Великие наркоманы Серебряного века

Кокаин

Богема обожала белый порошок, вскоре прозванный «марафетом». Как пишет в своих воспоминаниях о предреволюционных годах автор песни «Кокаинетка» Александр Вертинский, наркотик сперва продавался открыто в аптеках, в запечатанных баночках по 1 грамму. Продукт немецкой фирмы «Марк», например, стоил полтинник за дозу. Потом начали требовать рецепт, и «марафет» ушел на черный рынок, его стали разбавлять зубным порошком и мелом — как видим, кое-что остается неизменным в любую эпоху.

Нюхали, по его словам, все: актеры, актрисы, поэты, художники; порошком предлагали «одалживаться», как раньше одалживались понюшками нюхательного табака.

Его продавали при входе в театр барышники вместе с билетами, как свидетельствует газета 1913 года.

«Кокаин был проклятием нашей молодости», — вспоминал «русский Пьеро». Пристрастившиеся к нему сидели в подвальных кабаре, белые как смерть, с кроваво-красными губами, с истощенным до предела организмом. Есть им не хотелось, на мозг действовали только очень крепкие напитки, которые как бы отрезвляли, «ставили на паузу» наркотический угар. Давно «подсевшие» погружались в атмосферу удручающего, безнадежного отчаяния. Все это перемежалось периодами, когда человеку казалось, что он гениален, — интересно, кем же чувствовали себя настоящие гении? Эпоха декаданса и максимального взлета культуры — надломленной, которой вскоре предстояло рухнуть — остро ощущалась всеми и требовала подстегивания мозга.

Мужчины носили кокаин в пузырьках, женщины — в пудреницах. Ювелиры изготавливали «кокаинницы», типа портсигаров. Их и сейчас можно в обилии найти в современных антикварных лавках — главное, не перепутать с другими, вполне невинными предметами.

Нюхать было модно. Первая жена Булгакова Татьяна Лаппа вспоминала, как однажды, не то в 1913-м, не то в 1914 году, муж принес кокаин. Сказал: «Надо попробовать. Давай попробуем». По ее словам, им не понравилось: Булгакова потянуло в сон, но раз было модно, то требовалось продегустировать. В автобиографическом «Морфии» Михаил Афанасьевич, наоборот, очень подробно и с мазохистским сладострастием описывает воздействие кокаина на свой организм (в числе других наркотиков).

Впрочем, это «один раз попробовал» типично для дамских воспоминаний о великих. Галина Бениславская вон утверждала, что Есенин кокаин понюхал лишь однажды, уже в 20-е, при Айседоре.

Пересказываем прелестную сцену с ее слов: наркотик поэту дал коварный Иосиф Аксельрод, но Есенин, по его собственному признанию, ничего не почувствовал — не действовало. Он показал Бениславской мундштук от гильзы, набитый белым порошком. Она от ужаса крикнула: «Сейчас же бросьте! Это еще что такое!» — и что есть силы ударила его по руке. Есенин, по ее словам, «растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности». После чего поэта как следует отчитали: «Пробирала я его полчаса, и С.А., дрожащий, напуганный, слушал и дал слово, что не только никогда в жизни в руки не возьмет кокаина, а еще в морду даст тому, кто ему преподнесет».

Вера подруги «С.А.» в его «чистоту» мила: в том же разговоре Есенин ей жаловался, что поэт Николай Клюев заставляет его курить гашиш — отравить потому что хочет! При этом, по свидетельству той же дамы, злостным и совсем опустившимся кокаинистом был Алексей Ганин, также писавший стихи, близкий друг Есенина (свидетель на его свадьбе с Зинаидой Райх!), познакомившийся с ним еще в фельдшерском поезде в 1916 году, когда оба служили санитарами. Дружил «последний поэт деревни» и с дальневосточным футуристом Венедиктом Мартом — не только автором стихотворения «Каин кокаина», уж не будем гадать чем навеянного, но и известным морфинистом и курильщиком опиума. Однако Март не виноват: в Харбине в 1920-х было трудно этим не увлечься, особенно если ты занимаешься переводом древнекитайской лирики. Под кокаином бузил, как свидетельствует писатель Николай Захаров-Мэнский, еще один приятель Есенина, имажинист, актер Борис Глубоковский.

