Неизвестная Жукова и звезда Розановой: как художницы Российской империи становились писательницами — и наоборот

От Арзамаса до Ниццы: Мария Жукова

Один из самых ранних примеров — известная «неизвестная» писательница Мария Жукова (1804–1855). Сборник ее повестей «Вечера на Карповке» получил благожелательную рецензию самого Белинского, что дало импульс издателям не только до революции, но и в советское время, когда рекомендация «неистового Виссариона» приобрела чуть ли не священный оттенок. Повести были переизданы и даже изучены, но при этом исследователи напрочь упустили тот факт, что начинала Жукова свой творческий путь как художница.

Родилась Мария Жукова в Нижегородской области, в городе Арзамасе, в семье уездного стряпчего. Получила прекрасное домашнее образование. Занималась в Арзамасской художественной школе, первом частном рисовальном заведении, открытом в России в 1802 году художником Александром Ступиным, выпускником Академии художеств.

Едва достигнув совершеннолетия, вышла замуж (а точнее, была выдана) за помещика, судью Жукова. Родила сына. Брак был неудачным, муж ей изменял, и они разъехались (развод в те времена был процедурой сложной и почти невозможной, и многие семьи выбирали жизнь порознь). Сын учился в гимназии в Саратове, затем в Петербурге.

В 1830-х годах часто бывала в Петербурге, вращалась в высшем свете благодаря дружбе с княгиней Софьей Голицыной, в доме которой бывали поэты, художники и писатели.

В 1837 году анонимно (представившись лишь составительницей) опубликовала тот самый сборник повестей «Вечера на Карповке», который получил хорошие отзывы:

«Дай бог, чтоб у нас в России было побольше мужчин, чтобы так хорошо писали», — отмечал Белинский.

Вот цитата из повести «Дача на Петергофской дороге»:

«Дача на Петергофской дороге — это настоящий маленький городок, колония, куда съезжаются со всех концов Петербурга, знакомятся, хотя и не скоро, стараются узнать одни о других: кто, откуда, кого принимают, как живут? И таким образом, за недостатком собственной жизни, живут жизнью соседей. Тут завязываются интриги, хотя большею частью в воображении наблюдателей; тут ум изощряется на догадки, тут разыгрывается притворная невнимательность, тут на несколько времени накидывается барская важность, и все это до тех пор, пока к концу лета все узнают друг друга. Любопытство, на минуту пополнившее своими тревогами пустоту, которою все мы и вечно страждем, удовлетворено, и все говорят: „пора в город“. Дачи пустеют.

И точно пустеют, потому что пропала новизна, наполнявшая их. Нам непременно надобна новизна, будь то детские погремушки, лишь бы что-нибудь заняло наше внимание, отвлекло нас от нас самих, от нашего врага — пустоты…»

Несколько раз Жукова ездила на юг Франции на лечение: у нее чахотка. И в итоге опубликовала книгу «Очерки южной Франции и Ниццы», которая также была встречена с восторгом публикой и критиками.

Писательница сотрудничает с журналами, но денег не хватает, и она зарабатывает себе на жизнь в том числе рисуя копии с эрмитажных шедевров. Однажды за работой в зале Зимнего дворца ее увидела императрица, пришла в восторг и заказала миниатюрный портрет Николая I, который был подарен ему на именины.

Врачи запрещают Жуковой жить в Петербурге, и она переезжает в Саратов, где климат не такой сырой. Там писательница становится одним из центров местного образованного общества. Жукова подружилась с историком Николаем Костомаровым и будущим писателем Николаем Чернышевским. Костомаров, высланный в уездный город как неблагонадежный под надзор полиции, писал:

«Многих из нас друг с другом познакомила и сдружила жившая в то время в городе известная писательница Мария Жукова, женщина необыкновенной теплоты сердца, светлого ума, с увлекательным даром слова… Около этого прекрасного самородка группировались молодые люди с университетским образованием, и их она считала своими лучшими друзьями, хотя и не чуждалась светского большого общества».

В Саратове она продолжает активно писать, собирает гербарий и создает альбом с рисунками саратовской флоры, который заказала ей Академия наук. Рисует и дарит на память портреты своих друзей.

Умирает Мария Жукова, когда ей всего 50 лет. Ее роман «Две судьбы» опубликуют уже после смерти.

