Как цинизм ломается при встрече с современным искусством?

Ложное Просвещение и люди, которые знают всё

У Готфрида Бенна есть слова: «Быть глупым и иметь работу — вот в чем счастье». В книге 1983 года «Критика цинического разума» немецкий философ Петер Слотердайк дополняет эту фразу ее скрытым значением: «быть интеллигентным и тем не менее исполнять свою работу — вот несчастное сознание в его модернизированной, больной Просвещением форме». Можно сказать, что здесь Слотердайк атакует с эпистемологической стороны ту же проблему, которую Дэвид Гребер рассмотрел в антропологическом исследовании «Бредовая работа»: работа бессмысленна, но, что важно, ранее эта бессмысленность как бы не была заметна, и только просвещенное сознание способно на глубокую разоблачающую рефлексию. С другой стороны, когда Гребер говорит, что «бредовая работа — это настолько бессмысленная, ненужная или вредная форма занятости, что даже сам работник не может оправдать ее существование, хотя чувствует необходимость притворяться, что это не так», он проводит демаркационную линию между теми, кто признался в том, что работа «бредовая», и теми, кто «притворяется». Нас интересует случай тех, кто притворяется, потому что это лучший вариант из худших. Такой человек совершает выбор государя Макиавелли, который берет на себя грех ради всеобщего блага. То есть соглашается на обоснование лжи. Как возможна такая сложная, почти философская позиция, в разных изводах принимаемая каждым?

Слотердайк говорит о «цинике», человеке конца ХХ века, который вместе с философией подозревает, что «все великие темы были уловками: Универсум, Теория, Практика, Субъект, Тело, Дух, Смысл, Ничто», и который был свидетелем краха социалистических утопий и институционализации студенческих революций.

Из его беспрецедентной информированности следует радикальный скептицизм, из скептицизма — инструментальное отношение к знанию и, наконец, цинизм. Объясняя суть этого сознания, Слотердайк приводит удобную модель провала Просвещения.

Чрезвычайная интеллектуальная динамика видна на примере «поворотов» в гуманитаристике: с 1970-х годов в этой области знаний произошли Культурный, Лингвистический, Интерпретативный, Перформативный, Рефлексивный, Пространственный, Иконический и даже Переводческий повороты, то есть глобальные и локальные смены исследовательских парадигм.

А также на примере революции в науке с 1950-х: разработка разделов прикладной математики и математической логики, появление общей теории систем, кибернетики на фоне новой организации промышленно-научных комплексов. Наконец, полупроводниковая революция обеспечила развитие микроэлектроники, так что с появлением мобильных устройств диффузия просвещенного знания стала предельной, достигая абсолютно всех.

Отсюда должно было родиться то, что мы вместе с Максом Вебером могли бы назвать предельной интеллектуализацией: ощущением всех и каждого, «что стоит только захотеть, и всё можно узнать. Нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил». Но очевидно, что мы имеем дело с ложным просвещенным сознанием, потому что интеллектуализации не произошло, наоборот, множество экранирующих теорий заняли ее место, причем почти в каждой области на каждом витке мыслительных революций: от сложных псевдонаучных теорий до возрождения и модификации простейших форм суеверий.

Выше мы сказали, что интересен случай тех, кто знает, что работа бредовая, но не говорит об этом. Кажется, что это одновременно и эпистемологический портрет усредненного человека XXI века, который знает, что карты Таро и гороскоп — примитивные системы предсказания и что они работают благодаря когнитивной ошибке, заключающейся в нашей склонности выстраивать обратную причинно-следственную связь. Но поражающий нас эрудицией и способностью к рефлексии, он смыкается с циником Слотердайка в том, что на самом деле никогда не раскладывал карты Таро до конца, не прочел книгу Канемана «Думай медленно, решай быстро» и даже, возможно, не дочитал тематическую статью в «Википедии». Его знание строго инструментально и риторично, то есть он знает, как дисквалифицировать Сократа, пытающегося вскрыть «бредовость его сознания». Так его искусство экранирования становится воплощением антиинтеллектуализации.

Апология толпы

Но и здесь можно найти место для апологии человека современности. Есть парадокс, который заключается в том, что в массовом сознании укоренено мнение о глупости большинства.

