Ну и что смешного? Как и зачем эволюция научила нас смеяться

Я снова опоздал на урок мистера Рейгана ― вот уже третий день подряд. Кроме себя, винить мне было некого. Я жил недалеко от школы и мог добираться до нее на велосипеде. Пристегнув велик на стоянке, я помчался в класс. И едва я распахнул дверь, все, в том числе мистер Рейган, уставились на меня.

― Галлахер, ты опять опоздал, — сказал мой учитель. — Ну, что стряслось на этот раз?

Мистер Рейган был долговязым добросердечным стариком в больших очках и гавайской рубашке, заправленной в бежевые брюки с поясом. Если он заставал вас в коридоре после звонка на урок, то дул в свисток и бежал за вами — высокий и худой, в такие моменты он сильно походил на страуса. В качестве наказания за нерасторопность он лично сопровождал провинившихся учеников в класс.

Итак, я стоял в дверях, слегка запыхавшись, а мистер Рейган и все остальные ждали, что я начну оправдываться и извиняться ― точно как в тех случаях, когда я попадался учителю в коридоре после звонка. Но заметив, что на меня смотрит весь класс, я почувствовал, что на моем лице появилась ухмылка. Глядя на рассерженного мистера Рейгана, я сказал, пожав плечами:

― Мои вафли готовились слишком долго!

Это был первый раз, когда мне удалось рассмешить сразу два десятка человек (не считая мистера Рейгана). Никто не знал, что все случится именно так, в том числе и я.

Не так давно я вспомнил об этом случае, когда читал книгу Джонатана Сильвертауна «Комедия ошибок: почему эволюция научила нас смеяться», вышедшую в США в сентябре этого года.

Не думаю, что моя реплика сама по себе была такой уж забавной. Вероятно, вы на моем месте могли бы придумать что-то посмешнее (Сильвертаун, профессор эволюционной экологии в Эдинбургском университете, точно мог бы — в его книге много юмора, и речь идет не только о шутках, которые он цитирует в своих рассуждениях о происхождении смеха и механизмах смешливости).

Никто не ожидал, что я могу выдать что-то подобное. И хотя в классе я слыл за первого клоуна, контекст для моей реплики был максимально неподходящий: очевидно «несоответствие» моей реакции, как сказал бы Сильвертаун. Странно публично говорить что-то настолько нелепое, но это дало моим одноклассникам редкую возможность повеселиться за счет мистера Рейгана.

Зачем вообще нужен смех? Мы редко обращаем на него внимание, как и на дыхание. Тем не менее, люди на протяжении тысячелетий ломали голову над его загадкой.

«Люди давно пытаются разгадать сущность юмора, — пишет Сильвертаун, — дольше, чем ищут философский камень». Мы смеемся, не задумываясь. И нам больше всего нравится именно эта спонтанная искренность смеха, который иногда возникает просто из-за того, что рядом смеется кто-то другой. То, что смех не возникает сам по себе, показывает, насколько это древнее явление. «Если вы не в настроении, ничто не заставит вас смеяться, — пишет Сильвертаун. ― С другой стороны, если вы оказались посреди хохочущей толпы, вы можете обнаружить, что смеетесь, даже не услышав шутку».

В «Комедии ошибки» Сильвертаун обосновывает так называемую гипотезу разрешения несоответствий. Все виды несоответствий могут вызвать смех. Пятьдесят лет назад шведский психолог Йоран Нерхардт провел эксперимент, чтобы проверить реакцию людей на несоответствия, не связанные с шуткой. «Каждому участнику эксперимента, — пишет Сильвертаун, — дали несколько гирек, и просили оценить их вес по шестибалльной шкале от очень легкой (ее вес составлял 740 гр) до очень тяжелой (2,7 кг). После того, как испытуемые оценили множество гирек, им дали ту, которая оказалась намного легче остальных. Неожиданно взяв в руки очень легкую гирьку, участники начинали смеяться».

Сильвертаун утверждает, что произвольность смеха имеет глубокие эволюционные последствия. Это значит, что мы научились смеяться намного раньше, чем говорить.

«Первые эволюционные предпосылки юмора, — пишет Сильвертаун, — должен был возникнуть из способности сравнивать ожидания с данными, полученными от органов чувств».

По всей видимости, в мозгу есть специальные участки для выявления подобных несоответствий, — способность, необходимая для выживания. Как только мы понимаем, что шелест в кустах вызван не хищником, а ветром, мозг обрабатывает чувство облегчения от того, что опасность оказалась ложной, и провоцируют веселье. Смех — это когнитивный ответ на благополучное разрешение ситуации несоответствия.

