Выносить сор из избы: почему о проблемах в приемных и опекунских семьях нужно говорить
Говорить о проблемах в семье стыдно и не принято — а в приемных семьях это бывает особенно тяжело. «Нож» пообщался с людьми, пережившими непростой опыт опекунства, и спросил у психолога, как действовать в подобных ситуациях.
Психология начала системно заниматься проблемами приемных семей лишь в конце прошлого века. В 1998 году американские ученые из Университета Миннесоты запустили масштабное исследование рисков поведенческих и эмоциональных трудностей у приемных детей. После шести лет наблюдений было установлено, что усыновленные дети вдвое чаще оказывались под надзором психиатров, чем родные. В США у 14 % из них были диагностированы поведенческие отклонения. И хотя каждый исследователь предлагал свой подход в решении подобных проблем, все они сходились в одном: усыновление — напряженный опыт, который требует душевных усилий от обеих сторон. Но есть еще и третья сторона — биологические родители.
Все эти точки — ребенок, биологические и приемные родители — соединяются в так называемый треугольник стресса.
У биологических родителей это очевидная нежелательная беременность, у приемных — возможная инфертильность, у детей — отсутствие дома и чувства безопасности. Психологи-оптимисты долгое время утверждали, что в момент усыновления клубок стресса распутывается сам собой, потому что от этого выигрывают все три стороны. Но практика иногда доказывает обратное.
Усыновление для ребенка — это в первую очередь опыт потери.
Такую непопулярную мысль высказывает в своей книге «Психология усыновления» современный американский психолог Дэвид Бродзински. И болезненнее этот процесс протекает у детей, отлученных от своих родителей в сознательном возрасте, нежели у тех, кто не знал их вовсе. Вместе с обретением новой семьи исчезает надежда воссоединиться с биологической, и сближение может быть болезненным.
Дополнительное давление на ребенка и усыновителей оказывает общественное восприятие феномена опекунства. Конечно, знакомые хвалят и поощряют ваш поступок, но при встрече не забывают заботливо спрашивать: «И как ты только отважился на такое? Как ты с этим справляешься?»
Решение взять ребенка в современной культуре априори рассматривается как вызов, акт воли и мужества — то есть что-то, предполагающее тяжелую борьбу.
Еще более бестактные вопросы, вроде «А кто твои настоящие родители?», обрушиваются на ребенка от его сверстников.
Дети приходят в приемную семью со своим уникальным бэкграундом, и привыкание к новой обстановке протекает у всех по-разному. Наследственность, пренатальный и постнатальный опыт следуют за ребенком по пятам и вместе с ним заходят в новый дом. Значит, и причины психопатологий приемных детей стоит искать в образе жизни или похожих проблемах их биологических родителей. Но сделать это непросто: несмотря на то, что тема становится всё более обсуждаемой, данных и регулярно обновляемой статистики по ней по-прежнему мало.
Например, американский психолог Николас Зил отмечает, что доля приемных детей в США от общего числа недостаточно велика, чтобы выделять их в отдельную группу выборки. Отсюда нехватка информации, которую могли бы получить будущие усыновители.
В еще большей степени эта проблема касается России.
На сайте Росстата, главного статистического ресурса страны, в разделе с обнадеживающим названием «Семейная политика детствосбережения» вы не найдете таблицу по психическим расстройствам или наркотической зависимости среди усыновленных детей или сирот.
Освещению проблемы препятствует и 139-я статья СК РФ, которая гарантирует приемной семье тайну усыновления: новые родители имеют право изменить персоналии, дату и место рождения ребенка. Проследить за судьбой таких детей невозможно, и в статистику они не попадают.
Иногда неведение усыновителей объясняется простым нежеланием органов надзора раскрывать полную информацию об особенностях ребенка. «Неудобные» факты биографии детей попросту замалчиваются, чтобы не оттолкнуть потенциальных опекунов.
О том, как нехватка сведений о здоровье ребенка и отсутствие поддержки со стороны социальных служб порождают комплекс вины у родителей, наша первая история.
Ксения, Москва, 51 год, домохозяйка
В 2007 году мы взяли двух сестер, Катю и Марину, из Новосибирска. Им было восемь и девять лет. Когда увидела их фотографию, у меня внутри что-то екнуло. Их сразу вывели и сказали: «Вот ваша мама». Я даже еще не успела ничего сказать, а за нас уже всё решили. Так мы прилетели в Москву и стали устраиваться.
Тогда еще не было школ приемных родителей, и я не до конца понимала, с чем столкнусь. Сейчас я думаю, что первопричина во мне.