Все считают, что все глупы. Но на самом деле никогда раньше общая масса людей не была столь умной.

И даже сам приведенный парадокс можно трактовать как след массовой информированности о долгой истории философского осмысления феномена не-элиты. «Народ» Цицерона, «рабы» Ницше, «буржуа» Бодлера, «массы» Ортега-и-Гассета, «циники» Слотердайка представляют собой ряд концептов, фиксирующих различные этапы развития не-элиты, каждый из которых отличается и количественно, и качественно. Особенно знаковыми можно считать два перехода: количественный от «буржуа» к «массам», качественный от «масс» к «циникам».

Иными словами, у нас нет никаких оснований думать, что «циническое» сознание современного человека не является переходным или даже финальным этапом к освоению того объема культуры, которая раньше была признаком элитарного сознания. Об этом говорит красноречивая статистика: число научных статей на человека по странам Европы, общее количество людей, получающих высшее образование. Но один из самых красноречивых примеров — это появившийся недавно в твиттере пост муниципальной депутатки Люси Штейн, которую задержали в России во время протестов по делу Алексея Навального. В нем она с удивлением пишет, что «молодой спецназовец, пока они три часа торчали в автозаке, вслух читал статью из википедии про понятие „ресентимент“ по Ницше, подкрепляя свой тезис о том, что митингующие испытывают зависть к политической элите, считая ее причиной своих неудач». Этот неоднозначный пример одновременно порочного экранирования и неожиданно уместной эрудиции напрямую отсылает нас к тому пробному камню, который позволит, как во время сеанса пластической хирургии, обозначить контуры маски, ставшей лицом.

Зависть в интеллектуальном раю

Этот пробный камень имеет название «зависть». Циник живет в удобной действительности, которая максимально защищает «бредовое сознание» от обнаружения. С одной стороны, перед ним беспрецедентно детализированная и легко обозреваемая история, с другой — экранирующие стратегии Просвещения и доступная психотерапия, с третьей — открытая информация и изобилие прогнозов, с четвертой — мир развлечений и геймификация всего от торговых центров до офисов. Чему может завидовать такой человек? Мы постараемся найти ответ. Дело в том, что, несмотря на геймификацию, есть ощущение, что игра не горизонтальна, и кто-то всё-таки устанавливает правила и обладает чем-то «на самом деле». Слотердайк показывает, что властное знание было ассимилировано сперва самой властью. А мы показали, что тотальная диффузия позволила ему максимально распространиться, так что среднестатистический циник стал таким же обладателем властного знания, как прусский император Фридрих II. Нюанс состоит в том, что мы также считаем, что циник обладает «властным знанием» в точно такой же мере, как прусский император двести лет назад.

Приведем аналогию с небом. Известно, что до земли долетает свет звезд, многие из которых погасли, а глядя на небо, мы отчасти видим прошлое космоса. Можно сказать, что с распространением властного знания происходит то же самое. По мере диффузии оно теряет связь с реальностью.

Так что информированность циника, возможно, составляют истины и технологии мышления двухсотлетней давности.

И всё-таки в этом трудно убедить. Еще труднее убедить в том, что для этого есть философские рациональные рамки анализа. Именно поэтому мы начинаем с самого трудного аспекта этого рефлексивного обнаружения неполноты и неэффективности знания — с зависти. Этот аспект — наиболее вытесняемая часть современного сознания. Она стоит за семью печатями рационализации и, руководя общим мнением, осуждает свой рациональный анализ средствами философии, как такую же рационализацию, не различая понятий. Это еще один пример псевдологической эквилибристики ложного просвещенного сознания. Но зависть не может существовать без объекта, и наша гипотеза состоит в том, что этим объектом является искусство.

Художник, программист и политик

В истории арт-критики есть интересная глава под названием «Мэтью Арнольд». Он был публицистом, который в наиболее благополучную эпоху викторианской Британии пытался объяснить, зачем нужно искусство.

