Невероятные приключения Льюиса Кэрролла, Александра Дюма и Марка Твена в Российской империи

Льюис Кэрролл: горы золота и мрамора и pirash-kee

Это сегодня мы знаем Льюиса Кэрролла в первую очередь как писателя. Для самого же Чарльза Лютвиджа Доджсона (так его звали по-настоящему) литература была только одним из многих занятий. Он читал лекции по математике в оксфордском колледже Крайст-Чёрч, всерьез увлекался фотографией и был диаконом англиканской церкви.

Именно в этом последнем качестве он и приезжал в Россию. В 1867 году преподобный Генри Лиддон (богослов, с которым Кэрролл приятельствовал) предложил ему поучаствовать в официальном визите с целью укрепления связей Англиканской и Православной церквей. Кэрролл согласился, хотя вообще-то путешествовать не любил. Поездка в Россию стала его первым и единственным выездом за границу.

Свои впечатления он подробно описывал в дневнике. Это личные записки: «Дневник путешествия в Россию в 1867 году» не предназначался для печати и был опубликован только после смерти автора. Читать их очень увлекательно: фирменная ирония Кэрролла здесь иногда сочетается с поистине детским восторгом человека, который впервые оказался за границей.

Первым пунктом назначения стал Петербург, куда писатель прибыл 26 июля на поезде из Кенигсберга (поездка заняла 28,5 часа). Вот как он описывает впечатления от своей первой прогулке по столице:

«Огромная ширина улиц (второстепенные улицы, похоже, шире, чем что-либо подобное в Лондоне), маленькие дрожки, которые беспрестанно проносились мимо, похоже, совершенно безучастные к тому, что могут кого-нибудь переехать (вскоре мы обнаружили, что нужно постоянно быть начеку, потому что возницы никогда не кричали, давая о себе знать, как бы близко к нам ни подбирались), огромные освещенные вывески над магазинами и гигантские церкви с их голубыми, в золотых звездах, куполами и приводящая в замешательство тарабарщина местных жителей…»

В первое свое утро в Петербурге путешественники сходили на службу в Исаакиевский собор. Их очень впечатлило, что «никаких музыкальных инструментов, которые бы помогали песнопениям, не было, но певчим удалось создать чудесное впечатление с помощью одних только голосов», но пышность обрядов показалась чрезмерной:

«Чем больше видишь эти роскошные службы с их многочисленными способами воздействия на органы чувств, тем больше любишь скромную и бесхитростную (но, по моему мнению, более реальную) службу английской церкви».

Потом гуляли по Невскому («должно быть, это одна из самых прекрасных улиц в мире») и любовались Медным всадником:

«Если бы такую статую поставили в Берлине, то Петр, несомненно, непосредственно участвовал бы в процессе умерщвления чудища, но здесь он не обращает на него никакого внимания: по сути дела, теория умерщвления здесь явно не находит поддержки».

В следующие несколько дней Кэрролл учится торговаться с извозчиками по-русски с помощью разговорника, ходит по рынкам, осматривает Эрмитаж, Александро-Невскую лавру и Петропавловский собор:

«Мы посетили кафедральную церковь в крепости, представляющую собой сплошную гору золота, драгоценностей и мрамора, скорее внушительную, чем красивую».

Один день путешественники выделили на осмотр Петергофа, куда отправились «на пароходе по гладкому и пресному Финскому заливу»:

«Мы обошли и объехали территорию двух императорских дворцов, включая множество летних домиков, каждый из которых сам по себе мог бы быть весьма неплохой резиденцией… На каждом углу или в конце проспекта или аллеи, где можно было установить скульптуру, таковая скульптура непременно присутствовала».

2 августа Кэрролл и Лиддон отправились в Москву. Вот первое впечатление:

«Мы уделили пять или шесть часов прогулке по этому чудесному городу, городу белых и зеленых крыш, конических башен, которые вырастают друг из друга словно сложенный телескоп; выпуклых золоченых куполов, в которых отражаются, как в зеркале, искаженные картинки города; церквей, похожих снаружи на гроздья разноцветных кактусов (некоторые отростки увенчаны зелеными колючими бутонами, другие — голубыми, третьи — красными и белыми), которые внутри полностью увешаны иконами и лампадами и до самой крыши украшены рядами подсвеченных картин; и, наконец, город мостовой, которая напоминает перепаханное поле, и извозчиков, которые настаивают, чтобы им платили сегодня на тридцать процентов дороже, потому что сегодня день рождения императрицы».