Вначале я была очень оптимистично настроена: мы всё сможем. Я только спросила: «Здоровы? Смогут учиться в обычной школе?» Мне ответили: «Да, никаких тяжелых диагнозов нет, учиться смогут». К декабрю у младшей девочки Кати обнаружили бронхиальную астму. А в процессе учебы выяснилось, что она не справляется. Я никак не могла понять, почему Катя не может запомнить буквы, научиться читать.
Но я тогда и понятия не имела, что и через год, и в двадцать лет, и никогда она читать не начнет. Меня об этом никто не предупреждал.
Уже позже мы обратились к неврологу, который сказал, что детский дом не мог не знать о серьезных задержках развития у своих детей. Таблица умножения ей так и не далась, несмотря на возраст. Это касается даже похода в магазин: она никогда не знает, хватит ей денег или нет.
Как следствие, у Кати был бесконечный конфликт с учителями, и ее отправили в коррекционную школу. Назначили дополнительные занятия с психологом, математику и русский. Как-то раз учительница математики сказала мне после занятий: «Я подняла ваше личное дело и не понимаю, зачем вам это нужно? Вы видели, какие там гены?» Ее вопрос поставил меня в ступор. Тогда я всё еще пребывала в иллюзиях.
Мне казалось, что я воспитывала их как своих. Я довольно строгая мать, могу и крикнуть. Всегда заставляла их учить уроки. Летом мы отправляли их в лагерь, возили в Хорватию, Италию. Мы старались не ограничивать девочек материально, если они хотели сходить куда-то с классом. Но однажды я услышала, как они жаловались, что у всех уже давно айфоны и айпэды, а у них всего этого нет. У нас в семье никогда ни у кого не было айфона.
Доходило до того, что Марина отказывалась надеть перед выходом новые кроссовки, потому что «это же не найки».
В 2012 году мы взяли мальчика Андрюшу, ему было десять. Наши дети уже начали жить отдельно, и младший сын сказал: «Чего бы вам не взять еще одного?» Тогда нам всё еще казалось, что всё нормально. Но как только Андрюша переехал к нам, дома начался запредельный праздник непослушания. Ситуация изменилась кардинально.
Посыпались претензии, что я не имею права заставлять их что-то делать, повышать голос. А когда это случалось, они начинали орать в ответ. Почему-то не воспринимали меня.
В их школе проводили специальные беседы, и Марина постоянно мне говорила, что может заявить на меня в полицию, если я буду ее обижать.
Сначала мне было стыдно прийти в опеку и рассказать о наших проблемах. Всё надеялась, что наладится. Потом не выдержала и сказала. Нам дали психолога. Но никаких результатов я не увидела.
Я точно помню: это было 3 марта во время разговора с опекой, когда окончательно рухнули все иллюзии. Позже я так и сказала девочкам: «Я умерла 3 марта». Около полутора часов все трое с ухмылками рассказывали, как плохо они живут. Говорили, как я их истязаю, чего-то от них требую. Катя вообще сказала, что ее избивают.
Всё происходящее казалось мне настолько нереальным, что я только попросила: «Дайте мне бумагу, я на всех троих напишу отказ, если им так плохо». Мне вежливо намекнули, что это испортит статистику, так что отказ я написала только на Андрюшу.
Я помню этот день очень смутно, но вышла я оттуда с высоким давлением.
На тот момент Марина оканчивала 9-й класс, и я понимала, что, если напишу отказ, их отправят обратно в Новосибирск. Мне было попросту жалко девочек.
Они остались с нами, но ничего хорошего из этого так и не вышло. Их отторжение стало еще более демонстративным. Они отказывались прибирать квартиру, домой возвращались и в час, и в два ночи, притом что Кате еще не было восемнадцати. Она звонила моему сыну Саше и просила: «Сань, забери меня от метро, а то я пьяная, и тут полиция ходит».
Лейтмотивом наших отношений было «вы, конечно, много для нас сделали, но могли бы и больше».
Мои сыновья пытались проводить с ними беседы, но всё бесполезно.
Марину я уговорила пойти в колледж, а Катя не смогла сдать экзамены. Потом выяснилось, что она нашла себе компанию, с которой они прогуливали уроки, выпивали и курили в подъездах. Это всё при том, что у нее бронхиальная астма. Так Катя 9-й класс и не окончила.
После восемнадцати лет я им официально никто, так что, как только обе стали совершеннолетними, они ушли.
Иногда я думаю: это со мной что-то не в порядке? Да, были моменты, когда я в порыве могла сказать, что сдам их обратно. Но я понимала, что не сдам. Да и они понимали.
Катя и Марина получают социальное пособие и периодически подрабатывают в ресторанах фастфуда. Так они и накопили деньги, чтобы съехать от Ксении. Но на приличное жилье этого не хватало — девочкам приходилось снимать третьесортные комнаты у сомнительных хозяев. После неудачных скитаний по съемным квартирам, где удавалось пожить в непродолжительные периоды алкогольного просветления хозяев, Катя и Марина переехали в квартиру мужа Ксении, которая досталась ему по наследству. Там нет стиральной машины, поэтому они приезжают к своим бывшим опекунам постирать свои вещи и взять денег. Ксения видит их раз в месяц.
