Трубадуры не по кайфу. Как «Странные игры» преобразили русскоязычную рок-музыку

«Нас позвали в течение 50 дней играть на танцах в студенческом лагере „Буревестник-3“. Гитарист сбежал перед отъездом на Кавказ, и буквально в последний момент нашелся Сашка Давыдов», — рассказывает «Ножу» Николай Куликовских.

«Там была молодежь с Цейлона, из Вьетнама, из Колумбии, из Египта, с Кубы — и все привезли музыкальные традиции своих стран. Общаясь с ними, мы окунулись в мировое культурное пространство, хочешь не хочешь — сами начали экспериментировать с материалом», — говорит Куликовских.

«Витя желал максимальной экстравагантности и эксцентрики в музыке, нестандартных поворотов, он не хотел тупо рубить один-единственный рифф на целую песню. Давыдов стремился к этому же, однако его еще и интересовало содержание социальной направленности. И в целом Сашка был харизматичной личностью — очень талантливый, стремившийся к реализации принципов справедливости и при этом конечно, очень ранимый, как и любой художник. Он был мягок к людям, старался со всеми жить дружно, но всегда настаивал на своем, если был уверен в результате. Давыдов тогда очень сильно подвинул мне мозги — больше всего из прочих участников „Странных игр“ я тяготел именно к нему. Я понимал, что этот человек в своей жизненной философии ушел гораздо дальше, чем я. Мы с ним играли почти пять лет — а у меня такое впечатление, как будто это продолжалось впятеро дольше. Настолько мощный пласт информации я получил за эти пять лет — музыкальной, эстетической, жизненной…»

«Меня в детстве отец заставлял играть на пианино. Я к этому его желанию относился без всякого энтузиазма, но те первые уроки принесли мне первое понятие о музыкальной грамоте. А уже в старших классах меня настиг взрыв русского рок-н-ролла, когда любой парень с гитарой автоматически становился душой компании. Не желая отставать от других, я тоже обзавелся гитарой и стал учиться. „Снимал“ композиции западных групп типа той же Smoke On The Water, сочинял собственные песенки про любовь — если по нынешним меркам, то вполне себе добротные. Поступив в Ленинградский электротехнический институт, нашел там единомышленников по музыкальным увлечениям. Хотел влиться в какую-нибудь группу, но гитарист из меня был всё же не очень. В ЛЭТИ я познакомился с Сашей Давыдовым. Он мне говорит: „Классно было б, если б ты не заморачивался по гитаре, а освоил саксофон. Даже если будешь играть плохо, тебя везде возьмут — с саксофонистами у нас беда“. Я поехал после первого же курса в стройотряд, заработал там триста рублей и на них купил саксофон. Пошел заниматься в Ленинградскую музыкальную школу для взрослых, где обучалась половина наших рокеров. Там преподавали настоящие профессионалы, джазисты — и благодаря им я освоился с инструментом. Давыдов при встрече у меня спрашивает: „Гамму-то сыграть сможешь?“ — „Смогу“. — „Ну, значит, приходи к нам на репетицию…“».

«Помню, сначала пробовался Георгий „Густав“ Гурьянов, позже прославившийся в „Кино“, Валерий Кириллов из „Зоопарка“… Но нам хотелось настоящего виртуоза. Желали всем вставить по полной программе, ибо амбиции были — ого-го! И когда мы нашли Александра Кондрашкина, занимавшегося авангардной музыкой, дело пошло», — говорит Рахов.

«„Круг“ предоставлял сцену группам, которые не придерживались какого-то определенного стиля и исповедовали свободное музицирование. Ведь что представляла советская рок-сцена на тот момент? Там было два главных направления. Во-первых, это пение стихов под не очень сложную аранжировку — дорога, которой пошел впоследствии так называемый русский рок. Во-вторых, поделки на тему исполнителей типа Deep Purple, Дио, Элиса Купера, в лучшем случае Led Zeppelin. Мы же с самого начала встали вдали от этих двух направлений! И это роднило нас с „Аквариумом“, которому, например, мы тогда грели сцену в „Круге“, — они тоже никогда не были ни в хард-роке, ни в русском роке, представляя из себя совершенно аутентичное явление. „Аквариум“ представил нас публике: вот, мол, есть молодая шпана, заслуживающая внимания… Мы тогда сыграли свои восемь песен, вызвав в зале всеобщий восторг и одобрение».