Такое количество друзей-кокаинистов настораживает, но ничего не доказывает. А вот нарком просвещения Анатолий Луначарский в своей брошюре «О быте» прямо говорит о пагубном пристрастии Есенина (через два года после его смерти):

«Его подхватила интеллигенция футуро-имажинистская, кабацкая богема уцепилась за него, сделала из него вывеску и в то же время научила его нюхать кокаин, пить водку, развратничать».

Сочетание «Есенин и кокаин», «кокаин и Есенин» повторяется в двух абзацах раза четыре.

По словам Гиппиус, баловался «марафетом» и Игорь Северянин. Футурист Сергей Бобров, «дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника», по мнению Георгия Иванова, тоже кокаинист. Вера Судейкина в дневнике 1917 года пишет о композиторе Николае Цыбульском, что «он и кокаин нюхает, и опий курит». И это мы приводим только те слухи, источник которых смогли проследить до конкретного мемуариста.

***

Легкость, с какой люди Серебряного века подсаживались на наркотики, совершенно естественна: они на них выросли.

Только в начале ХХ столетия производители перестали добавлять «вещества» в свою продукцию — до этого кокаин и опиум применяли в препаратах для местной анестезии (зубной порошок), лекарствах от простуды и головной боли, «медицинских винах» и даже детских каплях, облегчающих прорезывание зубов.

Были кокаиновые леденцы, облегчавшие боль в горле, порошок от насморка; применялся наркотик и как лекарство при стенокардии. Брокгауз еще в 1909 году рекомендовал кокаин в качестве средства от морской болезни (спорим, действительно помогало?). Использовался он для местного наркоза — в виде солянокислого раствора. Все это к началу Первой мировой войны уже было запрещено, однако потребительская предрасположенность вполне могла остаться.

Слово «кокаин» в поэзии 1910–1920-х годов употреблялось почти с той же частотой, с какой поэты пушкинской поры писали про «клико» и «аи».

Алымов призывал: «Не вдыхай магнолий кокаина!» Шенгели описывает «колкий сахар кокаина». У Несмелова: «А женщина с кокаином / К ноздрям поднесла щепоть».

Маяковский: «Горсточка звезд, / ори! / Шарахайся испуганно, вечер-инок! Идем! / Раздуем на самок / ноздри, / выеденные зубами кокаина!»

У Пастернака: «…Сыпан зимами с копыт / Кокаин!» У Земенкова: «Лицо синеет, как зажженная серная спичка / От кокаина». У Савина: «Я в сердце впрыскиваю пряный, / Тягучий кокаин стихов». Сельвинский, Саша Черный, многие другие — короче, слово входило в оперативный поэтический словарь.

Даже, прошу прощения, Николай Островский в «Как закалялась сталь» пишет поэтической прозой о красавице: «Чувственные ноздри, знакомые с кокаином, вздрагивали». В 1934 году в эмиграции под псевдонимом М. Агеев вышел «Роман с кокаином», целиком посвященный общению главного героя с наркотиками. Подозревали даже, что авторство принадлежит Набокову, — в итоге оказался Марк Леви.

Опиум/гашиш/эфир

С этим видом наркотиков взаимоотношения у русских писателей были иные, более созерцательные и восторженные. Дело в том, что у гашиша имелась литературная Традиция (с большой буквы). Речь не об одной только «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» (1821) де Квинси, а о более близком прошлом. В Париже с 40-х годов существовал такой Le Club des Hashischins, куда ходили — кто беседовать, кто употреблять — и Дюма, и Гюго, и Бальзак. И самое главное для наших героев — туда заглядывали поэты Теофиль Готье, Шарль Бодлер, Поль Верлен и Артюр Рембо. И эти литераторы с большим смаком описывали испытанные ими ощущения — что служило вполне себе образцом для поэтов русского Серебряного века, которые очень много переводили французов, подсматривая у них заодно эстетику и стихотворные размеры для своих произведений и умения франтить.

