Впиваться в науку зубами: каким человеком был великий лингвист Андрей Зализняк

(рассказывает ученица Зализняка Анна Поливанова)

— Андрей признавал, что у него есть такой какой-то сломанный ген из области честолюбия, он гораздо сильнее проявляется в чем угодно другом, не в области науки: что он лучше играет в футбол, чем другие, что он может переманить даму, за которой он ухаживает, — это все было очень важно. Что он лучше всех других переставит колесо, понимаете? И скажет: «Я уделал такого-то!» Он ходил и: «Хи-хи-хи! А я монтировочкой — раз, и подцепил!» Он был честолюбив, действительно, насчет того, чтобы переставить колесо, насчет выиграть в маджонг: и было видно, как у него прям глаза загораются, когда он выигрывал. А в науке — нет. <…>

Это гениальный совершенно, какой-то потрясающий демократизм в отношении к науке, завязанный, по-моему, просто на том, что он правда слышал музыку сфер и поэтому так и относился к этому — с уважением. Это не имело отношения к этой жизни, где бывают докторские диссертации, где бывают публикации, где бывает «кто кого больше», понимаете?

Там просто есть это: лес, грибы, запах — и он там живет. И когда он туда ныряет, вся эта чепуха остается где-то там. Я такого не видела ни у кого.

<…>

(вспоминает бельгийская учительница, постоянная участница Новгородской экспедиции по расшифровке берестяных грамот Изабель Валлотон)

— У него была всегда наука как игра. Это мало все-таки у кого. Я помню, он мне объяснял, он любил цитировать Бернштейна: «Настоящему ученому необходима некая доля тупости». И поскольку он был лишен этой доли тупости, то он себя считал ненастоящим ученым.

Его восприятие мира — что должно быть весело, легко. Почему наука должна быть скучной, когда можно с таким вкусом, всеми зубами впиваться в нее?

Так, мне кажется, у него было во всем в жизни.

***

(реплика Андрея Зализняка из беседы с Владимиром Успенским — другом, профессором математики, идеологом отделения структурной и прикладной лингвистики филфака МГУ)

— Уже сам факт, что сотни тысяч людей сейчас имеют эту профессию, лингвисты все — там уже выработаны способы жизни, способы стремлений, способы оценки, которые носят сильно другой характер, чем когда наука была таким занятием для немногих. В основном чудаков, в основном людей, которые оставили мысль, чтобы когда-нибудь разбогатеть, процветать и прочее.

Сейчас наука должна приносить громадному количеству людей точно такой же зарплатный доход, как и любая другая профессия. И это делает несколько старомодным такое бессмысленное стремление к познанию. Казалось бы.

Но я надеюсь, что на самом деле это не так. В глубине где-то. Но превращение науки в один из видов обычного человеческого существования и добывания себе пропитания — по-видимому, это создает какие-то новые условия, в которых я себя чувствую устаревшим.

***

(из речи Зализняка на церемонии вручения ему литературной премии Александра Солженицына)

В моей жизни получилось так, что моя самая прочная и долговременная дружеская компания сложилась в школе — и с тех пор те, кто еще жив, дружески встречаются несколько раз в год вот уже больше полувека. И вот теперь мне ясно, насколько едины мы были в своем внутреннем убеждении (настолько для нас очевидном, что мы сами его не формулировали и не обсуждали), что высокие чины и почести — это нечто несовместимое с нашими юношескими идеалами, нашим самоуважением и уважением друг к другу.

Разумеется, эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе — все или почти — получили ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверное угодливая бездарность; если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец. В нас это сидело крепко и, в сущности, сидит до сих пор.

Поэтому никакие звания и почести не могут нам приносить того беспримесного счастья, о котором щебечут в таких случаях нынешние средства массовой информации. Если нам их все-таки по каким-то причинам дают, нам их носить неловко.

<…>

***

(рассуждает одноклассник Зализняка и его друг, филолог и режиссер Леонид Никольский)

— Заля ведь как академик — липовый на самом деле. Он не должен был быть академиком. Это ему подфартило. Я не думаю, чтобы он сильно гордился этим обстоятельством. Вся загвоздка в том, как я это понимаю, что он академиком — как бы по рангу — еще лет в тридцать уже был. Но он абсолютно асоциальная фигура. Непонятно, для чего его в академию. Вот пришли люди и сказали: «Вы что, с ума сошли?» — взяли под микитки и привели: вот он будет академиком.

Потому что он, конечно, ничего и не мог сделать, и не делал для того, чтобы стать академиком. И я не очень представляю даже сейчас, как он себя чувствовал на заседаниях, например, на абсурдных. И он не был бы академиком, если бы не было этой заварухи всей. Не был бы, да еще выпендривался бы, гордился ходил бы. Что он и делал, кстати говоря.

Сейчас это притча во языцех — его речь на получении премии Солженицынской, и все цитируют, потому что все балдеют от того, что в жизни существует возможность, когда хотя бы кому-то стыдно брать премии.

***

(рассказывает Изабель Валлотон)

— Настоящий великий ученый будет скромным. Если он не скромный, если ему важны вот эти все чины, значит, он не по-настоящему великий, значит, ему нужно выпендриваться и важничать перед кем-нибудь. А настоящий великий — он же знает, что он великий. Зачем ему? <…>

В прошлом [2017] году было мало грамот [на раскопках в Новгороде] и много граффити у Седова, и ему сдуру предложили объединить эти темы в его сентябрьской лекции. Я как-то с опаской говорю, что, может быть, сделать две части: одна его, грамоты, и вторая — Гиппиус с граффити? Он так на меня разгневался!