«Мы просто хотели найти что-то новое. Мы, разумеется, знали о существовании регги, но оно казалось нам слишком медленным стилем — поэтому мы старались играть его побыстрее. На нас оказал свое влияние и очень модный тогда панк, да и прочие влиятельные в ту пору стили — мой брат Григорий, в частности, очень уважал Sex Pistols, мне нравились Led Zeppelin, Саша Давыдов ценил Dire Straits. Барабанщик Саша Кондрашкин, увлекавшийся тогда джазовой импровизацией, приносил нам альбомы каких-то странных бельгийских и немецких групп — совершенно „антироковых“, я бы сказал. Всё это непосредственно сказалось на нашем творчестве. Плюс, будучи тогда еще студентами, мы увлекались дадаизмом, французской авангардной поэзией — и эти тексты как бы диктовали нам и музыкальные приемы. В общем, дадаизм пролез в нашу музыку», — вспоминает Виктор Сологуб.

«Однако каждый из участников вносил свое — и на выходе получался уникальный сплав, очень отличавшийся от того, что делало большинство других городских групп», — делится Алексей Владимирович.

«Медленно, но верно, сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна — и на толчке (сленговое название подпольного рынка грампластинок. — Прим. авт.), и на концертах, и на улицах все чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки „Дюран-Дюран“, „Стренглерз“, „Адам энд зе Энтс“, последние надежды волосатых — „Лед Зеппелин“ и „Кинг Кримзон“ тоже подложили им изрядную свинью — Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие „фенечки“ — „пацифики“, повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители „тяжеляка“, все это не привлекало уже к себе молодые горячие головы», — рассказывает Рыбин в книге «„Кино“ с самого начала и до самого конца».

«Мы уточнили у нашего руководства подробности — день и час концерта, а также выяснили, кто еще будет играть, кроме нас. Заявлена еще была какая-то незнакомая новая группа, затем — „Группа под управлением Александра Давыдова“. Их мы тоже не слышали раньше, да и не могли — группа только-только начинала, но внешний вид коллектива нам с Витькой понравился. Эти ребята тоже остались после собрания что-то выяснять, и мы их смогли рассмотреть поближе. Все они были в черных кожаных курточках или пальтишках, в черных очках, с аккуратными стрижечками и очень интеллигентными манерами — особенно низенького роста паренек, которого все называли Гриней. Сашку же Давыдова мы немного знали — слышали какие-то его предыдущие проекты, он был неплохим гитаристом, с кайфом играл блюзы в аккуратной манере Эрика Клэптона, но сейчас, судя по внешнему виду его музыкантов, он затеял что-то совсем новое», — рассказывает Рыбин.

«Соседняя дверь вдруг резко открылась, оттеснив любопытных к стене коридора, и из дверного проема гуськом, глядя друг другу в затылок, вышла бодрыми деловыми шагами группа под управлением Александра Давыдова — все, как один, в аккуратненьких голубеньких рубашечках, темненьких узеньких галстучках и в черных очечках. Группа направилась к роялю и, обступив его, по команде Давыдова, начала распеваться гаммой до-мажор. Это уже было совсем против правил, установленных здесь любителями „тяжеляка“, и подрывало основы и престиж „настоящего нашего рока, который в кайф“ так, что хард-рокеры, обозвав новоявленных певцов „эстрадой сопливой“, забились в маленький загаженный туалет и закурили там папиросы с марихуаной. „Бу-бу-бу“, — неслось оттуда еще долго, — „Не в кайф… не по кайфу… найтать… ништяк… в кайф…“», — рассказывает Рыбин.