В ситуации Арнольда находится сегодняшний историк искусства, литературовед, любой интеллигентный в старинном смысле человек, но в большей степени сам художник. Представим ситуацию, когда последний пытается объяснить программисту, нефтехимику или депутату, зачем он занимается тем, чем занимается. Это будет ситуация полного непонимания. Физик и писатель Чарльз Перси Сноу в замечательном эссе «Две культуры» как раз описывает одноименную ситуацию, в которой одинаково выдающиеся группы людей из научного и культурного сообщества напрочь не понимают друг друга. Выше, говоря о Просвещении и НТР, мы привели два параллельных каскада революций. Они описывают не что иное, как две параллельные эволюции интеллекта, два последних курса гуманитарного и технического вузов, по выходе из которых двум студентам не о чем будет поговорить.

Может быть интересно

Новый год и День винтовки. Как советская власть создавала культуру светских праздников

Но есть предположение, что политик будет наиболее понятливым, потому что, если интуиция Слотердайка верна, единственным способом оправдать знание перед современным человеком является демонстрация того, что оно дает власть.

Искусство как раз имеет эту властную ценность. Это неочевидно. Мы не говорим про изящные искусства, собранные в музее, хотя и о них тоже, но скорее об искусстве в противоположность культуре.

Искусство и культура. Культура и цивилизация

В философии культуры есть традиция мысли, которая различает понятия культуры и цивилизации. Цивилизация и культура могут быть частями, аспектами и состояниями друг друга. То есть могут входить друг в друга, различаясь по объему охватываемых явлений, допустим, цивилизация — это какой-то всеобъемлющий признак всех социальных явлений данного времени, а культура касается только результатов осмысленного действия, например ремесла, техники, искусства. Цивилизация и культура могут быть качественными аспектами одного и того же: телефон — это феномен высокотехнологичной цивилизации и прагматической культуры. Они могут быть состояниями друг друга во времени, когда считается, что цивилизация — это будущее культуры или ее прошлое. Они могут быть местами друг друга в каком-то развитом социуме, допустим, столица — это центр культуры, чем дальше от нее, тем меньше культуры, остаются только общие признаки цивилизации. В зависимости от n категорий мы можем выделить n2типов соотношений, при которых они различаются. Но нам интересен определенный тип их различия по категории действия, который предлагает профессор МГУ Заид Оруджев. Культура может быть сферой активного приложения творческих сил человека (создание, подражание и репродукция творчества), а цивилизация — системой сохранения результатов культуры. Тогда цивилизация — это прошлое в настоящем, их единство.

Если мы говорили, что властное знание масс устаревает на 200 лет, является ли оно знанием цивилизации? Если да, то тогда не-массы должны обладать знанием культуры.

Например, массы обладают знанием и могут выдвигать убедительные суждения о Ван Гоге и о реальной политике, а не-массы — о Такаси Мураками и о политической кибернетике. Этим может объясняться и то, что массы не способны репродуцировать Ван Гога, хотя знают о нем.

Но мы хотим пойти дальше и сказать, что циническое сознание современных масс, то есть не-элит, благодаря беспрецедентной диффузии просвещенческих критик может принять уникальный навык утонченного экранирования, простирающийся даже до условных квантовой физики и постимпрессионизма, за обладание культурой. Поэтому важно разделить культуру и искусство. Культура обладает сама в себе градацией, которая отражается в языке и которая делает ее практически синонимичной слову «искусство». Культура может быть высокой и низкой, искусство может быть изящным и прикладным. Очевидно, что существует разрыв между высокой культурой и изящным искусством и всеми остальными градациями. Допустим, властное знание о Штокхаузене специалиста в области современной музыки сильно отличается от знания самого Штокхаузена или Пьера Шеффера, который дал хождение термину «конкретная музыка», или от знания специалиста, который написал исчерпывающую монографию, посвященную этому феномену. Общество несоразмерно выделяет последнюю категорию людей. В денежном эквиваленте в соответствующей области это выражается сверхприбылями людей, постигших высокое искусство ведения бизнеса, и умеренно высокими прибылями остальных элит, которые всё-таки существенно выделяются по сравнению со средними зарплатами по стране.

Зависть к искусству

Разделение цивилизации, культуры и искусства важно, потому что циник легко девальвирует культуру, он поступает так же даже с искусством, но именно последнее умеет дать сдачи самым болезненным способом: показав свою власть. Это происходит даже, и более явно, на примере искусства в собственном смысле слова. На примере его произведений.

