Неожиданная правда о бобрах: зачем и как их следует нюхать тонким натурам

Сбор материалов для этой книги сопровождался странными приключениями. Но мое страстное желание узнать правду о бобре, возможно, заставило бы подняться не одну бровь. Все началось ранним осенним утром со встречи на автостоянке с длинным, под два метра, тощим человеком, у которого в багажнике лежала заряженная винтовка в комплекте с глушителем. Его звали Микаэль Кингстад, и он был профессиональным охотником на бобров.

Микаэль работает в Стокгольме — возможно, самой чистой и зеленой столице, в какой я бывала. Недалеко от исторического пастельного центра города — леса, изобилующие животными, которые иногда выходят поизучать городскую жизнь.

Задача Микаэля — обеспечить, чтобы эти пришельцы находились под контролем. Он отправил в мир иной кроликов («проблема»), крыс (его главное проклятье), гусей («они производят много дерьма») и явно пьяного лося. А иногда в его поле зрения попадают чрезмерно активные бобры.

Хотя мы обращаемся друг к другу по именам, профессиональный убийца животных — для меня необычная компания. Но мне надо было встретиться с Микаэлем, чтобы задать настоящему охотнику на бобров важный вопрос: «Случалось ли когда-нибудь такое, чтобы бобр откусывал себе яйца и кидался ими?»

Микаэль посмеялся. Однако я не шутила. Предполагаемый акт самокастрации бобра был главным, ради чего я ехала. Я как-то не ожидала, что мое расследование вытащит на свет грязную историю о том, как ошибочно за семенники принимали препуциальные железы, о неуместном морализме, блуждающих матках и почти полном уничтожении бобра в реках Европы.

Из всех мифов о животных те, что повествуют о бобре, наверное, могли бы получить титул самых нелепых. В древности этот прославленный трудолюбием грызун был знаменит не своими крепкими навыками лесоруба, как можно было бы ожидать, и не исключительным архитектурным талантом, а тем, что принимали за семенники и что ценилось лекарями за лечебные свойства.

Бобр из бестиариев был, однако, коварным созданием. Когда его преследовали охотники, говорят, он обнажал свои огромные желтые зубы и приступал к кастрации, сдавая свою главную ценность нападающему (возможно, подавая ее, как ракеткой, своим веслообразным хвостом) и так спасая свою жизнь. Ход, достойный упоминания в какой-нибудь энциклопедии в статье «Изящный маневр».

Но по большинству свидетельств искусность этого животного этим не исчерпывалась. Священник и хроникер XII века Джеральд из Уэллса (Гиральд Камбрийский) был одним из тех, кто наделял бобра и другими умениями.

«Если собаки случайно погонятся за животным, которое уже кастрировано, — пишет Гиральд, — у него хватит прозорливости забежать на возвышенное место, там поднять заднюю ногу, показывая охотнику, что объекта преследования уже нет».

Неправдоподобие этого яркого акта самооскопления не слишком беспокоило авторов средневековых бестиариев. Беспощадная религиозная аллегория каждый раз брала верх над истиной.

Этот непристойный рассказ о мудрости грызуна содержал назидательный урок: человек должен отрезать все свои пороки и сдать их дьяволу, если он хочет спокойно жить. Такой серьезный аскетический подход понравился христианским моралистам. Неудивительно, что историю про бобра повторяли и распространяли по всей Европе.

Ловкую кастрацию бобра описывали не только в бестиариях. Эта легенда встречалась почти в каждом описании животных начиная с древних греков. Энциклопедист Клавдий Элиан дополнительно приукрасил эту чушь, приписав бобру изобретение ловкого трюка, особенно любимого трансвеститами.

«Часто, — писал он в своем эпическом творении о животных, — бобры прячут свои интимные части». Это позволяет находчивым грызунам уходить в голубую даль, как сообщил нам Элиан, «сохраняя свои сокровища».