«Группа играла настоящую хорошую волну, ска, правильно пела в два, иногда в три голоса, была энергична, мелодична, напориста и современна», — говорит Рыбин.

«И у нас, и у них достаточно простая гитарная подкладка, а сверху яркий саксофон. Похожие мелодии, гармонии… Ска мы заиграли первыми в Советском Союзе. По тем временам это многим сносило крышу — своей непохожестью на всё, что делалось тогда в СССР в музыкальном плане. Помню, однажды у нас был концерт в Новом Петергофе — играли мы, а также то ли „Аквариум“, то ли „Мануфактура“, уже не помню. Зал был полон. Среди присутствующих оказались музыканты нескольких самодеятельных групп, возникших у нас на физфаке ЛУ — ребята старше меня на год-полтора. В перерыве я выбрался в туалет и там ко мне подошел один из этих ребят. Наклонился и говорит: „Ты — просто ******* (в смысле чокнутый. — Прим. авт.)“. Человек никак иначе не мог выразить свои эмоции. Потому что то, что мы делали, — это было на редкость эксцентрично, эпатажно, ярко. И жестко одновременно — не вот эти вот сопли в сахаре, которые навязывала официальная эстрада. Каждый наш концерт — это была цепочка сюжетов, как бы целая жизнь маленького человека от рождения до его смерти, со всеми деталями. И каждый, кто это слушал, находил себя в этом во всём… Наше творчество — оно о безысходности, окружающей этого маленького человека, о его хрупком существовании, о путанице в его голове, о его праве на элементарную свободу, праве на воздух, на воду… в конце концов, на взаимность и любовь», — рассуждает Куликовских.

«Видишь ли, сотворение рок-музыки очень отличается от литературного искусства — это процесс не индивидуальный, а коллективный. Кто-то из коллектива может вбросить первоначальную идею, которую потом все остальные дорабатывают. Давыдов и Сологуб приносили эти идеи, которые мы потом все вместе доводили до ума», — поясняет Николай Куликовских.

«Например, утонченное шоу и интеллектуальное веселье — с плутовской улыбкой, самоиронией и фигой в кармане. Основной акцент в группе был сделан на жизнерадостную и весьма непривычную для того времени музыку. Поклонники Uriah Heep и „Россиян“ принимали „Странные игры“ в штыки, в Москве на их концертах свистели и называли музыкантов „трубадурами“. Однако именно эта группа привнесла в ленинградский рок стилистическую революцию», — констатирует Кушнир.

«Я прекрасно помню свое самое первое яркое рок-н-ролльное впечатление детства. Лежу на кровати в своей комнате — тут-то проживающий этажом выше сосед и врубил на полную громкость альбом Deep Purple In Rock. „Вот она, настоящая жизнь! Чем я вообще занимаюсь?“ — такова была реакция. Так всё и началось. Мне повезло в том, что родители всё-таки заставили меня закончить музыкальную школу, в которой я учился по их настоянию параллельно со школой общеобразовательной. После этого я поступил в Ленинградский электротехнический институт и одновременно в вечернее музыкальное училище по классу джазового фортепиано. Моя первая группа, которую мы создали с бывшими одноклассниками, называлась „Лабиринт“ — мы играли ритм-н-блюзовые стандарты, пытались сами что-то сочинять».

«Нас с ним порознь позвали в один ансамбль, и мы сошлись на почве общего неприятия песен этой группы и увлечения ритмическим драйвом. А потом меня, совсем тогда маленького, пригласили в ансамбль „Аргонавты“ — это была одна из старейших питерских рок-групп, они запели на русском языке еще в конце 1960-х. То был период полуподпольных сейшенов, происходивших по всему Питеру, — чуть ли не по пять-шесть на неделе. Соответственно, у „Аргонавтов“ тогда было очень много выступлений. Для меня это стало неоценимой школой развития. Было много забавных историй. Помню, у нас должен был состояться совместный концерт с группой „Мифы“ — вдруг прибегает организатор и говорит, что нас вот-вот начнут вязать. Аппаратуру успели погрузить на грузовик и срочно поехали выступать в другое, заблаговременно припасенное запасное место. Время от времени приходилось и в милицейских аквариумах посидеть вместо прикрытых концертов…».

