Почему почти во всех языках мира «красный» означает красный?

Профессора и учебники учили, что человек может распознавать цвет как категорически отличный от других только в том случае, если знает для него слово. Если вы знаете обозначения только трех цветов, для вас в радуге будет только три полоски. Синий не будет выделяться как синий, если вы не знаете, как его назвать.

Более того, согласно этой релятивистской точке зрения, категории цвета субъективны. У цветового спектра нет присущей ему реальной организации. У ученых не было оснований полагать, что разные культуры делили спектр на цвета схожим образом.

Для англоязычного человека типа Кэя категория «красный» может включать в себя оттенки от глубокого винного до светлого рубинового. Но для таитян, возможно, к «красному» также относятся оттенки, которые Кэй обозначил бы как «оранжевый» или «фиолетовый». Или, может быть, они делят цвета не в соответствии с сочетанием оттенка, яркости и насыщенности, как это делают американцы, а в соответствии с материальными качествами — типа текстуры или блеска.

К своему удивлению, Кэй обнаружил, что легко понимает цвета на языке таити. В языке было меньше обозначений цвета, чем в английском. К примеру, одно слово, “ninamu”, обозначало и зеленый, и синий. Однако большинство таитянских цветов поразительно хорошо укладывались в категории, которые были Кэю интуитивно знакомы, включая белый, черный, красный и желтый. Странно, думал он, что группировки эти не были более случайными.

Спустя несколько лет, уже в Бостоне, ученый болтал со своим коллегой-антропологом Брентом Берлином, который после университета работал среди носителей майяского языка цельталь в мексиканском штате Чьяпас. Берлин поведал Кэю, что там он ознакомился с теми же цветовыми категориями, что Кэй наблюдал на Таити, включая одно слово для обозначения синего и зеленого. «Эти два языка исторически друг с другом не связаны», — говорит Кэй. И при этом они, судя по всему, дали начало одинаковому способу воспринимать цвет и думать о нем.

Либо он и Берлин столкнулись с совпадением вероятностью один на миллион — либо сторонники теории лингвистической относительности ошибались.

Чтобы разгадать головоломку, молодым ученым требовалось больше данных. В середине 60-х годов оба стали профессорами Калифорнийского университета в Беркли и с помощью своих студентов собрали носителей 20 языков, включая арабский, венгерский и суахили. Каждому из них исследователи показали 329 стандартных оттенков и попросили дать каждому «базовое цветовое обозначение» — простейшим, самым широким по смыслу словом, которое описывает оттенок. Основываясь на результатах своих предыдущих изысканий, ученые добавили цветовой лексикон еще из 78 языков из разных уголков света.

Результаты выявили две удивительные закономерности, которые позднее Кэй и Берлин изложили в 1969 году в монографии «Основные обозначения цветов».

Во-первых, почти во всех рассмотренных ими языках имелись обозначения цветов на основе одних и тех же 11 категорий: белый, черный, красный, зеленый, желтый, синий, коричневый, фиолетовый, розовый, оранжевый и серый.

Во-вторых, разные культуры, судя по всему, строили свой цветовой словарный запас предсказуемым образом. Языки лишь с двумя цветовыми категориями делили спектр на черные и белые. У языков с тремя категориями еще было слово для красного. Дальше шли зеленый или желтый. Затем синий. После него коричневый. И так далее.

Кэй и Берлин решили считать эти общие черты свидетельством того, что наше восприятие цветов берет корни не в языке, а в общей человеческой биологии. Другие эксперты отнеслись к этой идее скептически, поставив под сомнение методы исследователей — или обвинив их в том, что они склонны к англоцентричной предвзятости, в рамках которой 11-цветовые языки типа английского располагаются на верхушке эволюционного цветового древа. Дебаты вызвали волну новых исследований. В ходе следующей половины столетия ученые пытались разъяснить теорию Кэя и Берлина — или опровергнуть ее раз и навсегда.

Они предпринимали путешествия к живущим в труднодоступных местах племенам, изучали не умеющих еще говорить младенцев и вглядывались в мозг человека и животных, все это в попытке ответить на один из самых основных — и самых сложных — вопросов о человеческом сознании: цвет берет свое начало из структуры мозга — или с языка? Или где-то между ними?

Первым биологическую основу обозначений цвета заподозрил Уильям Гладстон, британский писатель и четырежды премьер-министр в 1800-е годы. Он отметил, что древнегреческий поэт Гомер писал о цветах очень странно (например, «море цвета темного вина»), и обнаружил, что в «Илиаде» и «Одиссее» нет конкретных слов для ряда цветов, включая синий и зеленый. Гладстон заключил, что у греков было плохо развито цветовое зрение.

