Сорокаградусное Бусидо. Путь водки для отчаянных

Однажды я написал, что водка — напиток отчаяния, и сорвал джекпот. Так бывает иногда с самыми простыми из мыслей, которые вдруг резонируют с массовым сознанием. Да! — с энтузиазмом подтвердили несколько десятков человек: она и есть бухло для тех, кто готов умереть.

«С полной жизнью налью стакан, / приберу со стола к рукам, / как живой, подойду к окну / и такую вот речь толкну», — писал в своем стихотворении Денис Новиков. Заметьте: «как живой» — говорит поэт — это важно, поскольку дальше он заводит разговор с потолочным крюком. Ровно как в популярном меме «Мыльце, петелька и табуретик ищут друзей».

Водочные — это люди Шрёдингера, они живы с вероятностью в 50 %.

Миллионы людей научились относиться к жизни с самурайской выдержкой, хорошо понимая, что могут умереть в любой момент.

Вовсе не Менделеев изобрел водку, это городская легенда, он лишь исследовал условия, при которых вода и спирт лучше всего растворяются друг в друге. По-моему, отличный символ созависимости, нашей любимой формы отношений. Крепость же в сорок градусов придумало государство для удобства расчета акцизов. Кстати, у российского государства своя — долгая и запутанная — история отношений с водкой: с XV века оно то устанавливало государственную монополию на производство, то передавало права частникам в обмен на акцизы.

Массовое пьянство в России началось именно с того, что частные винокурни стали делать дешевую плохую водку.

Водка — самый легкий способ пополнения бюджета — чего только не видала за свою биографию. Себестоимость у нашей героини такая, что ее можно продавать вместе с пачкой «Алка-Зельтцера», и всё равно останешься с барышом.

Водочные законы отлично демонстрируют историческую шизофрению характера власти на Руси: ее то дают, то отнимают, чтобы доить собственноручно, а в прошлом веке даже пробовали запретить вовсе. В восьмидесятых годах прошлого века с водкой боролись в лучших традициях бомбежки Воронежа: по ходу дела так наподдали традиционному виноделию, что оно до сих пор очухивается, что в Украине, что в Молдове. Водка же — как птица феникс — вышла из передряги обновленной и очищенной.

Научилась макияжу и маникюру. Обзавелась глянцевыми этикетками, голографическими наклейками, матовым стеклом. Посмотришь с тыла: то чей-нибудь знаменитый профиль, то замок, то гуси летят. Вставила дозаторные пробки, из которых не льется, хоть тресни, заставила клиентов трясти себя и заглядывать в горло — и всё равно выглядит, как Лариса Долина, надевшая «всё лучшее сразу». Нас не проведешь: как была ты хозяйкой борделя, так и останешься.

О водке не писал только мертвый.

В ней нет никакой метафизики, нечего даже искать — это простейший алкогольный состав, инфузория-туфелька мира бухла. Только человек в отчаянии станет городить вокруг водки мифологию, чтобы как-то оправдать тот факт, что он пьет всякую дрянь.

Я знаю, где и как готовят спирт, и это никак не походит на таинство или акт созидания. Скажем, представьте себе: январь, окрестности Слуцкого сахарного комбината, кругом — сырые поля, под ногами чавкает полурастаявший снег. В голом поле, как хутор, окруженный забором кусок земли, в середине — ректификационная колонна, сырьевой склад, над ним прилеплена комнатушка размером с курятник. Туда ведет сварная лестница из арматурного прута, внутри сидят две женщины — бухгалтер и технолог.

Думаю, их нарочно двое там, чтобы они не давали друг другу сойти с ума — согласно норм, как на космической станции. На обеих — знаменитые жилетки из искусственного меха, глянешь на такую — и сразу понятно, где женщина работает, кто ее муж, где живет и даже как звучит ее речь. Такой жилет ничего не утаит.

Годами они сидят в своей башне, принимая мужчин. Те привозят патоку и свекловичный сахар, потом забирают спирт. Это хтоническое, размеренное и унылое дело тянется годами, с перерывами на войну.

Нет никакой магии превращения, как в виноградарстве, нет даже терпеливого ожидания, как с виски. Только возгонка спиртов и смешивание их с водой. Потому-то у водки и нет праздника, как у вина или пива. Отмечать День брожения, Праздник сахарной свеклы или День ректификатора станет только безнадежно упоротый.

Если подумать, лучшего напитка для людей без будущего не придумали. На территории, где никто и ничего не планирует уже лет сто, имеет смысл только спирт, только короткий цикл, прочее отдает опасным оптимизмом. В Советском Союзе даже с пивоварением дела обстояли кое-как, что уж говорить о коньяках, например. Злаки подходят лучше всего — как ни куролесь, всегда есть обратная дорога, если не пропить семенной фонд, конечно. Год даже на лебедé и желудях можно пересидеть, а там и новый урожай, глядишь.

Есть ли смысл выращивать лозу, если не знаешь, что будет в следующем году? При слове «декада» местный винокур вообще посмотрит вопросительно — у вас с головой нормально?

Я завидую людям, на голубом глазу говорящим о дегустации водки. Они близки экстрасенсам, лозоходцам или ценителям high-end аудио.

Умеют найти философский камень, на глаз отличить низкий вакуум от высокого, а легкую воду от тяжелой. Притом что водку можно пить только холодной, чтобы хоть как-то унять сивушный выхлоп. Люди, требующие полтос долларов за бутылку «Столи» хуже индийских попрошаек, приставучих, как деготь. Ни стыда у них, ни совести.

Теперь о духовном.

Не секрет, что водку пьют не только из-за дешевизны, но и из-за вздорного характера. Она как нельзя лучше помогает человеку выразить свои подавленные чувства, раскрыть невротизированную, агрессивную натуру аборигена.

Когда Дилан Моран говорит, что текила «не напиток, а способ вызвать полицию без телефона», мы думаем о шумной вечеринке, где просто включили музыку громче, чем стоило. Водка же заставляет человека взять тяжелый тупой предмет и ударить им собутыльника. Что-то вроде апостольских голосов, которые вдохновляли Жанну д’Арк на борьбу с англичанами, только с поправкой на наш немудреный быт.

Водка давно переросла химическое соединение. Она стала всеобщей идеей этой земли, общественным договором — как деньги в конце эпохи натурального обмена. То, что водку можно превратить во что угодно, и есть доказательство: сперва была пушнина, потом — самоцветы, золотая монета и бумажная ассигнация, скромный пузырь «московской особой» стоит в самом конце ряда.

Я считаю, что эталонная бутылка водки как условная единица опьянения должна храниться в Севре, в Международном бюро мер и весов. Конечно, это не платиновый метр, который можно пощупать, но что-то вроде лошадиной силы.

Наконец, коньяк перед смертью пьют только в пошлых голливудских пародиях вроде «Ярости», в реальности же это отдает абсурдом. Никого не интересует букет, когда нужно отбить обоняние и приглушить инстинкт самосохранения, пока человек сидит, бежит или лежит посреди войны.

Но зачем ее пить вменяемому человеку среднего достатка в мирное время — мне невдомек. Разве что он вдруг заскучает и решит попробовать самый быстрый способ, скажем, оказаться голым рядом с Петром I работы скульптора Церетели. И чтобы при этом не помнить, как туда попал.

«Злой яд», как говорил опер Соловейчик.