«Компания была общая, мы много времени проводили вместе. Объединяла общность вкусов — и музыкальных, и вообще. Меня очень привлекала эстетика новой волны, ска и поэтического абсурдизма, а они в ней как раз и работали. Как говорила моя бабушка, у меня характер „поперечника“ — если мне что-то внушают, то я инстинктивно иду поперек. Так что к тому времени мне совсем опостылело пафосное творчество „динозавров рока“ 1970-х, хотелось чего-то принципиально нового. „Странные игры“ исповедовали принцип коллективного творчества, и в них я впервые смог попробовать свои способности как автор музыки и текстов», — отмечает Николай Евгеньевич.

«Они именно играют, не стараясь педалировать чувств, не запугивая, не преувеличивая эмоций. Не случайно они поют песни на стихи французских поэтов нашего века: Раймона Кено, Жоржа Брассанса, Жана Тардье, Жака Бреля. Сплав иронии и артистизма, характерный для французской поэзии, хорошо передан в музыке. Она разнообразна, сделана с долей озорства, со вкусом и легкостью. В записи „Странные игры“ звучат не хуже, чем с эстрады, тенор-саксофон Алексея Рахова прекрасно вписывается в ансамбль гитар Александра Давыдова и Григория Сологуба. Вообще, чувствуется, что ансамблевому звучанию музыканты придают большое значение. Хорош Александр Кондрашкин на ударных, бас-гитара Виктора Сологуба и клавишные Николая Гусева и Николая Куликовских удачно дополняют этот многообещающий коллектив. Здесь уже не скажешь, что преобладает какая-то одна краска. Озорство „Девчонки“ и „Хороводной“ соседствует с тревожным настроением „Перекрестка“, печальная нелепость „Плохой Репутации“ оттеняется резкостью „Дрянной Игры“, а в „Колыбельном Напеве“ звучит проблеск надежды — серьезной и мужественной…».

«Первоначально для фильма было отснято материала на два с половиной часа, но цензоры картину нещадно порезали. Мы там играли эпизодические роли каких-то панков, кроме того, был отснят большой эпизод с нашим концертом в ДК Ленина. Помню, на этом концерте публика начала бузить, и милиция стала людей стремать. И тогда Асанова вышла на сцену и потребовала, чтобы милиция удалилась — чтобы не мешали съемкам. А зрителям сказала, чтобы те бесились, но при этом не разнесли зал. Мол, у съемочной бригады нет денег, чтобы за заплатить за возможный ущерб. Отсняли очень красочную картинку в итоге. Но после того, как цензура поработала ножницами, от эпизода с концертом всего секунд пятнадцать осталось…» — с досадой говорит Куликовских.

«В отличие от „Аквариума“ и „Зоопарка“, ходивших у Тропилло в любимчиках, „Странные игры“ попали в менее комфортабельные студийные условия. Они писались долго и урывками — грубо говоря, ими затыкали пустующие места. Альбом записывался по утрам, поздно вечером, по выходным. Всё это создавало определенные неудобства. Вдобавок ко всему непривычное неоджазовое звучание „Странных игр“ неумолимо провоцировало обычно спокойного и деликатного по отношению к музыкантам Тропилло на все мыслимые и немыслимые эксперименты со звуком», — отмечает Кушнир.

«Достало смеяться над смехом, кривляться над кривляниями, высасывать из пальца на пустом месте».

«Сашу начало тяготить то, что, по его мнению, в „Странных играх“ форма стала преобладать над содержанием. Ему хотелось играть песни с более социальными текстами. Кроме того, его не устраивало, что в нашей работе появился отчетливый привкус коммерции — все эти „там платят, а здесь не платят, поэтому там играем, а здесь не играем“». В тот день, когда мы расставались с «Играми», когда стало понятно, что в наших услугах больше не нуждаются, а мы не нуждаемся в их услугах, решили, что встретимся у меня через неделю на новоселье. Я получил кооперативную квартиру и пригласил всех к себе на празднование этого события. На той пьянке мы с Давыдовым надрались до нулей, но в процессе успели сказать друг другу правильные слова по той ситуации и решили создавать свой проект«.

