«Я видела планету Земля после ее окончательного уничтожения»: что снилось Анне Ахматовой

Хоть Анна Ахматова и считала, что «самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд», сама она подробно документировала в записных книжках свои ночные видения. И не зря: многие ее сны оказались вещими, а поэтесса приобрела статус пророчицы Кассандры в среде советской интеллигенции. О том, какие кошмары снились Анне Андреевне и в чьи сны приходила она сама, читайте в отрывке из фундаментальной работы литературоведа Ирины Паперно «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения».

Учитывая тот культ, который окружал Ахматову в среде советской интеллигенции, и ее символический статус пророчицы Кассандры, неудивительно, что ее образ можно найти даже во снах ее читателей. На материале таких рассказов в этой главке речь пойдет о циркуляции снов как механизме мифотворчества, связующего членов сообщества новыми нитями под знаком истории и литературы.

Сама Ахматова серьезно относилась к своим снам. В опубликованных в 1996 году записных книжках за 1958–1966 годы имеются записи снов, исполненных как личного, так и исторического значения.

Николай Гумилев (расстрелянный в августе 1921 года) явился ей во сне в ночь на 20 ноября 1958 года, «он дал мне белый носовой платок <…> чтобы вытирать слезы, и бродил со мной в темноте по переулку».

В другой раз (7 сентября 1965 года) она записала «страшный сон»:

«Меня выселяли откуда-то, и это делал кто-то, кого я когда-то любила. Адрес, конечно, Фонт<анка> 34, но там все по-другому. И человек, и он и не он, и какие-то чудовищные подробности».

В этом сне нетрудно узнать чудовищную реальность жилищной ситуации Ахматовой в Фонтанном доме с Луниным. Исайя Берлин явился ей в торжественном сне (31 декабря 1964 года), «на вершине острой горы», чтобы сделать важное сообщение, но ее разбудили.

(Как вспоминал Берлин, Ахматова при встрече в 1965 году в Оксфорде сказала ему, что «мы — то есть она и я — неумышленно, простым фактом нашей встречи [в 1946 году] начали холодную войну и тем самым изменили историю человечества. <…> Я не смел возразить ей <…> потому что она восприняла бы это как оскорбление ее собственного трагического образа Кассандры — и стоящего за ним исторически-метафизического видения, которое так сильно питало ее поэзию. Я молчал».)

В другом сне — последнем в ее записной книжке, записанном в больнице после инфаркта, в декабре 1965 года, незадолго до смерти, — Ахматовой виделось, что за ней гонится (по улицам Парижа) чудовищный, взбесившийся «Джерринаут» (в мемуарах этого круга Джаггернаут выступает как символ истории).

Большинство снов, зафиксированных в записных книжках в 1958–1965 годах, относят к трагическому видению истории. (Напомним, что в годы террора Ахматова не записывала свои сны, о чем позже пожалела, заметив, что «это был бы богатейший материал для истории».)

Одна из записей (в августе 1964 года) фиксирует эсхатологическое видение. В этот день Ахматова в сопровождении друзей ехала через залитый водой Ленинград к себе на дачу в Комарово (она называла крошечный домик, который ей предоставил Союз писателей, Будкой):

30-е августа день отъезда в Будку. О[льга] А[лександровна] и Толя [Найман]. Едем небывалой дорогой (парками) через очень странное, очень красивое наводнение. Вода (без ветра) совсем как жидкое серебро или ртуть. Она тяжело и медленно выливается из берегов, образуя неожиданные островки и грозя бедой. Я в первый раз видела дуб, посаженный Петром Первым. Эсхатологические небеса, почти с грозной надписью.

На другой стороне листа Ахматова описала свой страшный сон:

Мой сон накануне превосходил все, что в том роде было со мной в жизни. Я видела планету Земля, какой она была через некоторое время (какое?) после ее окончательного уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон!

В следующей записи она вернулась к впечатлениям этих дней:

Сон на 30 авг[уста] продолжает угнетать меня, и с каждым днем все страшнее.

Зато отъезд по таинственному безветряному наводнению все хорошеет. Бесполезно спрашивать о нем моих спутников.