Более чем половину столетия спустя лингвистическая относительность предложила еще одно толкование: Гомер воспринимал море как «темно-винное» не потому, что у него было недоразвитое зрение, а потому что у него не было слов, чтобы постичь цвет моря как-то иначе. «Мир представлен в калейдоскопическом потоке впечатлений, которые наш разум должен организовать, — в основном при помощи языковой системы в голове», — писал американский лингвист Бенджамин Ли Уорф, который выступал за эту теорию в середине 1900-х годов.

В 1950-е годы первое поколение когнитивных психологов задалось целью испытать гипотезу Уорфа. Они обнаружили веские свидетельства в ее пользу.

В задачах на память, к примеру, представители коренного индейского народа зуни, в языке которых для обозначения желтого и оранжевого есть только одно слово, путали оттенки из этих двух категорий чаще, чем англоговорящие участники исследования. Это говорило о том, что язык действительно влияет на мышление.

Спустя десять лет, однако, открытия Кэя и Берлина заставили некоторых ученых задаться вопросом, а не основаны ли цветовые категории на чем-то более глубоком. Они подозревали, что источник кроется глубоко в мозге человека. Но где?

Выяснилось, что наша система цветового зрения чудовищно сложна. Достигая сетчатки глаза, свет активирует три класса фоторецепторных клеток под названием «колбочки». И хотя колбочки могут реагировать на все волны в видимом спектре, каждый отдельный тип колбочки наиболее чувствителен к определенному роду волны: синий, желтый или желто-зеленый. Относительно небольшие различия между ними помогают мозгу проводить достаточно сложные расчеты, которые определяют цвета предметов, на которые мы смотрим.

Этот код остается своего рода тайной, однако нейробиологи начинают его разгадывать. Есть свидетельства того, к примеру, что в зрительной коре (центре переработки информации возле затылка) мозг адаптирует поступающие из колбочек сигналы для восприятия вариаций в рассеянном освещении, от чего банан выглядит желтым, а яблоко красным — неважно, висит ли оно на дереве при ярком дневном свете или притулилось на тускло освещенном прилавке.

Наша способность проводить различие между «бананово-желтым» и «яблочно-красным», однако, может зарождаться в нижней части мозга, в нижней височной доле — зоне, которая отвечает за визуальные задачи высокого уровня, типа распознавания лиц.

Об этом говорит специалист Массачусетского технологического института Бевил Конуэй. Недавно он обнаружил, что у макак (чья сетчатка схожа с человеческой) в этой зоне есть крошечные островки клеток, которые настроены на определенные оттенки и предоставляют своего рода пространственную карту цветового спектра. При этом нейронные сети, распределяющие цвета по группам, судя по всему, располагаются в другом районе мозга — причем только у человека.

Тот факт, что у нас за различение цветов и их распределение на группы отвечают разные механизмы, говорит о многом, считает психолог из Университета Голдсмитс в Лондоне Жюль Давидофф.

Это, например, может объяснять, почему два англоговорящих человека смотрят на один и тот же оттенок бордового цвета, оба отличают его от соседних оттенков, но при этом могут иметь разногласия по поводу его базового цветового обозначения. Один может назвать оттенок красным, другой — коричневым или фиолетовым.

На самом деле Давидофф и другие ученые обнаружили, что категории цвета демонстрируют гораздо большее разнообразие, чем предполагали результаты изначального исследования Кэя и Берлина.

После публикации работы «Основные обозначения цветов» критики упрекнули Кэя и Берлина в далеко идущих выводах на основе рассмотрения лишь 20 языков, на многие из которых, например на английский и арабский, очевидно сильно повлияла мировая промышленность. Так что когда христианский лингвист и переводчик Библии Уильям Меррифилд предложил привлечь проповедников и миссионеров по всему миру к проведению опросов в отдаленных районах, Кэй и Берлин с удовольствием воспользовались этой возможностью. Получившаяся в итоге база данных, завершенная в начале 80-х годов и получившая название «Международное исследование цветов», заключала в себе базовые цветовые обозначения из 110 языков, причем на всех этих языках говорили представители неиндустриальных обществ.

В широком смысле «Международное исследование цветов» подтвердило изначальные суждения Кэя и Берлина: многие цветовые категории схожи в разных культурах и даже схожим образом возникли в языке, что говорит о серьезной биологической основе категоризации. Но эти данные также выявили разнообразие поразительного масштаба. К примеру, язык бразильских индейцев каража, где существуют четыре базовых цветовых обозначения, запихивает желтый, зеленый и синий в одну категорию. Лингвисты указывают на схожие расхождения в других языках.

В русском и современном греческом, например, есть различные термины для обозначения светло-синего (голубого) и темно-синего (синего), то есть в этих языках существует 12 базовых цветов. Корейский меж тем различает “yeondu” (желто-зеленый) от “chorok” (зеленого), проводя между этими категориями границу, которой не существует ни в одном другом языке.