«У нас появился новый проект, для которого стали писаться песни, точнее, возникли идеи песен — очень социальных, жестких, особенно по тем временам. Это было бы прямое противостояние советской идеологии. Напомню, что на дворе стоял 1984 год, когда рок-музыкантов начали реально прижимать, вводить списки запрещенных рок-групп. Я не знаю, что со мною было бы, если б мы начали исполнять эти песни, — возможно, меня турнули бы из университета. Но Сашку перспектива возможных неприятностей не страшила — он был очень свободным по духу человеком, всегда жил на грани. Мы набирали музыкантов, успели провести три пробные репетиции в студенческом клубе в Петергофе. А потом…» — с печалью вспоминает Куликовских.

«Сашка был человек ранимый и в некоторых моментах — несдержанный. Это неудивительно, так как в груди любого истинного художника всегда бушует масса страстей. Скажи ему после концерта: „Ты плохо играл, да и человек ты не очень“ — мог устроить драку. Вокруг Давыдова на определенном этапе сложилась группа людей, которые грелись в лучах его таланта и перед ним всячески заискивали. И они же подначивали его на разные излишества — мол, если хочется Сане покурить, то тут же обеспечивали такую возможность».

«Сашка порою как будто сам искал неприятностей. Вспоминаю, например, сборный московский концерт 20 апреля 1982 года, который прошел в ДК у метро „Баррикадная“. На концерт, как выяснилось, не было получено официальное разрешение — и в какой-то момент явились менты, начавшие вязать зрителей. Мы к тому моменту уже отыграли, а следующей должна была выступать группа „Пепел“. Мы свободно могли уйти. Лично я, например, как человек беспринципный, смылся, взяв под мышку свой синтезатор, через заднюю дверь, растворился в толпе. А вот Давыдов, как человек принципиальный, так поступить не смог — пошел разговаривать с ментами. Правды он искал. Они у него спрашивают: „А кто вы такие вообще? Темные очки, короткие прически… Волосатиков мы уже знаем: они про цветы, любовь, про давайте жить дружно. А вы?“ А Давыдов, пока сидел на Лубянке, им целую лекцию прочитал — о том, какие бывают стили рок-музыки, чем хиппи отличается от панка, хард-рок от новой волны и т. д. В итоге отсидел день, а вечером его и прочих задержанных ленинградцев привезли на железнодорожную платформу, посадили на поезд — выметайтесь, мол, чтоб и духу вашего в Москве не было…»

«У нас тогда постоянно возникали какие-то несостыковки. Репетиции отменялись и переносились, а у меня при этом еще и трудная сессия была — и времени на музыку оставалось маловато. При этом, как и в „Странных играх“, в новой команде я был главным по техническим и хозяйственным вопросам. Как-то на запланированную нами встречу никто не приехал — ну, думаю, завтра экзамен и бог с ней, с музыкой-то… Я же не знал, что Давыдов умер в тот день. Я как раз сдал последний экзамен, радовался: наконец-то свобода! А мне говорят — давай садись на электричку, приезжай срочно — сегодня Давыдова хороним. У меня шок случился! С горя я погрузился в запой, не просыхал четыре недели. Вот этим всё и закончилось…» — сообщает Куликовских, ныне играющий в петербургской ска-группе «Бесполезные советы».

«За четыре дня до инсульта, унесшего его жизнь, Сашу крепко побили. Тогда был концерт „Аквариума“, куда заявилась милиция и начала вязать — и зрителей, и музыкантов. А Давыдов впрягся — пошел разговаривать с ментами, хотел добиться, чтобы отпустили всех задержанных. Ну, ему и дали по голове… Мне его супруга потом рассказала, что у Саши вся голова была разбита. Точно неизвестно — правда это или нет, но, зная Дыду, вполне допускаю. И если такое действительно было, то не сомневаюсь, что это поспособствовало его смерти», — сообщает Николай Александрович.