Первым вспоминается главный позер эпохи — Николай Гумилев. О его увлечении свидетельствуют Эрих Голлербах (у которого он просил трубку для курения опиума), Юрий Анненков, Павел Лукницкий. Да и сама Ахматова была совершенно уверена, что еще во время жизни с ней он «прибегал к этим снадобьям», хотя тщательно скрывал свои привычки от жены, поскольку она подобных чудачеств явно не одобряла. (Принимала ли наркотики Ахматова? Видимо, она к ним была равнодушна. По словам Михаила Мейлаха, когда у нее случился инфаркт, ей целый месяц кололи морфий. Он спросил, сопровождалось ли это какими-нибудь приятными видениями. «Ничего приятного в них не было, — отвечала Ахматова. — Ну, раз увидела у себя на постели кошку. Зачем мне кошка?»)

Вернемся к Гумилеву. Он увлекался и вдыханием эфира. Анненков оставил подробный рассказ, как они на квартире у инженера Бориса Каплуна (мужа Спесивцевой и кузена Урицкого) «уходили в мир сновидений» вместе с какой-то девушкой.

Кстати, именно Гумилев оставил первое в русской художественной прозе описание трипа и нестандартных ощущений, которое составляет примерно треть его небольшого рассказа «Путешествие в страну эфира».

Но увы, вообще рассказ эротический, про девушку и про их гипотетический секс, поэтому сегодня он кажется наивно-подростковым.

Эфир достать было легко. Опиум тоже. Как рассказывает Лаппа, которая приносила его для Булгакова, когда не находилось морфия, еще в 1916 году он продавался в аптеках без рецепта, и можно было набрать, побегав, сразу большую дозу.

Прозаические мемуарные «каминг-ауты» идут обычно в формате «я один раз попробовал». Например, поэт Георгий Иванов в «Китайских тенях» пишет, как из вежливости он выкурил с редактором «Биржевых ведомостей» Владимиром Бонди толстую папиросу, набитую гашишем. Собеседник обещал ему «красочные грезы — озера, пирамиды, пальмы». Вместо этого Иванов испытал легкую тошноту.

«Я ошибся, — сказал на это Бонди, — вам нужен не гашиш, а эфир, морфий».

Журналист считал себя физиогномистом и по морщинам и складкам на лице определял, к какому именно наркотику склонен собеседник.

Составить полную картину на основе мемуаров, разумеется, сложновато: о своем печальном опыте мало кто откровенничал, а про других писали в случае, когда скрывать это было абсолютно бесполезно либо если испытывали к тому или иному персонажу неприязнь.

Тяжелым наркоманом был писатель Евгений Соловьев. В 1905 году Чуковский в тексте его памяти описывает, как «могучий талант» жалостливо выпрашивал у него «гашиша», который у того отобрали. Или основатель «кружка декадентов» поэт Александр Добролюбов, «с большим лицом, имевшим совершенное сходство с белой маской, из которой жутко чернели какие-то сказочно-восточные глаза», как описывал его Бунин. По его же свидетельству, Добролюбов курил опиум и жевал гашиш. Светская львица поэтесса Паллада Богданова-Бельская курила папиросы с опиумом — для создания имиджа роковой красавицы (если верить Георгию Иванову).

Некоторые явно проговариваются в своих текстах. Например, Анненский, рассуждая о малороссийских красавицах в произведениях Гоголя, спокойно употребляет следующее сравнение: «Поднимитесь ступенью выше, и недостижимую красоту даст вам уже только опий». Татьяна Вечорка в стихах не стеснялась: «Пока расплывчато в груди / Опий колобродит душный…» Ее перу также принадлежит стихотворение «А ты замечтался о тонких приятных ядах…», где есть и про хлоргидрат, и про опиум, и про веронал.

Подробно и обстоятельно описывает ощущения от смеси перегара опиума, или терьяка, с гашишем лирический герой стихотворения «Курильщик ширы» Велимира Хлебникова.

Доктор Анфимов, рассказывая о его медицинском случае, пишет, что еще в детстве Хлебников нюхал эфир. Во время жизни в Персии поэт пристрастился к возлежанию в чайхане и покуриванию там терьяка — так рассказывает о нем и художнике Мечиславе Доброковском их друг Алексей Костерин в «Русских дервишах».

В поэтическом языке слово «опиум» встречается еще у Пушкина и давно уже приобрело переносное значение. Так что искать и вчитываться неинтересно. Только уже упоминавшийся Венедикт Март в 1922 году описывает все строго и по делу: «В игле проворной и вертлявой / Кусочек черный запестрит, / Горящий опиум-отрава / Взволнует пьяный аппетит». Вещество называлось все-таки словом «опий». Пастернак говорит именно об «опии», как и Волошин, Шенгели и Зенкевич. У Бориса Поплавского есть стихотворение «Караваны гашиша» (1918), где «варит опий в дыму голубом притонер».