Несмотря на это замечание, Ахматова говорила-таки о своем сне. Много лет спустя Анатолий Найман (молодой поэт, которому она тогда покровительствовала) опубликовал сон Ахматовой в мемуарах. Его «Рассказы об Анне Ахматовой», появившиеся в печати в 1989 году, свидетельствуют о том, что поэты рассказывали друг другу сны. Найман начинает со своего сна:

Мне приснился сон: белый, высокий, ленинградский потолок надо мной мгновенно набухает кровью, и алый ее поток обрушивается на меня. Через несколько часов я встретился с Ахматовой: память о сновидении была неотвязчива, я рассказал его.

— Нехудо, — отозвалась она. — Вообще, самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд. Но вы заслужили. Мой сон я видела в ночь на первое октября.

После мировой катастрофы я, одна-одинешенька, стою на земле, на слякоти, на грязи, скольжу, не могу удержаться на ногах, почву размывает. И откуда-то сверху, расширяясь по мере приближенья и поэтому все более мне угрожая, низвергается поток, в который соединились все великие реки мира: Нил, Ганг, Волга, Миссисипи… Только этого не хватало…

Читайте также

Инсайт под одеялом: что можно узнать во сне

Сны наяву: что такое навязчивые грезы и стоит ли из-за них беспокоиться

Это ли видела Ахматова во сне или нет (и было ли это в ночь на 30 августа или, как свидетельствует Найман, 30 сентября), пересказанный мемуаристом, вместе с его собственным, сон Ахматовой стал социальным фактом, исполненным исторического значения.

Замечательное совпадение двух снов придало видению о конце света, состоявшемуся в 1965 году в Ленинграде, особую убедительность. Если верить Найману, оба поэта приняли свои сны за отражение современной им действительности: преддверие мировой катастрофы.

Разумеется, апокалиптические сны снились людям разных культур и разных эпох, нередко воспроизводя библейский сюжет о потопе. Так, Альбрехт Дюрер в 1525 году видел во сне, как с великой силой и чрезвычайным шумом хлынуло с неба множество вод и затопило всю землю. Проснувшись от ужаса (прежде, чем хлынул еще поток) и дрожа всем телом, он нарисовал все это и записал свой сон.

Для Ахматовой и Наймана пережитый во сне ужас был исполнен универсальной значимости (на них низвергались «все великие реки мира»); неудивительно, что, проснувшись, они интерпретировали сны в апокалиптических терминах («сон о конце мира», «после мировой катастрофы»).

При этом для людей советской эпохи общие для человечества чувства и символы получали вторичную мотивировку в конкретных реалиях их исторического опыта; так, потоп имел особое значение для жителей Петербурга и читателей Пушкина, а образ «ленинградского» потолка, набухающего кровью, переживался в разговоре Ахматовой и Наймана как эхо ленинградского террора.

Общая символика снов объединяла спящих и в огромное сообщество страждущего человечества, связанное библейскими ассоциациями, и в исторические сообщества локального характера, для членов которого общие символы имели и местное значение.

* * *

История Анатолия Наймана и Анны Ахматовой — не единственный случай обмена апокалиптическими снами в сообществе русских писателей. Другой пример также связан с Ахматовой. В ее записных книжках находится сжатая запись о сне другого человека: «Письмо. (Сон В<севолода> Иванова. 28 июня 1963. Перед смертью)». (На той же странице записано стихотворение «Из Кафки», известное под названием «Подражание Кафке».)

Эту запись можно пояснить, обратившись к другим документам этого круга. Ахматова узнала о сне писателя Всеволода Вячеславовича Иванова (1895–1963) из письма (в августе 1963 года) его сына, известного ученого Вячеслава Всеволодовича Иванова (1929–2017). В своих воспоминаниях «Беседы с Анной Ахматовой» (1991) Вяч. Вс. Иванов изложил эту историю:

В <…> письме я пересказал Анне Андреевне сон — или видение? — моего отца перед смертью. В этом сне переплетались Греция и Китай, но главной героиней сна была Ахматова.