Что может объяснять эти различия? В начале 2000-х годов Давидофф с коллегами сравнили цветовое восприятие англоязычных людей с носителями языка беринмо из Новой Гвинеи и представителями народности химба из Намибии — эти две группы оперируют лишь пятью базовыми обозначениями цвета, включая сине-зеленый (по-английски “grue”). В ходе одного из экспериментов ученые показывали участникам шкалу с различными градациями цвета, а затем ставили ее рядом со второй шкалой с градациями немного иного оттенка. Если первая шкала была зеленой, англоязычные участники с легкостью разбирали вторую шкалу, если ее цвет переходил в английскую категорию синего. Однако у носителей беринмо и химба с этим заданием были сложности. Они так же легко, как и все остальные, различали конкретные оттенки, но считали две шкалы более схожими между собой, чем другие, если в их языке они носили одно и то же название. Другие исследования демонстрируют, что носители русского языка легче видят различия между своими двумя «синими» цветами, чем англоговорящие участники, тогда как у корейцев глаз заточен на отличия между их желто-зеленым и зеленым цветами.

Создавалось впечатление, что эти данные поддерживают релятивистскую гипотезу: слова влияют на восприятие, делая цвета более похожими друг на друга — или более отличными друг от друга, чем они на самом деле являются.

Однако в то же самое время ученые выяснили, что способность категоризировать цвета свойственна человеку уже во младенчестве — еще до того, как он освоит язык. Когнитивный психолог из Университета Сассекса Анна Франклин недавно продемонстрировала, что не владеющие речью маленькие дети так же хорошо воспринимают границы цветов, как и взрослые носители английского языка. Когда младенцам показывали серии шкал цвета, дети дольше смотрели на цвета из категорий, которых они раньше не видели. Если сначала ребенку показали лимонно-зеленую шкалу, например, то потом он больше уделял внимание шкале цвета морской волны, чем шкале травянисто-зеленого цвета. Задержка взгляда предполагала, что младенец распознает цвет как новый и потому ему интереснее на него смотреть. Хотя младенцы различают два разных оттенка зеленого, «в своей памяти они их классифицируют как перцептивный опыт одного рода», в результате чего изменение цвета воспринимается как нечто менее непривычное.

Остается, однако, неясным, почему младенческий мозг в принципе категоризирует цвета.

В ходе проведенного в 2011 году исследования команда ученых из Медицинской школы горы Синай в Нью-Йорке вывела математическую формулу, которая описывает то, как ввод информации с сетчатки приводит к разделению цветов на теплые (белый) и холодные (черный) оттенки. Это говорит о том, что физические свойства зрительной системы человека могут создавать естественные «тектонические разломы» в цветовом пространстве. Другие исследователи утверждают, что цвета в нашем окружении могут группироваться вокруг определенных оттенков, типа ярко-красного цвета крови или ягод — или зеленого цвета травы и листвы. В младенчестве человек учится схватывать эти статистические закономерности.

Многие специалисты прогнозируют, что наука в конечном итоге примирит между собой релятивистскую и универсалистскую философии. «Как и в случае всех прочих споров на тему того, что больше влияет на человека — природа или окружение, в конечном итоге оказывается, что и то, и другое», — комментирует Франклин. В 2008 году она обнаружила, что младенцы быстрее распознают цвет из новой категории, если она появляется в их левом поле видимости, которое направляет сигналы в правое полушарие мозга. Взрослые, напротив, скорее распознают новую цветовую категорию, если она фигурирует в правом поле видимости, которое соответствует левому полушарию (где располагаются речевые центры).

Результаты указывают на то, что по мере того, как мы узнаем слова для обозначения цветов, а категории цвета становятся более лингвистическими, они одновременно становятся более лево-полушарно-ориентированными, поясняет Франклин. Где-то в период между младенчеством и зрелостью по таинственной причине цветовые категории могут собрать свои манатки и переехать в другое полушарие.

Эта гипотеза может разрешить давний спор, развязанный Кэем и Берлином. Но также она поднимает и новые вопросы: закладывают ли цветовые категории, которые мы воспринимаем в младенчестве, фундамент для категорий, которые мы воспринимаем во взрослом возрасте, создавая таким образом группы, которые язык затем меняет и оттачивает? Или уже в детстве язык присваивает себе процесс цветовой категоризации, навязывая восприятию свои порядки?

Ответ может разъяснить не только запутанный механизм восприятия цветов, но и то, почему мы в принципе склонны дробить мир на группы — почему мы делим людей на расы, касты, гендеры и виды сексуальной ориентации; почему у химба только пять базовых обозначений цвета, но зато множество слов для раскраски шкур скота. Цвет — это «испытательный полигон» человеческого опыта, полагает Франклин. То есть гораздо больше, чем просто семь цветов радуги.