В следующие дни спутники побывали на утренней службе в Петровском монастыре, осмотрели достопримечательности Кремля, поприсутствовали на чьей-то церемонии венчания, которая, как и большинство православных обрядов, показалась Кэрроллу слишком гротескной, и закупились сувенирами (в основном иконами).

Следующим пунктом назначения был Нижний Новгород. Там они пробыли чуть меньше двух дней, посетив ярмарку, театр и осмотрев достопримечательности, и вернулись в Москву, где состоялась их встреча с митрополитом Филаретом.

«Архиепископ говорил только по-русски, поэтому беседа между ним и Лиддоном (чрезвычайно интересная и длившаяся более часа) происходила в весьма оригинальной манере — архиепископ делал замечание на русском, епископ переводил его на английский, затем Лиддон отвечал по-французски, а епископ уже излагал его по-русски архиепископу. В результате беседа, которая проходила только между двумя людьми, потребовала использования трех языков!»

В остальные дни путешественники осматривали окрестные монастыри, присутствовали на дне водосвятия и с удовольствием продолжали изучать русскую жизнь и русскую кухню. Всё это Кэрролл подробнейшим образом фиксировал в дневнике:

«Мы пообедали в „Московском трактире“ — настоящий русский обед, с русским вином… Вот меню.

Суп и пирошки (soop ee pirashkee)
Поросенокь (parasainok)
Асетрина (asetrina)
Котлеты (kotletee)
Мороженое (morojenoi)
Крымское (krimskoe)
Кофе (kofe)

Суп был прозрачным и содержал рубленые овощи и куриные ножки, а pirash-kee, которые подавались к супу, были пирожками с начинкой, в основном состоявшей из вареных яиц. Parasainok (Parasoumpl) оказался куском холодной свинины с соусом, приготовленным явно из толченого хрена и сливок. Asetrina — это осетр, еще одно холодное блюдо, „гарниром“ служили раки, оливки, каперсы и что-то вроде густой подливы. Котлеты (Kotletee) были, я думаю, из телятины, Marajensee означает „мороженое“ — оно было очень вкусным: одно лимонное, одно черносмородинное, такое я еще не пробовал. Крымское вино было также очень приятным, собственно, весь обед (за исключением, пожалуй, стряпни из осетра) был отменный».

Завершились «русские каникулы» еще несколькими днями в Петербурге, где путешественники, помимо прочего, продолжили осматривать церкви («в одной церкви стены внутри полностью увешаны военными трофеями, в то время как снаружи на равном расстоянии установлены пушки и само ограждение вокруг церковного двора представляет собой остроумную комбинацию пушек и цепей»), побывали на верфях Кронштадта, встретились с секретарем Льва Толстого (с самим графом не удалось) и посмотрели закат со стрелки Васильевского острова. 26 августа они отправились в обратный путь — пробыв, таким образом, в России ровно месяц.

Александр Дюма: табличка «сарказм»

Александр Дюма приехал в Россию по приглашению графа Григория Кушелева-Безбородко летом 1858 года; формальный повод — побыть шафером на свадьбе свояченицы графа. Если Кэрролл на момент своего путешествия в Российскую империю был еще неизвестен здесь как писатель (первый перевод «Алисы в стране чудес» на русский появился только спустя 12 лет после его визита), то Дюма на момент приезда был уже знаменитостью, и его приезд вызвал большой ажиотаж.

«Со стыдом, с сожалением читаем мы, как наша аристократия стелется у ног А. Дюма, как бегает смотреть „великого и курчавого человека“ сквозь решетки сада — просится погулять в парк к Кушелеву-Безбородке», — презрительно писал об этом Александр Герцен.