Все смеются. И большинство предпочло бы смеяться почаще. Неудивительно, что нам нравится быть среди людей, которые могут нас рассмешить. Тот факт, что все хотят смеяться, предполагает, что смех почему-то оказался важен для нашей эволюции. Но почему именно?

Робин Данбар, возглавляющий исследовательскую группу по социальной и эволюционной нейронауке на факультете экспериментальной психологии Оксфордского университета, выдвинул интересное предположение: смех — это то, что позволило нашим социальным связям выйти за рамки обычных форм коммуникации по мере того, как росла численность человеческих групп.

В группах поменьше для укрепления социальных связей используется груминг. Когда приматы ухаживают друг за другом, расчесывая мех, это запускают выработку эндорфинов.

По словам Данбара, именно действие эндорфинов лежит в основе создания дружеских отношений у приматов и, возможно, других млекопитающих.

По мере того, как наши сообщества росли, нам потребовалось что-то, что могло бы удерживать нас вместе. Смех ― это вокальный груминг, который стал своего рода социальным клеем, способным объединять нас еще до возникновения речи. «Нет никаких сомнений в том, что Данбар прав насчет объединяющего эффекта совместного смеха», — пишет Сильвертаун.

Груминг для нас — это слишком

― Нам не нравится, когда нас трогают незнакомцы или люди, которых мы не очень хорошо знаем, — сказал мне недавно Данбар во время разговора через Zoom. ― Что может связать людей, у которых нет времени или желания постоянно обниматься? Это должно было быть нечто, дающее нам возможность «ухаживать» за соплеменниками на расстоянии, и даже «ухаживать» за несколькими людьми одновременно.

Мы усвоили множество моделей поведения, которые запускают выработку эндорфинов и дарят нам ощущение тепла, доверия и отдыха.

― Смех ― самый старый из подобных ритуалов. Мы разделяем умение смеяться с человекообразными обезьянами, — говорит Данбар. ― На самом деле смех и у человекообразных обезьян, и у людей происходит от игровой вокализации, распространенной у бабуинов и макак, у которых эта вокализация часто служит приглашением к игре.

Молодые обезьяны тяжело дышат, приближаясь друг к другу, и это дыхание можно перевести как «Эй, хочешь поиграть?». Когда они играют в соревновательные игры, они часто пыхтят. Это пыхтение Данбар интерпретирует как сообщение для партнеров по игре: «Если я укушу тебя слишком сильно, не злись. Я просто играю. Не паникуй и не нападай на меня в ответ». Подобное поведение широко распространено среди обезьян.

― Мы лишь немного изменили динамику этого пыхтения, — говорит Данбар. ― От пыхтения с вдохом и выдохом — манеры, распространенной у обезьян, ― мы оставили только выдохи. Серия резких выдохов без вдоха опорожняет легкие, поэтому мы иногда просто задыхаемся от смеха. Кажется, именно благодаря этому запускается эндорфинная система, и это очень важно.

Данбар говорит, что изначально смех развивался как форма пения. Мы взяли игровую вокализацию между двумя особями и начали практиковать ее в группе. Возможно, наши предки смеялись, сидя по ночам у огня.

― Это похоже на старые добрые песни у костра. На самом деле слова походных песен не имеют значения, — говорит Данбар. ― Слова вторичны по отношению к самой деятельности. Такое пение создает ощущение компании, принадлежности к сообществу.

Он считает, что смех развивался именно так, поскольку одной из его отличительных черт является социальная спонтанность.

― Если кто-то смеется, очень трудно не смеяться вместе с ним. И если бы вам пришлось общаться со Споком из «Звездного пути» ― инопланетянином, который не умеет улыбаться ― вы бы просто сошли с ума, — считает Данбар. ― Смех необходим для наших повседневных разговоров, он дарит нам то же чувство близости, что и груминг — приматам. Когда вы смеетесь, диафрагма и мышцы грудной клетки сокращаются, что запускает выработку эндорфинов (точно так же, как это делает груминг, только более эффективно).

Смех, который я вызвал у моих товарищей в пятом классе, опоздав на урок мистера Рейгана, длился всего несколько секунд. Потом учитель отправил меня в кабинет директора. Но этих нескольких секунд было достаточно, чтобы мы с одноклассниками почувствовали более тесную связь друг с другом. Более того, смех дает возможность чувствовать эту связь снова и снова: мы могли вспоминать историю о вафлях спустя месяцы, и всякий раз смеялись над ней.

Кстати, опровергает ли это гипотезу о несоответствии? Не обязательно.

― Я подозреваю, что иногда шутка — это не просто шутка, а способ почувствовать удовольствие, — пишет Сильвертаун. ― Не забывайте, что смех возникает лишь тогда, когда мы счастливы, а не тогда, когда слышим что-то смешное.