«Их группа занималась разработкой нового цветного телевизора. Сашка делал для него блок строчной развертки — работа, которую он не успел завершить. Я потом этот телевизор купил как бы в память о Давыдове. И телик этот прослужил мне очень долго…» — заключает Николай Куликовских.

«Гитарист и вокалист Саша Давыдов добавлял в музыку „Странных игр“ элемент очаровательной шизоидности. Он обожал поэзию Хармса и в самом его образе было что-то абсурдистски-привлекательное — он носил то бороду, то бакенбарды и ходил в неизменных клетчатых брюках. На концертах Давыдов держался, как правило, несколько в тени, но его истинную роль в группе переоценить было сложно».

«Просто в какой-то момент стал пропадать кайф от совместного сочинительства и музицирования, стало понятно, что вкусы участников начали расходиться уже слишком далеко. И хотя „Странные игры“ в тот момент пользовались в обеих столицах неслабой популярностью, нам тогда и в голову не приходила мысль о какой-то коммерциализации, о том, чтобы обратить группу в машину для долговременного зарабатывания денег. Тогда в Ленинграде это было и невозможно, да и неинтересно — хотелось нового. Состав по всеобщему согласию разошелся на две фракции, и мы с Сашей Кондрашкиным и Лешей Раховым запустили новый проект, которому суждено было стать группой „АВИА“. Нас объединяло увлечение альтернативными течениями в музыке, искусстве, интерес к культуре 1920-х годов. Это очень интересное для искусства время — супрематизм, футуризм, обэриуты, Хармс, Заболоцкий, оптимистическое ощущение прорыва… Зачатки этой эстетики присутствовали уже в „Странных играх“, но именно в „АВИА“ мы отточили этот стиль до совершенства».

«С возрастом меняются вкусы, взгляды и личностное отношение ко многим вещам. Мы все люди ищущие, жадные до чего-то нового — и на том этапе удержать единый состав оказалось невозможным, нас тянуло в разные стороны. Лично мне на тот момент уже поднадоела эта клоунада и театральность „Странных игр“, потянуло на философию. Уход из жизни Саши Давыдова разбудил во мне ощущение тоски. Мой брат Гриша тоже был человеком, по жизни настроенным, я бы сказал, довольно трагически. Вот мы и разделились. Наши коллеги Коля Гусев, Леша Рахов и Саша Кондрашкин создали „АВИА“, в значительной степени унаследовавшую эстетику „Странных игр“. А мы с Григорием организовали „Игры“, в которых исследовали глубины постпанка и новой волны».

«Нового материала почти не было, репетиции реже и реже… Витя Сологуб увлекся чисто гитарным постпанком, нам это было не очень интересно. Решили в итоге разойтись — как оказалось, на годы. Мы остались втроем с Кондрашкиным и Николаем Гусевым. Кондрашкин работал художественным руководителем ансамбля ДК Ленэнерго — и он предложил нам там собираться и придумывать что-то свое. Я недоумевал: „Ничего себе состав — ударные, саксофон и клавишные. Это ж никуда не годится!“ Однако решили попробовать. Неожиданно всё получилось: мы играли такую странную минималистичную музыку, а Гусев, стесняясь, показал нам тетрадку, в которую записывал свои стихи: „Стоял он в степи, видать, караулил кого-то…“ Мы говорим: „Коля, класс! Считай, песня готова!“ Стали сочиняться новые вещи, мы искали свой собственный, оригинальный способ подачи. Вскоре появился актер Антон Адасинский: его мы знали со времен „Странных игр“, фанатом которых он являлся. Он нам сказал: „Я тут ушел от Полунина, у меня собственный кружок пантомимы. В нем одни девушки — мощные, сильные“. И мы решили делать свою программу с ними. Гусев, как эрудит, говорит: „А, супрематизм, Малевич!“»

«Знаменитый Брайан Ино приехал в 1989-м в Россию, чтобы познакомиться с нашими рок-группами — и больше всего его впечатлили мы и „Звуки Му“. Мы специально для него давали концерт в Ленинградском дворце молодежи: уже без Антона. Брайан пригласил нас в Лондон, где мы выступили в Куин-Элизабет-холле. Для „АВИА“ открылась пора зарубежных поездок и гастролей. К сожалению, уже в начале 1990-х они сошли на нет, да и сама группа распалась…» — вздыхает Рахов.