В повести «Мои курские знакомцы» она пишет:

«Разве женщина не имеет уже других обязанностей, другой цели, как, привязавшись к участи человека, которому угодно было возвести ее в достоинство своей супруги, жить для его счастья и потом угаснуть, оставив по себе несколько новых существ? Разве великая цель существования человека не может быть и ее целью?»

Писательница говорила об эмансипации и женской самореализации, несомненно, исходя из своего глубоко выстраданного опыта.

Можно ли назвать Жукову профессиональной художницей? Едва ли, поскольку для женщины ее эпохи не существовало еще возможности полноценно вести выставочную деятельность и тем более продавать свои работы. Тем не менее всю жизнь Жукова не бросала увлечения живописью и даже пыталась его использовать, получая небольшие заказы. Но как писательница она уже, несомненно, профессионалка. Любые свои жизненные впечатления, от знакомств в высшем свете до путешествий за границу, она использует как материал для рассказов, повестей и очерков, издается, рецензируется и читается. И пусть ее работы не входят в программу по литературе (в которой, кстати, женщин всего два-три имени), свое влияние на современников они оказали. Скажем, исследователи пишут, что молодой Чернышевский воспринял идеи феминизма от Жуковой и воплотил их в романе «Что делать?».

Единение с природой и выдуманный сын: Елена Гуро

Уже на следующем витке развития общества, когда у женщин появилось больше возможностей для получения образования и самореализации, возникли примеры совмещения полноценного художественного творчества и писательства. Елена Гуро, конечно, уникальная в этом смысле личность — это признавали ее современники; и сегодня многочисленные исследователи не перестают удивляться гармонии цвета и звука и их единению в произведениях Елены, будь то стихи, картины, рассказы или зарисовки.

Элеонора (русифицированная в Елену) Гуро — из знатного французского рода, обрусевшего и осевшего в Петербурге. С раннего детства девочка и рисовала, и писала, вела дневники. Особенно ее вдохновляла природа — и фамильное имение в Псковской губернии, и позже дачи, которые они снимали на лето с Михаилом Матюшиным, ставшим ее мужем. Именно там она живет, дышит, творит, а жизнь в каменном мешке города — только пережидает.

Гуро училась у лучших — сначала в мастерской Яна Ционглинского, импрессиониста, знаменитого тем, что играл своим ученикам на рояле и тонко чувствовал цвет. Потом в школе Званцевой у Бакста и Добужинского. Но, видимо, талант девушки был настолько самобытен, что больше всего ей была необходима практика и собственные наблюдения. Матюшин писал об их первой встрече:

«Я вдруг увидел маленькое существо самой скромной внешности. Лицо ее было незабываемо, Елена Гуро рисовала „гения“ (с гипса). Я еще никогда не видел такого полного соединения творящего с наблюдаемым. В ее лице был вихрь напряжения, оно сияло чистотой отданности искусству».

В поисках нового искусства вместе с Матюшиным они оказались в самом центре петербургского авангарда: в их квартире на Петроградке (сначала одной, потом другой, на улице Профессора Попова, где теперь одноименный музей) собирались Хлебников и Бурлюк, Маяковский и Крученых, Лившиц и Каменский. Гуро участвует и в художественном объединении «Союз молодежи», и в литературном объединении «Гилея». Имея, в отличие от большинства нищих футуристов, какие-то деньги, Елена спонсирует издательство «Журавль» и выход в нем первых книг авангардистов, в том числе скандального «Садка судей», который напечатали на обойной бумаге и потом тайком рассовывали по карманам критиков.

«Здесь я даю обет: никогда не стыдиться настоящей самой себя. (Настоящей, что пишет стихи, которые нигде не хотят печатать.) Не конфузиться, когда входишь в гостиную, и, как бы много ни было там неприятных гостей, — не забывать, что я поэт, а не мокрица…» — обещает она самой себе.

---

«Точно маленькая желтая улыбка. Неожиданно утром на дорожке прилип желтый листик. Над дорожкой точно кто-то белокурый приподнял ресницы. Погоди, это приближенье. На коричневый мох рассыпались желтые треугольнички. Точно кто-то идет в конце дорожки — но его нет. Сверху льются лазоревые стеклышки и светло-зеленые. Встревожился воздух, стал холодноватый. Точно кто-то встревоженный и просветленный приподнял ресницы…» — цвет и эмоции трепещут в одном ритме в прозе, которую создает Елена.