28 июня, когда я пришел к отцу в больницу утром, он был в ясном сознании и рассказал мне сон (сказав сначала: «Последние дни мне много чепухи рассказывают, и сны снятся дикие»): «Я видел во сне всемирный съезд писателей в Греции, на котором, представь себе, была Ахматова. Как раз в это время в Пирее нашли домик Сократа. Ее в нем поселили: там его стол, его кресло. А я поселился в верхнем этаже. Утром я спускаюсь вниз и вижу: женщина сидит за столом и плачет. Я спрашиваю ее: «Анна Андреевна, что с вами?» Она отвечает, что она видела в этом столе своего ребенка — только он был розовым, а стол черного мрамора. Так было странно ей увидеть свое дитя среди этих клубящихся плит у моря. Я говорю ей: «Ведь даже Гомера — и того не изображают на каждой вещи, а что же нам, простым людям, ждать». И я сказал ей: «Когда-нибудь у нас, как в Китае, поэзия будет на каждом шагу, на каждой вещи». Она ответила: «Может быть».

При встрече Ахматова мне сказала, что видит в этом сне отзвуки двух своих стихотворений на античные темы. А Китай, добавлю от себя, — это и отблеск того чтения переводов, о котором говорилось выше.

Так Ахматова нас, ее окружавших, с собой вместе погружала в Зазеркалье сновидений и пророческих образов, по сравнению с которыми меркли другие восприятия.

Прокомментируем те образы этого сна, которые имеют социальное и политическое значение. Обстановка напоминает об институциях советской литературы, прежде всего Союза писателей, с его съездами, дачными домиками (распределявшимися в соответствии с общественным статусом писателя) и домами творчества у моря (включая Дом творчества писателей в Коктебеле, преобразованный из Дома поэта Максимилиана Волошина).

Во сне значение происходящего в этой привычной для видного советского писателя обстановке повышено до мифических пропорций — речь идет о «всемирном» (а не всесоюзном) съезде писателей, и притом в Греции (то есть вблизи горы Парнас).

Имевшая место в действительности иерархия нарушена, и Ахматову, которой в реальной жизни доставались лишь небольшие привилегии (такие, как дача-будка в Комарове), поселяют в домике Сократа, в то время как сам сновидец занимает там верхний этаж.

Образ Ахматовой, плачущей о своем ребенке, которого она находит в ящике письменного стола, напрашивается на символическую интерпретацию — вспомним, что сын Ахматовой долгие годы находился в лагере, а другие ее детища — стихи — не печатались, то есть писались «в стол».

Сон умирающего писателя завершается надеждой на лучшее будущее (или лучший мир?), в котором писатели оставят свой отпечаток на каждой вещи бытового употребления.

Рассмотрим и подтекст, на который указала сама Ахматова (она увидела в этом сне отзвуки своих стихотворений на античные темы). Речь идет о цикле «Античная страничка» (1961), «Смерть Софокла» и «Александр у Фив» — стихотворение с подзаголовком «Дом поэта» (под текстом указано время и место написания: «Октябрь 1961, Ленинград, больница в Гавани»).

Может быть интересно

Кабан — к свиданию, икона — не к добру: как в народе толкуют сны о метаморфозах знакомых пространств

Призрак приходит на зов: 14 рассказов русских селян о вещих снах

В этих двух стихотворениях на материале легенд Древней Греции и с участием Александра Македонского варьируется пресловутая тема «поэт и царь», причем в обеих ситуациях перед лицом смерти грозный царь преклоняется перед поэтом.

В первом стихотворении в торжественный день похорон бессмертного гения (Софокла) царь — под влиянием вещего сна — велит снять осаду с города Афин, «чтоб шумом не мешать обряду похорон». Во втором (написанном в больнице) Александр, повелев уничтожить Фивы, беспокоится о жилище Пиндара: «Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта».

Ахматова однажды сказала Лидии Чуковской, что эти стихи «существенны для понимания отношений между искусством и властью. Должных отношений», добавив: «Это урок». (Чуковская промолчала, а в записках заметила: «Насчет темы — поэт и власть и преподанного здесь власти урока — это я, конечно, уловила», но по форме стихотворения ей не понравились.)