В музеях и галереях выставляется многое из того, что воспринимается интеллектуальной не-элитой как не-искусство, или «мазня», «уродство», «подрыв устоев», «плоды больного сознания», «развращение», или «дегенеративное искусство». И всё-таки самое распространенное чувство, которое испытывает человек по отношению к этим объектам, это равнодушие.

Мы возвращаемся к абзацу с художником и вспоминаем, что подавляющему числу людей его деятельность кажется бессмысленной. Отсюда возникает чувство консенсуса, то есть ощущение власти большинства. Но мы также помним, что политик может понять художника. Эта связка художника и политика, или искусства и политики, вызывает гремучую реакцию, которая нам необходима для развенчания устойчивого представления циника о своей власти над культурой во всех ее градациях.

Недавняя диссертация Каролины-Джоанны Гомес «Дискурс оскорбительности в конфликтах вокруг искусства» убедительно показывает, что конфликты такого рода чаще всего возникают довольно неочевидным образом. Сначала экспозиция вроде бы провокативного искусства появляется в музее или в галерее, в этот момент на нее никто не обращает внимания. Только затем группы в основном правых или/и религиозных активистов устраивают акции или/и погромы. Эти погромы получают медийное распространение, которое затем вызывает активную реакцию большинства. Исключение составляют экспозиции в заведомо провокативных местах: на улицах, в храмах, в светских публичных заведениях. Гомес говорит, что дискуссии об акциях против современного искусства могут вестись годами. Это создает общий фон, который подкрепляется периодическими сенсационными новостями о продаже той или иной из «возмутительных» картин за огромные суммы денег. Циник, изначально не признающий статуса этих объектов, оказывается будто бы обманут властью.

Власть «большинства», то есть консенсуса, вдруг выделяет этим объектам лучшие музеи, позволяет появляться огромным афишам, плодить инфоповоды, так что циник оказывается в бесправном положении на свободном рынке славы и внимания.

У этого явления есть «осязаемая» денежная аналогия из недавней истории крипторынков, когда 22 февраля, в разгар всеобщего оптимизма, биткойн мгновенно упал на $10 000 и тут же отыграл старую цену, ликвидировав при этом рекордное количество трейдерских позиций (число трейдеров неизвестно, но сумма потерянных денег достигла $3,5 млрд).

Такое положение вещей убеждает в том, что искусство обладает властью. Но как избежать критики типа «сравнение искусства торговать и современного искусства не действует, потому что современное искусство само является объектом торговли, то есть его ценность спекулятивна»? Здесь надо сказать, что искусство — активный сторонник спекуляций. По-настоящему продавать искусство могут только те, кто обладают властным знанием о нем. Именно поэтому то и дело происходят скандалы, когда арт-дилеры и галереи обманывают своих баснословно богатых клиентов на крупные суммы.

Стороны власти искусства

Теперь мы постараемся разложить власть искусства на компоненты.

Во-первых, современное искусство не запрещено законом в тех странах, где оно появилось естественно в ходе череды авангардов, то есть в Европе, России, Северной и Южной Америках. В главном труде, посвященном философскому осмыслению понятия зависти, «К генеалогии морали», Ницше пишет, что «право на земле представляет как раз борьбу против реактивных чувств, войну с ними со стороны активных и агрессивных сил…». Под реактивными чувствами имеется в виду ресентимент, сложный комплекс психологических настроений, который может быть описан словами «зависть» и «обида». То есть изначально такое искусство совершенно легитимно занимает наиболее престижные места. И они не замечаются циником только потому, что он обладает всеми средствами для того, чтобы «вытеснять» его триумф из своего сознания и поля зрения.

Во-вторых, оно обладает статусом сокровища. Искусство как высшее проявление культуры всегда было элитарным, а музей исторически служил не столько экспонированию, сколько сохранению. Если оно появляется, то в местах класса люкс: в бывших дворцах, ультрасовременных зданиях. Если скрывается, то в частных поместьях, на островах, в сейф-квартирах и специальными фирмами в специальных беспошлинных зонах, так называемых фри-портах.