А в поэзии экспериментирует не только с образами и ритмами, но и со звуками, как в самом известном своем стихотворении «Финляндия»:

Это ли? Нет ли?
Хвои шуят, — шуят
Анна — Мария, Лиза, — нет?
Это ли? — Озеро ли?

Лулла, лолла, лалла-лу,
Лиза, лолла, лулла-ли.
Хвои шуят, шуят,
ти-и-и, ти-и-у-у.

Лес ли, — озеро ли?
Это ли?

Эх, Анна, Мария, Лиза,
Хей-тара!
Тере-дере-дере… Ху!
Холе-кулэ-нэээ.

Озеро ли? — Лес ли?
Тио-иви-и… у.

В 1909 году выходит первая ее книга — «Шарманка». Этот сборник понравился и Блоку, и Ремизову, и Вячеславу Иванову, но при жизни так и остался нераспроданным.

Вторая книга, «Осенний сон», выходит в 1912-м.

«Я принадлежу к числу понимающих ее и кто не гонит. Она дорога тем людям, кто увидит в ней водополье жизни, залившей словесность, и прочтет знаки дорогого», — пишет ей в письме Велимир Хлебников.

А третья, «Небесные верблюжата» — уже посмертно, в 1914 году, в год начала Первой мировой войны и окончательного слома эпох.

Образы из книг переходят в графику художницы и наоборот. Так, во многих текстах присутствует тема бедного рыцаря, и в рисунках мелькает его облик — смесь Дон Кихота с неприкаянными персонажами Достоевского. А в стихах Елена-Элеонора оплакивает смерть единственного сына, В. Нотенберга, — если читать внимательно, то этот выдуманный сын на самом деле, конечно, символ, символ всего мира, одинокого, непонятого, нуждающегося в любви и ласке. И Елена, чувствуя себя «матерью всего», пытается дать ему этот «флюид любви»:

«А теплыми словами потому касаюсь жизни, что как же иначе касаться раненого? Мне кажется, всем существам так холодно, так холодно. Видите ли, у меня нет детей, — вот, может, почему я так нестерпимо люблю все живое».

Судьба Гуро похожа на ее картину «Ростки», где туго свернутые проростки папоротника готовы развернуться, как только будет достаточно света и тепла. Но вместо весны их ждут заморозки. Гуро умерла от лейкемии в 1913-м. Ей было 35 лет.

Матюшин построил на ее могиле, на даче, которая тогда территориально относилась к Финляндии и где Елена провела много времени, деревянную скамью-ящик, куда положил все книги жены. Чтобы любой их мог прочесть. К сожалению, могила поэтессы и художницы не сохранилась.

Ты моя радость.
Ты моя вершинка на берегу озера.
Моя струна. Мой вечер. Мой небосклон.
Моя чистая веточка в побледневшем небе.
Мой высокий-высокий небосклон вечера.

Абстракция и заумь, чистое творчество: Ольга Розанова

Розанова-художница затмевает Розанову-поэтессу. Между тем стихи Ольга начала писать, еще будучи гимназисткой. Жительница уездного Владимира (Ольга родилась в Меленках Владимирской области, потом семья переехала в город) оказалась одной из самых ярких и самобытных мастериц нового времени. Времени, в котором всё изменилось и никто не знал, каким языком об этой действительности теперь писать, говорить, рисовать.

Ольга родилась в самой простой семье — внучка священника, дочка коллежского асессора и школьной учительницы. Окончила гимназию во Владимире, потом начала учиться живописи. Сначала в частном училище в Москве (попытка поступить в Строгановское училище провалилась), потом там же в школе Юона, а затем в Петербурге, в школе Званцевой. Уже в Москве Ольга попадает в среду будущего цвета авангарда — знакомится с Любовью Поповой, Надеждой Удальцовой, в Петербурге — с Николаем Кульбиным, Михаилом Матюшиным и Еленой Гуро. Работу Розановой «Кафе», вдохновленную Ван Гогом, покупает известный меценат Жевержеев. Художница, колеся между Москвой, Петербургом и Владимиром (где она неизменно проводит лето), становится активной участницей «Союза молодежи», показывает свои картины на всех громких выставках и стремительно проходит путь от импрессионизма к примитивизму и затем к абстракции, чтобы найти нечто свое.