В отличие от Кэрролла, Дюма прибыл в Петербург по морю, через Кронштадт. Вот каковы его первые впечатления о столице:

«Санкт-Петербург ― необъятное беспорядочное нагромождение зданий, разделяемое рекой и вскинувшее шпиль Адмиралтейства, золотой купол Исаакия и звездчатые купола Измайловского кафедрала; всё это четко обрисовано на фоне жемчужного неба, слегка тронутого голубым, что отменяет другие цвета, за исключением зеленого цвета крыш. Зеленый цвет ― болезнь, которой страдают все петербуржуа [петербуржцы]. Как месье барон Жерар, автор „Въезда Генриха IV в Париж“, который видел всё в зеленом свете, так их архитекторы воспринимают только зеленое».

Конечно, Дюма в первую очередь беллетрист, поэтому заметки о путешествии он щедро разбавляет городскими легендами, вольным описанием исторических событий (например, убийства Павла I или восстания декабристов, к которым он относился с глубочайшей симпатией) и анекдотами из жизни известных людей (подробно описывается, например, конфликт Пушкина и Дантеса). Многие его истории, особенно рассказанные с чьих-то слов (скажем, о том, как какого-то молодого человека в царствование Александра I схватили, «раздели, побрили и обратили в солдата на 20 лет» только за то, что он остановился у Михайловского замка и посмотрел на окно комнаты, где когда-то был убит Павел I), нужно делить на два, а то и на десять.

Но зарисовки того, что он видел сам, обычно точны. Дюма не упускает ничего, его очерки — настоящая энциклопедия петербургской жизни. Он осматривает всё — от казематов Петропавловской крепости до шутих Петергофского парка; он делает обзоры петербургских газет и фиксирует меню столичных ресторанов. Наблюдения получаются весьма язвительными.

Вот, например, о Петербурге:

«Великое несчастье Санкт-Петербурга ― имитация. Его дома ― имитация домов Берлина, его парки ― имитация Версаля, Фонтенбло и Рамбуйе, его Нева ― более ледоносная имитация Темзы».

О Москве:

«Москва после Константинополя ― самый большой город или, лучше сказать, самая большая деревня Европы; ибо Москва с ее парками, бараками, озерами, садами, огородами, съедобными воронами, курами, ее хищными птицами, планирующими над домами, скорей всего огромная деревня, нежели большой город».

О мостовой Петербурга:

«В сравнении с ним улицы Лиона покрыты паркетом».

О русской кухне:

«Стерлядь ― вязкая и безвкусная мякоть, которой не занимаются, чтобы придать хотя бы слабый смак… Le tchi ― щи, обычный суп из капусты, но гораздо хуже того, какой отправляет своим полевым рабочим наш самый бедный фермер, когда звонят полдень… В России, где никто, по-видимому, не рождается спецом по жаркому, на этом поставлен крест, и готовить жаркое поручено печам, наподобие того, как природу заставили делать портреты. Можно не говорить, что печь и природа мстят за себя: портреты-дагерротипы безобразны, а жаркое, приготовленное в печи, отвратительно».

О ругательствах в русском языке:

«Никакой другой язык, кроме русского, не изъявляет такой высокой готовности поставить человека на пятьдесят ступеней ниже собаки».

О русском духовенстве:

«Нет ничего более невежественного, чем русское духовенство, черное или белое… Священники, особенно монахи, почти всегда развращены; но редко когда их развращенность доходит до преступления, караемого законом. Все без исключения ― пьяницы и гурманы».

Дюма провел в Российской империи девять месяцев: полтора месяца прожил в столице, предпринял путешествие на пароходе по Ладожскому озеру (Шлиссельбург — остров Коневец — остров Валаам — Сердоболь (Сортавала)), побывал в Москве и Нижнем Новгороде, проехал по Волге до Астрахани, через Калмыкию доехал до Дагестана, а оттуда отправился в Баку и Грузию. Всё это время он писал заметки, которые по горячим следам отправлял в Париж, в редакцию своего журнала «Монте-Кристо» — такой вот трэвел-блог XIX века. Позже по итогам путешествия были выпущены две книги: «Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию» и «Кавказ».