В-третьих, оно вызывает ресентимент. Будучи обнаружено как триумфальное, искусство вызывает реакцию, реактивное, ответное действие или чувство. Это не совсем очевидно, так как мы указали, что изначально людям всё равно и только политические интерпретации делают искусство источником ресентимента. То есть чтобы обидеться, надо быть знакомым с искусством в каком-то смысле. Прежде всего есть обида и зависть к искусству со стороны не-масс, классическим примером которой выступают отношения Моцарта и Сальери. При этом Сальери — человек, блестяще освоивший культуру, но не дошедший до искусства. Со стороны масс искусство нуждается в интерпретационном опосредовании. Но может ли оно в таком случае быть реальным источником зависти?

В статье Freedom and Resentment, переведенной Евгением Логиновым как «Свобода и обида», Питер Стросон пишет, что обида возникает при условии злого намерения другого, тогда как при ненамеренном нанесении вреда, даже при получении обидчиком выгоды, человек не склонен обижаться. Как возникает идея о злонамеренности художников? В массовом сознании чем дальше от культуры, тем больше появляется мифов об искусстве. Причем формулировки этих мифов по большей части представляют собой теоретические открытия романтизма двухсотлетней давности. Поэтому чаще всего представления о творении искусства соответствуют концепции искусства и отсылают к фигуративной живописи, похожей на спектр техник XIX века — от романтизма, академизма и реализма до прерафаэлитов и постимпрессионизма. Современный художник, вписывая себя в этот канон, становится злонамеренным обманщиком за счет самой интенции сотворить искусство так, как он это делает.

Затем есть еще объяснение со стороны зависти. Психолог и исследователь этого психического феномена Татьяна Бескова определяет его как «встречу с превосходящим другим». Она выделяет группу механизмов психологической защиты, особо свойственную завистнику. Нам важны вытеснение и компенсация, а также отмеченная Бесковой в ходе эмпирического исследования роль интеллектуализации. Вытеснение может нам подсказать, как происходит изначальное «равнодушие» и «недумание» об искусстве, а компенсация проявляется в принижении статуса искусства и в возвышении статуса более доступных человеку профессий.

При этом, возвращаясь к цинической эпохе Слотердайка, мы можем сказать, что человек осознает, что может неосознанно вытеснять и компенсировать, но может считать это плодом злонамеренных интенций художника: «он заставляет меня злиться и завидовать, чтобы вызвать реакцию и прославиться».

Современные художники, такие как Андрес Серрано, даже не скрывают этого. Но есть еще процесс интеллектуализации, а точнее рационализации, когда циник рационализирует факт триумфа искусства, объясняя его спекуляциями, наглостью, мизантропией, влиянием крупных финансовых структур и спецслужб.

Преодоление цинического сознания

Это говорит о власти искусства. Но что важнее, это говорит о пределе власти цинического разума, который вдруг обнаруживает неэффективность критики, пропасть интеллектуального неравенства. Вопрос: зачем обнаруживать провал ложного Просвещения? Есть два ответа, на которых мы и закончим. Это надо обнаруживать, во-первых, потому что цинический разум состоит из апроприированных просвещенческих критик, направленных на то, чтобы преследовать какие угодно цели, кроме Просвещения. Он нацелен на обоснование лжи, предрассудков, заблуждений и идеологий. При этом знание для него — инструмент власти. Поэтому выявление неэффективности его знания, его бессилия поможет побудить такое сознание к пересмотру своих оснований. Во-вторых, парадокс эпохи в том, что такое сознание оказывается верным в своих догадках. Произведения современного искусства действительно часто создаются ради денег, из наглости, из зависти и под влиянием спецслужб.

Художники включены в контекст цинической эпохи, и арт-мир составляет ее часть. Однако это не говорит о том, что искусство не имеет градаций. Другими словами, в современном искусстве есть настоящее современное искусство. Но даже настоящее современное искусство не вне ресентимента, а лишь продукт господствующего ресентиментного сознания его статусных агентов: художников, критиков, кураторов, меценатов. Это борьба худшего с худшим. В картине Слотердайка это «лжецы, улавливающие во лжи лжецов», или «подлавливающие». Надо только помнить, что «лжецы» — агенты искусства, а не само искусство. Власть искусства в том, что ему безразлично, насколько циничный человек его создал. Оно остается высшим проявлением чего бы то ни было.

Взлом ресентимента. Почему современное искусство — самое эффективное оружие против цинизма