«В основу одного из них, „Танцы настоящего мужчины“, легла музыка, написанная мною по просьбе финского режиссера Рейо Никкиля. А еще в ту пору мы с друзьями организовали музыкальный клуб „Инди“, где выступали близкие нам по духу альтернативные группы, — и при нем была студия звукозаписи. И как-то я, почувствовав прилив вдохновения, сел там и записал альбом „Исправленному — верить!“ — традиционные рок-н-роллы, сдвинутые в сторону всегда радовавшего меня маршево-хорового пивного веселья», — говорит Николай Евгеньевич.

«Три года параллельно с музыкальными делами проработал в издательском доме „Калейдоскоп“ журналистом, а еще лет шесть главным редактором на одном из местных телеканалов. Там я, что называется, не стеснялся, привлекая для участия в программах разных колоритных и экзотических персонажей. Потом наше телевидение стали постепенно подгонять под формат, и канал наш закрылся. Но в любом случае на недостаток занятости пожаловаться не могу. Быть может, моя удача в том, что я был среди тех, кто успел вскочить на „поезд 1980-х“, застал то недолгое время, когда рок-музыка у нас в стране пользовалась мегапопулярностью. Те, кто успел засветиться в тот период, они до сих пор востребованы», — размышляет Гусев.

«В одном только Питере не менее полутора тысяч реально действующих групп, но большинству из них приходится прозябать почти в полной безвестности. А всё потому, что у нас в России, к великому сожалению, почти отсутствуют механизмы продвижения нормальной, хорошей музыки, не имеющей отношения к „привокзальному ресторану“. В итоге масса людей, вынужденных потреблять попсовый продукт, даже не подозревает о существовании чего-то другого», — сетует Николай Гусев.

«Андрей обратился сначала к Коле Гусеву, но его идея не заинтересовала. А вот я решил это предложение принять, поскольку Меньшутин пообещал профинансировать работу над альбомом. Переслушал кучу дисков актуальной тогда электронной музыки, и мне всё это дело дико понравилось. Я связался с Витей Сологубом, с которым в начале 1990-х возобновил сотрудничество в рамках разовых реюнионов „Странных игр“. А он тогда как раз привез из Швейцарии сэмплер АTARI 10/40, пригласил меня в гости — и мы сходу сочинили песню „Вот моя рука“. Витя с удовольствием включился в работу. Но поскольку для нас сочинение электронной музыки было еще делом неизведанным, над дебютным альбомом проекта Deadушки „Искусство каменных статуй“ мы колдовали целый год — сидя в коммуналке, в комнате, освободившейся после смерти моей соседки», — делится Рахов.

«Витя случайно познакомился с англичанином Грегом Бримсоном, занимающимся продюсированием электронной музыки. Он бесплатно свел наш трек „Шаман“. Результат очень понравился, и Меньшутин выразил готовность оплатить нам сведение альбома в студии Грега», — вспоминает Алексей Владимирович. Кстати, в качестве бонуса они включили в альбом новую версию песни «Эгоцентризм», позаимствованной из репертуара «Странных игр».

«Компьютерной музыкой я занялся уже к концу 1980-х, научился работать с сэмплерами и секвенсорами, начал делать ремиксы, продюсировал всевозможных артистов… Поэтому и над электронным материалом Deadушек трудился с большим удовольствием. Кстати, с текстами нам помогал очень интересный человек — такой Кирилл Алексеев, он преподает в университете монгольский и тибетский языки», — вспоминает Сологуб.