Марк Твен: «Помпея сохранилась куда лучше Севастополя»

Марк Твен побывал в Российской империи практически в то же время, что и Льюис Кэрролл, но совсем в другой ее части. В 1867 году 32-летний журналист и писатель на пароходе «Квакер-Сити» отправился в многомесячный круиз, который должен был отвезти туристов к святым местам по всему миру. Маршрут включал Азорские острова, Испанию, Францию, Италию и Сицилию. Потом Афины, Константинополь, Севастополь, Одесса. Далее библейские места: Сирия, стоянка в Яффе с посещением Иерусалима, Назарета, Вифлеема и других мест, потом Египет (Александрия, Каир, пирамиды — некоторые отрезки путешествия преодолевались на поезде с возвращением в ближайший порт) и наконец — обратный путь с заходом на Мальту, Сардинию, Мальорку, Мадейру и Бермудские острова.

Такие круизы тогда были настоящей экзотикой, билет стоил дорого — 1250 долларов (около 20 тыс. на современные деньги), поэтому, чтобы оплатить поездку, Марк Твен заключил договор сразу с двумя газетами: Daily Alta California и New York Herald Tribune. Свои очерки для этих газет писатель позже объединил в книгу «Простаки за границей, или Путь новых паломников».

Путешествие по Российской империи началось с Севастополя, где писателя поразило гостеприимство, с которым здесь встречали американцев:

«Еще ни в одной стране нас не принимали с таким радушием, — пишет он, — здесь мы чувствовали, что достаточно быть американцем, никаких других виз нам уже не требовалось… Будь мы из любой другой страны, нам и за три дня не удалось бы получить разрешения войти в севастопольский порт, нашему же пароходу было позволено входить в гавань и покидать ее в любое время».

Он рассказывает, что к моменту прихода парохода в Крым он потерял свой паспорт и сошел на берег с паспортом своего соседа по каюте — но документы за всё время так никто и не спросил.

Первое, что бросилось в глаза Твену, — удручающее состояние, в котором находился Севастополь после Крымской войны:

«Помпея сохранилась куда лучше Севастополя. В какую сторону ни глянь, всюду развалины. Разрушенные дома, обвалившиеся стены, груды обломков — полное разорение… Ни один дом не остался невредимым, ни в одном нельзя жить».

Писателя неприятно поразило, что туристы попытались растащить недавнее поле битвы на сувениры:

«„Квакер-Сити“ завалили грудами реликвий. Тащили пушечные ядра, сломанные шомполы, осколки шрапнели. Некоторые приносили даже кости, тащили их издалека, с трудом — и не на шутку огорчались, когда доктор объявлял, что это кости мула или вола».

Гораздо более приятное впечатление на него произвел следующий пункт маршрута — Одесса, которая «растет быстрее любого небольшого города вне Америки». Там писатель «почувствовал себя совсем как дома. По виду Одесса точь-в-точь американский город: красивые широкие улицы, да к тому же прямые; невысокие дома (в два-три этажа) — просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и всё вокруг новенькое с иголочки; и даже густое облако пыли окутало нас, словно привет с милой нашему сердцу родины».

Внезапно культурная программа туристов дополнилась неожиданным пунктом. Отдыхавший в Ливадийском дворце Александр II, узнав о «Квакер-Сити», выразил желание встретиться с американскими путешественниками. Пароход спешно направляется в Ялту, а путешественники два дня нервно репетируют встречу («Куда девать руки? А ноги? А с самим собой что прикажете делать?») и сочиняют приветственный адрес. Впрочем, встреча прошла на удивление приятно:

«Царь перемежал свои слова поклонами: „Доброе утро… Очень рад… Весьма приятно… Истинное удовольствие… Счастлив видеть вас у себя!“ Все сняли шляпы, и консул заставил царя выслушать наш адрес. Он стерпел это не поморщившись, затем взял нашу нескладную бумагу и передал ее одному из высших офицеров для отправки ее в архив, а может быть, и в печку».

После взаимных изъявлений в русско-американской дружбе император с семьей сами провели гостей по своей резиденции и наконец «сердечно распрощались с нами и отправились пересчитывать серебряные ложки». После этого американцы еще посетили находившийся неподалеку дворец великого великого князя Михаила — эта встреча тоже прошла приятно и непринужденно, хотя «все чувствовали ответственность — ведь мы представляли не правительство Америки, а ее народ».

Путешественники провели в Ялте еще один день и в ночь на 28 августа отбыли в Константинополь.