С учетом этого подтекста сна, авторизованного Ахматовой, сон писателя Всеволода Иванова несет в себе социальный смысл: надежда на лучший мир, в котором поэт или писатель будут пользоваться личным покровительством грозного властителя. (Кажется, сын писателя понял сон именно таким образом.)

История этого сна включает целую серию коммуникативных актов, имевших место в тесном сообществе советских писателей. Проясним траекторию: Всеволод Иванов видел сон об Ахматовой перед смертью, 28 июня 1963 года; сын Всеволода Иванова, Вячеслав, пересказал сон отца в письме к его героине Ахматовой, что она отметила в записной книжке (опубликованной в 1996 году), а при встрече указала ему на подтекст сна в двух своих стихотворениях.

Вся история сна и его циркуляции оказалась доступной публике, будучи пересказанной в опубликованных в 1991 году воспоминаниях Вячеслава Всеволодовича Иванова об Ахматовой. Но, по всей видимости, еще до публикации, последовавшей после крушения советской власти, история сна стала известна в кругу писателей. Так, 16 августа 1963 года поэт Давид Самойлович Самойлов (1920–1990) записал в дневнике:

Кома [интимное прозвище Вяч.Вс. Иванова] много рассказывал о последних днях Всеволода. Он умирал долго и сознательно. Подводил итоги. Ему снились сны, где он разговаривал с Богом. Трагическая судьба писателя заканчивалась оправданием перед Богом.

Один из последних снов — трогательная фантазия о конгрессе писателей в Афинах и об Ахматовой. Сны Всеволода и последние разговоры с ним Кома записал.

Дневник Самойлова, опубликованный в 2002 году, показывает, что означал этот сон для членов тесного сообщества советских писателей: он подтверждал чувство общности их трагической судьбы, а именно положение русского писателя-интеллигента в условиях сталинского режима.

По крайней мере, об этом говорит другой сон Самойлова, записанный им в дневнике п марта 1981 года: «Сон. Я долго разговаривал с молодым Эренбургом. Он упрекает наше поколение за то, что ни из кого ничего не получилось. Я оправдываюсь: „Мы еще отдыхаем от сталинизма“. Студеные мартовские дни. Острый ветер. Свет». (Рецензент дневника Самойлова обратил внимание на эту запись и заметил, что пейзаж сна заимствован из знаменитого романа Ильи Эренбурга «Оттепель».)

Читая эти истории, дивишься и интенсивности связей между членами сообщества советских писателей, и склонности писателей к мифологизации, и тому историческому значению, которое они придавали интимному опыту, превращая его в опыт коллективный, и повышенному чувству собственной важности.

Они видели одни и те же сны. Сон Ахматовой о всемирном потопе и сон Всеволода Иванова об Ахматовой на всемирном съезде писателей принадлежат к жанру эсхатологических видений. Оба эти сна говорят о конце собственной жизни и о конце света, в первом случае в катастрофическом, а во втором — в утопическом ключе.

Как в повседневной жизни, так и во сне члены этого сообщества думали друг о друге. Они делились своими снами с другими, и все участники этого символического обмена записывали свои и чужие сны для памяти и для истории.

В мире разделенных снов советские писатели еще сильнее, чем в реальной жизни, приобщались к сообществу, столпами которого являлись такие люди, как Ахматова, и к чувству общей судьбы и общего опыта.

Эти сны свидетельствуют также об апокалиптических настроениях в этой среде и о политических и исторических коннотациях эсхатологических ожиданий. Возьмем сон о всемирном съезде писателей. Своего рода платоновская утопия, это видение, разыгрывающееся в обстановке, напоминающей о Союзе советских писателей, рисует общество, в котором поэты и писатели занимают центральное место.

Общность ночного опыта подтверждала надежду на будущее, лелеемую людьми, которые наяву еще не оправились от опыта сталинизма — страшного опыта, при котором для писателя играть значительную роль в обществе было сопряжено и с риском для жизни, и с моральным риском.

В конечном счете это была надежда на жизнь вечную. Проследив возникновение, источники и трансмиссию этого текста, мы наблюдаем механизм создания коллективной фантазии.

Для русских писателей в советское время такие фантазии подкрепляли повышенное чувство социальной, исторической и эсхатологической значимости и важности их общей жизни.