В 1912 году портрет сестры Анны, написанный Розановой, делает ее по-настоящему популярной: картину печатает журнал «Огонек», ею восхищаются соратники и обсуждают злопыхатели. К этому же времени, скорее всего, относится начало отношений Ольги с поэтом Алексеем Крученых. Вскоре, летом 1913 года, он посвящает ей свою новую книгу «Возропщем» — «первой художнице Петрограда О. Розановой». В стихах — практически документальное описание их романа, иллюстрации — два рисунка самой художницы и два — Малевича:

опять влюблен нечаянно некстати
произнес он я только собирался упасть сосредоточиться занятье
своими чрезвычайными открытиями о воздушных
соединенных озером как появляется инте —
ресненькая и заинтересовывается…

Почти сразу они начинают работать вместе над новыми книгами: «Утиное гнездышко … дурных слов…», «Бух лесиный» и «Взорваль» — эти произведения, уникальные по своей сути, соединяющие фонетику слова и его визуальное изображение, начертание, ритм и иллюстративный ряд. Розановой принадлежат не только рисунки к книгам, но и их композиция и расположение стихов на листе. Все эти работы стали важнейшей вехой в развитии всего кубофутуризма и футуризма в целом.

Экземпляр книги «Взорваль» был подарен идеологу итальянского футуризма Маринетти, и через несколько лет в Италии выходит книга «Бомба», очень похожая на русскую по замыслу.

В это же время, работая над совместными проектами, Крученых начинает заниматься коллажами, а Розанова — писать стихи. Взаимовлияние двух творческих людей, которые так и не смогли найти баланс в личных отношениях (Ольга и Алексей расставались и сходились несколько раз), но смогли бесконечно обогатить миры друг друга. В 1916 году Крученых выпускает книгу «Вселенская война. Ъ. Цветная клей», иллюстрации к которой созданы под влиянием придуманных Ольгой «цветных наклеек» (начало поисков Розановой в области цветописи, повлиявших затем на супрематизм Малевича). Розанова же активно создает заумные стихи, пользуясь находками Крученых в области звука, синтаксиса и ритма:

лефанта чиол
миал анта
иммиол
неуломае
сама смиетт
ае
чиггил оф унт
аваренест
иггиол ат та реет

1916

Заумь здесь, безусловно, не подражание и не неумение, а сознательный выбор творческого приема. Ведь при желании стихотворный язык художницы совершенно ясен и точен:

Сон ли то…
<…>
В огне красном
С фонарем хрустальным
Рубиновый свет заливает, как ядом.
И каждым атом
Хрустально малый
Пронзает светом
Больным и алым.
И каждый малый
Певуч, как жало,
Как жало тонок.
Как жало ранит
И раним
Жалом
Опечалит
Начало
Жизни
Цветочно-алой.

1917 год

Прозой Розанова также владеет безупречно. Когда она считает нужным, то смело выступает в прессе со своими теоретическими статьями и манифестами, которые и сегодня звучат слишком актуально:

«Если большинство привыкло смотреть на произведения живописи как на предметы домашнего обихода — пока роскошь для немногих и в идеале для общего пользования, то мы протестуем против такой грубой утилитаризации. Произведения чистой живописи имеют право на самостоятельное существование, а не в связи <с> шаблоном комнатной обстановки. И если наши условия и попытки предшествующих нам эпох — кубизма, футуризма — толкнуть живопись на путь самоопределения кажутся еще многим смешными, благодаря тому что они мало поняты или плохо рекомендованы, мы все же верим, что будет время, когда наше искусство. оправданное бескорыстным стремлением явить новую красоту. сделается для многих эстетической потребностью».

«Кубизм. Футуризм. Супрематизм», 1917 год

Неизвестно, куда бы привел путь развития Ольгу Розанову, но в 1918 году она умирает от дифтерии. Ее посмертная выставка включала около 250 работ — к сожалению, в дальнейшем многие из них пропали, не сохранились или оказались в запасниках на десятки лет.

Сегодня «Зеленую полосу», созданную Розановой в нескольких вариантах, относят к прорывам, равным всем известным «Квадратам» Малевича, а то и превосходящим их.