«Мы всё это создавали совершенно самостоятельно, придумав в процессе множество ноу-хау. А потом к нам обратился тогдашний менеджер „Аквариума“ Cтас Гагаринов, который сказал, что, дескать, в последнее время Гребенщиков (ныне исполняющий, по мнению Минюста РФ, функции иностранного агента. — „Нож“) новые песни пишет — как пирожки печет, но большой разницы между ними нету. Мол, неплохо было бы помочь ему осовременить звучание. Прослушав наш альбом, Борис загорелся этой идеей. Однако, чтобы не наступать на горло „Аквариуму“, мы решили поработать над старыми песнями Бориса. Выбрали из них около десятка таких, которые сочли наиболее подходящими для переработки в электронном стиле. После того как мы доделали инструментал, Борис записал вокальные партии», — сообщает Рахов

«Мы с Вячеславом периодически общались, поскольку наши репетиционные точки находились рядом. Как-то зацепились языками: „А давай вместе что-нибудь попробуем…“ Мы сделали три песни, а тут уже менеджмент привозит нам договор на издание диска. Когда альбом был готов, то для продвижения на радио мы предназначили песню „Триллипут“. Однако выстрелила „Настасья“, которая тогда, в 2000-м, звучала практически из каждого утюга. А всё потому, что именно ее выбрала супруга продюсера Максима Швачко. А ведь мы эту песню сначала даже в альбом не хотели включать…» — делится Рахов.

«Затем группа понемногу заглохла — ввиду специфических условий России, где нормального шоу-бизнеса не было и нет. Во второй половине 2000-х я посвятил себя группе „Снега“ — очень интересный альтернативный проект с женским вокалом. Также в последние годы обратился к педагогике, занимаюсь с детьми. Время от времени даем ностальгические концерты со „Странными играми“, с „АВИА“», — рассказывает Рахов.

«У меня есть правило: не заниматься самоцитированием и тем более самоплагиатом, снова и снова эксплуатируя какие-то удачные приемчики, найденные в прошлом. Это положительно сказывалось и на моем прошлом музыкальном творчестве, и на сегодняшнем — звукорежиссера и кинокомпозитора», — отмечает Виктор Григорьевич.

«Гриша „Гриня“ Сологуб, младший брат Виктора Сологуба, играл на гитаре (эпизодически — на аккордеоне и гармошке), пел и делал эффектное шоу с милицейской мигалкой — в духе Карлсона, который живет на засекреченной взлетной полосе. Гриня с детства обожал панк-рок. Невысокого роста, с больной от рождения спиной, он по своей сути и образу жизни был еще большим панком, чем Свинья, Алекс Оголтелый, Рикошет и прочие региональные последователи дела Джонни Роттена. Коронной фишкой Грини стало исполнение мегахита „Девчонка“. Это был стопроцентный ска, который Гриня выпевал неправдоподобно дурным голосом, впитавшим в себя отблески латинской мечтательности и интонации радикального панк-рока», — пишет Александр Кушнир.

«Раньше мы собирались разово, чтобы поучаствовать в каких-то юбилейных сборных солянках, но именно с 2013-го началось настоящее возрождение: серьезные репетиции, объемная концертная программа. И радует, что группа, основанная несколько десятилетий назад, оказалась вполне интересной и для современной публики. Причем это не старые ностальгирующие почитатели Ленинградского рок-клуба, а именно молодежь», — отмечает Виктор Григорьевич.

«А зачем? Новые песни для „Странных игр“ делать совершенно не хочется, но зато некоторые старые композиции сейчас звучат иначе, мы их играем не так, как раньше. Скажем, мы с Колей Гусевым увлекаемся калифорнийской психоделикой 1960-х — и на репетициях с удовольствием вплетаем в музыкальную ткань разные ходы в подобном духе. А вообще, тягу к творчеству я сейчас удовлетворяю сочинением саундтреков к фильмам. Занимаюсь этим уже двадцать лет, свои творения выкладываю в интернете», — сообщает Сологуб.