С поиском слова «эфир» в лирике тоже проблемы, уж больно многозначно. А вот с «гашишем» все ясно, оно конкретное. Его воспевает, и не один раз, Иннокентий Анненский («сладостный гашиш»), упоминает Бенедикт Лившиц («вечно-женственный гашиш»). Борис Поплавский призывает рассыпать «гашиш по столику», есть он у Брюсова, Владимира Нарбута, Асеева и даже у Волошина… Георгий Иванов, тот самый, которого тошнило с одного раза, пишет: «И, как тайного гашиша ароматы, / В воздухе носилося ночное. / Все бледнее зарево заката…»

Морфий

На распространение морфия в стране сильно повлияла Первая мировая война. Многие начинали употреблять его как обезболивающее при ранениях, потом увлекались. От переутомления страдали врачи. По статистике, в 1919–1922 годах 60 % морфинистов в Петрограде были докторами или медсестрами и санитарами, прочие — воевали на фронте.

Самый знаменитый из них Булгаков, о чьем автобиографическом и душераздирающем «Морфии» мы уже упоминали. Читать записи устных бесед его жены Лаппы с Леонидом Паршиным страшнее: они не приукрашены литературщиной.

Образ любящей женщины, которая зимой мечется по захолустной Вязьме, чтобы достать дозу морфия подсевшему врачу, — страшный.

Но морфинистов было достаточно и в начале ХХ века: в их числе, например, актер Андреев-Бурлак, писательница и актриса Елизавета Шабельская; в 1914 году от смертельной инъекции умер художник Всеволод Максимович.

А вот легендарная Нина Петровская — плохая поэтесса, но талантливая изничтожительница мужчин, любовный треугольник которой с Белым и Брюсовым описан последним в романе «Огненный ангел» (в сатанинском антураже), — подсела на морфий весной 1908 года и вскоре увлекла за собой Брюсова, «и это была ее настоящая, хоть не сознаваемая месть», записал Ходасевич. А вот еще одно, его же свидетельство, теперь уже о самом поэте: «Помню, в 1917 г., во время одного разговора я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое-то оцепенение, почти засыпает. Наконец, он встал, не надолго вышел в соседнюю комнату — и вернулся помолодевшим. <…> Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал, — по-видимому, на почве интоксикации».

Желчный Бунин обзывал Брюсова «морфинистом и садистическим эротоманом».

И напоследок опять почитаем стихи. У Лозины-Лозинского: «Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван? / Как сарафанница, поешь ты, скуля. / И из красной гортани фраз твоих вызвон / Принимает, как морфий, земля». Жуткое стихотворение у Зенкевича — «Бывают минуты…», про «нервы» и морфий, заливающий «вены волной воспаленной»… Поищите, прочитайте лучше целиком. У Кирсанова: «Я / сам набирал / из ампул яд» и «…морфий тащит в мертвый сон». Слово встречается у Северянина, Сельвинского — но уже без личного оттенка. У Поплавского есть строчки: «Ты говорила: гибель мне грозит, / Зеленая рука в зеленом небе», — а потом: «…Так впрыскивает морфий храбрый клоун…»

Поплавский, кстати, скончался в 1935 году в эмиграции, вдвоем с 19-летним поэтом Сергеем Ярхо. Оба умерли во сне, приняв большую дозу неких «недоброкачественных наркотиков». Что это было за вещество, узнаем из некролога в газете «Меч» (от 20 октября 1935 года): героин. Наступает эпоха новых наркотиков и совсем другой литературы.

***

После Первой мировой, революции и Гражданской войны ситуация с наркотиками в стране сильно ухудшилась. Их начали использовать огромные слои обычного городского населения, солдаты, матросы, проститутки, бездомные. С точки зрения русской литературы это важно, поскольку все перечисленное выше перестало быть «предметом элитного потребления» и признаком богемы, сделалось менее модным. Впрочем, и с прослойкой писателей и поэтов в стране тоже стало как-то нехорошо…