С того момента, когда Ксения брала девочек, ситуация с приемными детьми в стране, к счастью, изменилась. В 2013 году был создан Совет Министерства образования и науки Российской Федерации по вопросам защиты прав и законных интересов детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей.
Среди позитивных инициатив — создание обязательных школ приемных родителей во всех регионах России. Программа курса затрагивает юридические, медицинские, педагогические и социальные аспекты.
После ее прохождения будущие родители получают сертификат, без которого дальнейший процесс усыновления невозможен. Думается, эта осведомленность и поддержка психологов могли бы спасти родителей вроде Ксении от навязчивого и деструктивного чувства вины за несложившиеся отношения.
Елена Плотникова, детский психолог: «Часто приемные родители берут в семью детей, представляя себе, как всё будет хорошо. А оборачивается всё совсем по-другому. Дети, пережившие травматический опыт в родных семьях, а после еще и жившие в казенных учреждениях, действительно имеют определенные особенности развития. И часто на первый план выступает даже не задержка развития (хотя и она имеет место в большинстве случаев).
На первый план выступают неумение строить теплые отношения, отстраненность и замкнутость, эмоциональная выхолощенность, негативизм.
Всё это — защитная реакция на ту ситуацию развития, в которой дети находились ранее. Справиться с этим самостоятельно, без поддержки специалистов, часто бывает не под силу приемным родителям. Они, как и Ксения, начинают искать причину в себе, стараются усилить заботу, иногда сверх меры, — но результата нет. Ведь причина не в них.
Вхождение приемного ребенка в семью — это длительный обоюдоострый процесс, к которому должны быть готовы обе стороны. Отсутствие предварительной подготовки — изначальная причина трудностей. В дальнейшем ожидания, не совпавшие с реальностью, трудности в принятии детей такими, какие они есть, отсутствие своевременной поддержки семьи специалистами усугубляют ситуацию».
Говорить об опекунстве честно и открыто нужно не только с психологами, но и с самими детьми.
На этом тезисе базируется теория ролевой адаптации к усыновлению социолога Дэвида Кирка. В зависимости от того, какую роль примеряет на себя родитель, меняется и стратегия общения с ребенком. Кирк говорит о двух основных паттернах.
Первый — «отрицание различий» (rejection-of-difference) — относится к родителям, которые игнорируют какие бы то ни было особенности, связанные с усыновлением, и всячески стараются симулировать «стандартную» семью. Взяв за «дано» ложные установки, они подчиняют и ребенка правилам этой игры.
Иначе к усыновлению подходит другой паттерн поведения — «признание различий» (acknowledgement-of-difference), когда все трудности и вызовы рассматриваются открыто.
Такие родители дают себе и детям свободу испытывать любые эмоции без страха не соответствовать другим моделям поведения, принятым в семье.
Кажется, что хороший родитель непременно выберет второй вариант. И это верно, но до определенного уровня. Есть риск перестараться и получить побочный эффект — «настаивание на отрицании» (insistence-of-difference). Родители и дети видят корень всех проблем в первоначальных различиях. И вместо того, чтобы сообща искать решение и договариваться, они расходятся по разным углам ринга.
Выработать универсальную оптимальную модель отношений с приемным ребенком невозможно, поскольку, как сказано ранее, все дети приходят с разным багажом. И совсем не обязательно стараться заменить ребенку родную мать, если он куда больше нуждается просто в надежном наставнике.
К такому выводу пришла Келли из Ирландии, которая уже много лет берет под опеку детей. Она согласилась рассказать «Ножу» свою историю.
Келли Голуэй, Ирландия, 48 лет, медсестра
В Ирландии распространено долгосрочное опекунство, и уже более десяти лет с нами живет мальчик с очень особенными потребностями. Он хронически болен и нуждается в энтеральном питании. К тому же у него СДВГ (синдром дефицита внимания) и аутизм. Ему нужны особый уход и лекарства, а его мать не могла всё это обеспечить.
Не так давно от нас ушли два мальчика-подростка, которые прожили с нами три года. Когда мы их взяли, им было тринадцать и пятнадцать лет. Они всё время хотели вернуться в свою родную биологическую семью, что в итоге и произошло. Сейчас мы не поддерживаем связь.
Как опекун, ты всегда должен допускать, что с ребенком плохо обращались: физически или сексуально.