Практика жизни, от преподавания к историческим романам: Ольга Форш

У Ольги Форш обратная ситуация: все знают ее (по крайней мере, в советское время точно знали!) как писательницу, и мало кому известно ее художественное прошлое. Меж тем Ольга, чья девичья фамилия Комарова, после окончания гимназии мечтала о карьере художницы и изучала живопись и рисование в Москве, Киеве и Петербурге. В Петербурге она училась у знаменитого преподавателя Павла Чистякова, члена Академии художеств, которого звали учителем всех мэтров (он преподавал Серову, Врубелю, Васнецову, Рериху, Поленовым — словом, всем). Кстати, позже благодарная ученица посвятит Чистякову один из своих рассказов — «Художник-мудрец».

Ольга выходит замуж за военного, получает фамилию Форш. Первый рассказ она публикует в 34 года. В это время они с мужем живут в Царском Селе, и Ольга преподает рисование и лепку — в частной школе и в частном детском саду. В детском журнале «Тропинка» печатаются ее сказки для детей.

Затем в течение нескольких лет она регулярно печатается в разных журналах. Параллельно увлекается философией, теософией, даже ездит в Париж изучать начала магии! Кстати, эти публикации выходили под именем А. Терек (Ольга родилась в Дагестане) — мужской псевдоним для женщины, мечтающей добиться признания в литературе, не редкость в то время.

После революции Форш переезжает в Москву и трудится на почве реформы детского образования, а именно — в отделе «эстетического воспитания» (то есть тоже связана с искусством).

В 1920 году, потеряв мужа, возвращается в Петроград и живет в знаменитом Доме искусств на Невском, 15, среди других писателей, поэтов, художников. Эта знаменитая коммуна, где творцы и гении по разнарядке получали пайки — крупа, мороженая селедка, папиросы, воровали старинные кресла для растопки буржуек, выменивали книги или остатки одежды на предметы роскоши вроде сахарина.

При этом там не переставали проходить чтения стихов и научные диспуты, а каждая встреча в коридоре рисковала окончиться интеллектуальной битвой. Десять лет спустя Форш опишет это невероятное время в дилогии «Сумасшедший корабль» и «Ворон».

Под псевдонимами, иногда прозрачными, иногда зашифрованными, в этих двух книгах перед нами проходит весь цвет Серебряного века: Зощенко, Горький, Блок, Есенин, Белый, Клюев, Гумилев, Замятин — одни вскоре умрут, другие эмигрируют, третьих ждет новая, советская реальность со своими жесткими правилами, кто-то окажется в лагерях. Сразу после первого издания в 1930-м эти книги запрещают: слишком много в них яркого, непричесанного, слишком много неудобных персон и возникающих в связи с ними вопросов. Снова переиздали их только в перестройку.

«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке „Брестские переговоры“ вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. Ни обычных норм во взаимоотношениях труда и досуга, ни необходимости носить те или другие маски, вызываемые положением или доселе привычной иерархией интеллигентских оценок. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто — книги, кто — целую школу, кто — из ломберного сукна сапоги».

Форш повезло, что после этого запрета не последовало других мер, и писательница смогла работать и дальше. Ей была суждена долгая творческая жизнь, она написала множество исторических романов, заслуженно популярных: «Одеты камнем» — о страшной истории узника Петропавловской крепости; «Современники» — о Гоголе и художнике Иванове; трилогия «Радищев»; наконец, «Михайловский замок» — не только об императоре Павле, но и об архитекторах Баженове и Воронихине, творивших в его время; «Первенцы свободы» — о декабристах. Благодаря этим работам она стала одним из крупнейших исторических прозаиков своего времени. Параллельно Ольга писала и пьесы, и очерки, и сценарии.

А что же искусство? Как видите, многие романы Форш связаны с искусством — ее волнуют судьбы художников разных времен. Есть свидетельства, что она продолжала делать зарисовки для себя: «В ней часто просыпалась художница, и в своем делегатском блокноте она делала очень живые зарисовки карандашом» (Мариджан, «Встречи, которые не забываются»). В 1935 году для переиздания романа «Современники» она сама рисует обложку и фронтиспис с автопортретом. Но к профессиональному занятию рисованием больше не возвращалась, оставив его в качестве хобби. В конце жизни, долго восстанавливаясь после болезни, в больнице Ольга Дмитриевна попросила цветные карандаши и рисовала по памяти виды любимого Петербурга, создав целую серию работ.

