору, собираются в салонах, чтобы делиться мнениями, протестуют и негодуют. В той мере, в какой это полезно для их карьер.

Рассказчик ненавидит их не меньше, чем тех, кто до смерти насиловах на его глазах революционерку. Потому что одни невозможны без вторых. Вместе они создают пару, необходимую для этого колониального танца.

С не меньшей злобой Нгуен подходит и к колонизации культурной. В первой книге за нее отвечает уморительное описание съемок фильма про Вьетнамскую войну, которые ведет большой Американский Автор на Филиппинах. Ведь все азиаты, конечно, на одно лицо.

Во второй книге автор идет дальше, и теперь уже попадает самим вьетнамцам, когда дело доходит до национального праздника с «аутентичным» представлением в Париже. Ведь те, кто на потеху публике готов отплясывать в народных костюмах, не лучше тех, кто не отличает филиппинца от вьетнамца.

Соединение

Если в чем-то Нгуен и видит выход из этого парада противоречий, то в единстве разделенного. Его рассказчик, предатель и убийца, любящий сын и верный друг, жертва и палач, вьетнамец, американец и француз несет в себе весь мир, что его окружает. И больше всего страдает от невозможности с кем-то это обсудить. Ведь все вокруг него поразительно цельны. Но только от того, что ограничены.

«Последовательность — это пугало ограниченных умов», — говорит рассказчик.

Для него быть цельным — значит признавать свою переменчивость. Скачки сознания от одного к другому — это и есть в таком случае последовательность в принятии своей непоследовательной сущности.

Постколониальные романы устроены так, что герои в них почти обязательно становятся олицетворением своей страны, своего региона. И «Сочувствующий» с «Приверженным» не исключение. Нгуен показывает на примере лучших друзей рассказчика, Бона и Мана, до чего доводит стремление остаться «собой», то есть сохранять умозрительную аутентичность в переменчивом мире. Ничуть не лучше и «тётушка» рассказчика — связная из коммунистического подполья, которая так увлеклась парижской жизнью, что кровавая вьетнамская революция стала для нее такой же интеллектуальной игрушкой, как для французской богемы. Глобализация и антиглобализм в лице этих персонажей оказываются насколько «психически вменяемыми», настолько же и тупиковыми образами мысли.

Рассказчик же среди них остается сумасшедшим, но и единственным здоровым в новом, мультикультурном мире, в котором старые раны уже не залечишь, а прежние границы не вернешь — и надо как-то жить дальше, со всеми своими раздвоениями и идентичностями.

---

Что еще почитать про постколониализм

• Эдвард Саид, «Ориентализм»
  Одна из главных книг постколониальной теории 1980-х. В этой работе Саид среди прочего показывает, как на Западе придумали тот самый «волшебный восток» вместе с арабской ночью — и как этот образ стал влиять на самих арабов, которые поверили, что они именно такие, какими их представляет массовая культура западных стран.

• Франц Фанон, «Черная кожа, белые маски»
  На эту книгу Нгуен прямо ссылается в «Преданном». Фанон рассказывает о том, как чернокожие живут в белом обществе на примере Франции и мигрантов из ее бывших колоний.

• Александр Эткинд, «Внутренняя колонизация»
  Думаете, у России не было колоний? По остроумной гипотезе Александра Эткинда, колонией была (да и остается) почти вся Россия. Автор разбирает, каким образом Россия колонизировала саму себя — и как это сказывается на российском обществе до сих пор.