Тебе могут предложить наркозависимого ребенка или того, кто только что прошел курс реабилитации. Или девочек, у которых не было здоровых отношений с мужчинами. Да, опекунам дают правдивую и детальную информацию о детях и их опыте, но нужно понимать, что не обо всём дети готовы были рассказать.
Мои собственные дети были младше мальчиков, когда мы их взяли, так что на тот момент я не имела опыта общения с подростками. Поэтому их поведение иногда шокировало, ведь с некоторыми вещами мы раньше не сталкивались.
У первого мальчика, Джона, был сложный характер. В итоге он перебрался в Англию, где попал в тюрьму. Его мать очень плохо относилась к нему, она никогда не играла отведенную ей роль, а была ему скорее другом. Она пристрастила его к наркотикам, потому что сама была зависима. Именно из-за наркотиков он оказался в тюрьме. Джон не ходил в школу и почти всё время, пока жил у нас, был под кайфом.
У второго мальчика было искаженное представление о женщине, из-за того что он подвергался сексуальному насилию.
Он не воспринимал меня как мать, а видел во мне в первую очередь женщину. И конечно, сложнее всего мне было просто восстановить субординацию.
О том, чтобы заставить его видеть во мне мать, не было даже и речи.
Первые шесть месяцев они оба прилагали все усилия, чтобы мы вернули их обратно. Потому что до этого все от них отказывались, включая их бабушку и дедушку. Мы это знали и отказываться не собирались. Мы искренне хотели помочь и обеспечить им прочную семью. В итоге они поняли это и восприняли с благодарностью. Важно не забывать, что дети часто принимают опекунов в штыки. Они хотят быть не с тобой, а со своей мамой, даже если она алкоголичка, даже если подвергала их жизнь опасности.
У меня не было идеалистических представлений. Мои родители занимались опекунством, когда я была ребенком. Иногда они брали девочек, которые были беременны, но скрывали это от семьи. Я выросла с этим.
Я сама медсестра, так что смотрела на опекунство без лишних иллюзий и была готова. Но я знаю много пар, которые идут на это с мечтой забрать себе миленького голубоглазого светловолосого малыша. Даже те люди, у которых есть свои дети, не всегда до конца понимают, с чем будут иметь дело. Ты не можешь сказать: «О, я возьму опеку всего на год». В таком случае ты причинишь ребенку больше вреда, чем пользы.
Ты не можешь просто так бросать детей, которые тебе не подошли, — их и так слишком часто бросали.
Люди должны идти на это с широко раскрытыми глазами. Надо понимать, что ты отдаешь свой дом, свою свободу, свое время, которое мог бы провести с родными детьми. И поскольку чаще всего это проблемные дети, ты проводишь с ними гораздо больше времени, чем со своими собственными. Ты должен понимать причины, почему ты это делаешь, чтобы не вызвать сопротивление со стороны твоей семьи.
Нужно быть готовым и к тому, что процесс оформления опеки очень непростой. Органы внимательно изучают досье усыновителей, твою семью, проводят около двенадцати интервью. Причем не только с тобой, но и с остальными членами семьи. Если, например, раньше у тебя были отношения, пусть даже сорок лет назад, — они всё равно найдут твоего партнера и опросят его.
Возникает ощущение, что эти люди вспарывают твою жизнь, пока ты сам около полугода пребываешь на постоянном допросе. Но и дети проходят проверку, прежде чем попасть в семью.
Органы надзора дают подробные рекомендации: через что прошел ребенок, каким был его опыт. Опекун может сказать: «Я не справлюсь». Это абсолютно нормально.
Мои собственные дети уже выросли и покинули дом, так что у нас остался только один мальчик, и мы надеемся взять еще ребенка.
В семье усыновителей, как и в любой другой, преследуются простые и понятные цели: стабильность, гармония и постоянство. Разница в том, что в обычных семьях эти ценности и уклад формируются априори, а роли распределены заранее. В приемных же семьях, говорит Кирк, где традиции устанавливаются лишь со временем, имеет место «ролевой гандикап» (role handicap) — комплекс социальных и психологических реакций, которые затрудняют процесс развития и приспособления человека. Поэтому большое значение на первом этапе приобретают навыки межличностного общения.
Умение испытывать эмпатию, говорить с ребенком о его происхождении как о чем-то нормальном и естественном — хороший зачин для сказки со счастливым концом.
Эти навыки укладываются в паттерн признания различий, примером которого стала история Келли.
Через неделю после интервью мы созвонились с Ксенией. Она рассказала о недавней встрече с девочками, о том, как пригласила Катю и Марину отметить с ними свой день рождения. Скромно, как и раньше, — сходили в «Макдоналдс», прошлись по магазинам:
«Накупили опять кроссовок, футболок… Я давно заметила, что за всё время проживания отдельно они даже нижнего белья себе не купили, не говоря уже о чем-то другом».