В сборнике воспоминаний о писательнице я нашла еще одно упоминание о Форш-художнице, времен войны и эвакуации:

«В то время ей пришлось много думать и о материальных делах. Я вспоминала, как Ольга Дмитриевна, подсчитывая свои ресурсы, говорила: „Если романы не переиздадут, я смогу прилично заработать раскрашиванием подушек, я ведь художница. Одна женщина показывала мне — великолепно зарабатывает. Нам лишь бы опять всем окрепнуть“».

О. Иваненко, «Странички воспоминаний»

Оставить след: воспоминания и дневники художниц

Многие художницы, не претендовавшие на место на литературном поприще и тем более на профессионализм в этой области, в конце жизни выбирали поделиться накопленным опытом, оставив воспоминания о своем пути. И делали это на достойном уровне, не прибегая к чужой помощи. Их книги сегодня — уникальная возможность узнать из первых рук о том, каково было искать себя и выбирать занятия творчеством в XIX — начале XX столетия.

Так, Анна Остроумова-Лебедева всю свою долгую жизнь вела дневники. Когда не стало ее мужа, ученого Сергея Лебедева, именно работа над книгой «Автобиографические записки» позволила ей собрать себя заново. «Записки» написаны живо и динамично: описания учебы в училище Штиглица или особенности преподавания в Академии художеств сменяются лирическими пейзажами Петербурга, философскими размышлениями о поиске своего предназначения или вполне современными феминистскими высказываниями (от лица дворянки, родившейся в 1871 году!). Вы узнаете о Париже начала века, проедете по Европе, посидите на заседаниях «Мира искусства» — в первом и втором томах. А последний том перенесет вас в блокадный Ленинград, где обыденно, между взрывами и поисками еды, художница занимается всё тем же: зарисовками, подготовкой выставок, архивами, работой.

Это не преувеличение, Остроумова-Лебедева и правда дописывала книгу именно во время осады города и даже отказалась эвакуироваться, чтобы не прерывать работу и не оставлять своей мастерской, где хранились доски гравюр, акварели, письма и дневники, необходимые для писательства.

«Автобиографические записки» Анны Остроумовой-Лебедевой переиздавались трижды, у букинистов можно найти и первое издание.

«Моя жизнь» художницы, меценатки, коллекционерки Марии Тенишевой писалась во время эмиграции, под Парижем. Страницы воспоминаний о детстве, юности и первом браке княгини заставляют задуматься о том, что, как это ни банально, не в деньгах счастье. И даже аристократке, родившейся, кажется, на всём готовом, пришлось долго и непросто искать себя, свое предназначение и счастье.

Рассказы Тенишевой о том, как она собирала искусство и поддерживала художников, как создавала усадьбу Талашкино, ставшую новыми Афинами для русских музыкантов и живописцев, хорошо читать параллельно с воспоминаниями и письмами тех, с кем она общалась, — Репиным, Бенуа, Рерихом и многими другими звездами той эпохи. Картинка получается не гладкой и прилизанной, а сложной, многосоставной. В глазах Марии Тенишевой эти гении, прошедшим временем возведенные на незыблемые пьедесталы, оказываются обычными людьми, со своими слабостями и недостатками. Такой, несомненно, была и она сама, несмотря на невероятную работоспособность и таланты во многих областях.

Уникальна книга театральной художницы Валентины Ходасевич «Портреты словами». Буквально несколькими росчерками пера она рисует живые и яркие сценки с теми, кого знала лично, — от Маяковского до своего дяди Владимира Ходасевича, от Татлина до Горького, от Радлова до Кеса ван Донгена. Долгая жизнь и очень насыщенная карьера (сначала состоялась в живописи, потом ушла через оформление праздников в театр и работала более чем над 150 постановками) делают слова Валентины Ходасевич по-настоящему вескими, ей веришь, потому что слова подкреплены делами.

Перечислять воспоминания художниц можно долго: «Зеленая змея» Маргариты Сабашниковой-Волошиной, «Записки художника» Нины Симонович-Ефимовой, «Моя жизнь с художниками Улья» Маревны… — везде вы найдете не только интересные истории, стоящие за творческими личностями, но и хорошую речь, ведь этим женщинам, пережившим войны, революции и слом старого мира, действительно есть что рассказать нам сегодня.