За последние годы он был два раза в таком гневе и недовольстве, потому что он боялся смерти. То есть как сказать: может, он не боялся смерти как таковой, а пути к смерти однозначно боялся.

Он же говорил, что хотел бы умереть (собственно, так, как он и умер), не замечая смерти.

Это ведь как раз из того, о чем не расспрашивают. Надо было просто дать ему поле для фантазии, чтобы говорил, и потом самой составить картинку. А допытывать — хотелось бы, конечно, но… Когда он говорил о смерти, а я сдуру его утешала, он говорил: «Ну хватит уже! Ты же знаешь, что пока я об этом говорю, все в порядке!» А когда было не в порядке, тогда он не говорил. Но понятно, когда видишь, что [начальник Новгородской экспедиции с 1962 года, археолог Валентин] Янин уже не выходит, что совсем уже… Об этом он говорил без страха, действительно, а с какой-то озабоченностью. Я, говорит, хожу вот так, а Янин уже даже анекдоты и стихи не помнит. Но, скорее, к этому он спокойно относился.

А про лекцию он разгневался, потому что он ее очень любил. Я помню, он был в гневе, вышел из себя, потом меня вызвал на ковер. Он болел, а я в это время копала у Седова. Вечером вернулась, и он стал допрашивать, почему я такую глупость ему предложила. Он говорит: «Как ты не понимаешь, что сентябрьская лекция…» — ну, в том смысле, что сентябрьская лекция — это что-то необыкновенное. Я почувствовала, что это было, — как допустить, что он умрет и будет какая-то сентябрьская лекция!

***

(вспоминает специалист в области древнерусского языка, постоянный участник Новгородской экспедиции Алексей Гиппиус)

— На самом деле все было проговорено. У меня был с ним разговор незадолго до его смерти. Он его специально начал. Сказал, что какую-то мою лекцию смотрел и она ему очень понравилась, что — он как-то так сказал: «Я спокоен за ближайшие 30 лет этих лекций». Уж не знаю, насколько он может быть спокоен, но по крайней мере вопрос: продолжать или не продолжать — для меня не стоял. Он не планировал умирать, но тем не менее это было сказано за три недели. <…>

***

(говорит друг Зализняка, математик Леонид Бассалыго)

— Он умер в воскресенье, а я с ним в субботу вечером беседовал довольно долго и даже спрашивал про здоровье. Вроде бы ничто не говорило. Я просто его что-то спрашивал про грамоту, может быть, 997-ю или еще какую-нибудь. Про грамоту спросил, а потом просто так уже говорили. А вот на следующий день Лена Рыбина позвонила и сказала, что случилось. А он, конечно же, был в полной силе. Смерть очень завидная. То есть я бы хотел так умереть. <…>

(говорит коллега, заместитель директора по научной работе Института русского языка им. В.В. Виноградова Елена Шмелева)

— Он был абсолютно живой и веселый. Последняя лекция о берестяных грамотах проходила в главном здании университета, он этой своей энергией и драйвом весь зал заводил. Совершенно был на подъеме. Огромная аудитория, и все его любят, и это видно, и он в этой любви купается.

Он был живой до конца. Как-то он умер совсем на бегу. Ощущение было, что у него еще много энергии.

<…>

(говорит дочь Андрея Зализняка, главный научный сотрудник Института языкознания РАН Анна Зализняк)

— Они позавтракали с мамой и разошлись каждый за свой компьютер. В полтретьего мама пришла звать его обедать, а он сидел на диване, облокотившись на спинку, и не отвечал. Он часто так отдыхал. В компьютере была открыта правка «Древнерусского ударения». Мама позвонила сначала Успенскому, а потом, в три часа, мне (мы были в Тарусе): «Что делать, не отвечает?» Я сказала: «Вызови скорую».

Мы три часа ехали через пробки, но успели до того, как приехала перевозка.

Бумажка до сих пор на полках висит: «Зачет 13 янв. Суббота в 12 ч.». Зачет по акцентологии. Он писал такие записочки самому себе, напоминание: лист А4, сложенный пополам. <…>

(говорит зять Зализняка Михаил Михеев)

— Он умер фактически за рабочим столом. Отсел от компьютера на диванчик, откинулся со спокойным выражением лица — и все. Скорее всего, не заметил смерти.

***

(из некролога авторства Александра Пиперски, ученика Зализняка, научного сотрудника Школы филологии НИУ ВШЭ)

— Андрей Анатольевич Зализняк был не только великим ученым, но и человеком, который распространял вокруг себя радость научного познания.

Он мог себе позволить написать заметку об этимологии просторечного слова на букву «ж» или на одном дыхании прочитать двухчасовую лекцию о том, как и зачем образуются такие, казалось бы, недостойные серьезного внимания слова, как «Бутырка», «Нобелевка» и «выпивон», — и делал это на таком же высоком научном уровне, как и все остальное, демонстрируя своим примером, что наука — это не только полезно и важно, но и увлекательно.

Этой светлой радости, которая исходила от него до самого последнего дня, мы, его ученики, никогда не забудем.