Читайте также

Тайна кротовой норы: как на самом деле живут кроты и почему мы ничего не знаем об их жизни

Это просто звери какие-то! Сексуальные извращенцы животного мира

Позднее Леонардо да Винчи должным образом зафиксировал в записных книжках удивительное осознание бобром ценности своих половых желез:

«Мы читаем о бобре, который, когда его преследуют, знает, что это из-за ценности его семенников для медицины, и если он не может скрыться, он останавливается; и чтобы примириться со своими преследователями, он откусывает себе семенники острыми зубами и оставляет их своим врагам».

К сожалению, великий художник не создал соответствующих иллюстраций, и мы можем лишь вообразить бобра Леонардо с подходящей к случаю загадочной улыбкой Моны Лизы.

В 1670 году шотландский картограф Джон Оджилби все еще писал о том, как бобры «откусывают свои яички и бросают их в охотника», в своей книге «Америка: точное описание Нового Света» (America: Being an Accurate Description of the New World). Эта небылица была слишком соблазнительной, чтобы не повторять ее, — идеальная смесь восхитительной похабности и праведной морали.

Нужен был бесстрастный ум, чтобы выудить правду про бобровые яички и избавить бедное существо от перманентной потери половых органов. И тут на сцену выходит разрушитель мифов XVII века сэр Томас Браун, который, несмотря на нездоровое стремление скормить страусам железные пирожки, был одиноким гласом логики в явно темные века.

Врач и философ с оксфордским образованием, Браун был автором книги «Ошибки и заблуждения» (Pseudodoxia Epidemica, 1646), в которой он силой интеллекта атаковал то, что называл «вульгарными ошибками», — большого каталога популярных заблуждений, распространяемых бестиариями и им подобными книгами, которые назойливо засоряли стройную картину, создаваемую естествознанием.

В своем крестовом походе Браун строго придерживался «трех определителей Истины», которыми он считал «Авторитетный источник, Чувство и Рассудок». Все это поместило его в авангард научной революции как первопроходца современного научного процесса. «Чтобы ясно и надежно познать субстрат истины, — писал он, — мы должны забыть и отрешиться от того, что знаем».

Для этого он затеял исследование множества укоренившихся неправд, начиная с барсуков, чьи ноги на одной стороне тела были якобы короче, чем на другой (идея, которую он считал «противной закону природы»), и заканчивая тем, что из мертвых зимородков получаются хорошие флюгеры. (Не получаются, выяснил Браун, поэкспериментировав с парой птичьих тушек. Он подвесил их на шелковых нитках и пронаблюдал, что «они не становились регулярно грудью в одну сторону», а просто бесполезно болтались в разных направлениях.)

Браун с его нюхом на всякую ерунду заметил нечто особенное в бобровых яичках. Заблуждения насчет бобра, говорил Браун, были «очень древними; и посему с легкостью распространялись».

Он предположил, что все началось с неправильного толкования египетских иероглифов, которые, безо всякой видимой причины, представляли наказание за человеческое прелюбодеяние в виде бобров, отгрызающих свои гениталии. Это описание подхватил Эзоп, который включил сюжет про бобров в свои знаменитые басни. Басни, в свою очередь, были усвоены ранней греческой и римской научной литературой — и представлены как факт.

Браун предположил, что своей живучестью этот сюжет был в значительной степени обязан необычной биологии этих грызунов. В отличие от большинства млекопитающих, яички бобров не болтаются снаружи тела, а спрятаны внутри.

Даже если «скрытые детали» и подтверждали мысль о том, что животное каким-то образом кастрировано, Браун резонно подчеркивал: такое анатомическое устройство в то же время подтверждало, что бобр не мог откусить себе яйца, даже если бы захотел. Попытка «евнухнуться», писал он, была бы «не то что бесплодным, но и вообще невозможным действием» — или даже «опасным… если бы кто-то другой попытался» произвести подобное с бобром.

Истоки легенды были отчасти этимологическими — на что у Брауна был удивительно острый глаз и слух, так как он и сам был довольно талантливым словотворцем. Его здравая протонаучная логика была вплетена в бурлящий поток цветистых длиннокрылых слов, многие из которых, как и «евнухнуться», он изобрел сам.

Брауну приписывают введение в английский язык почти восьмисот новых слов; его неологизмы «галлюцинации», «электричество», «плотоядное» и «недоразумение» активно используются до сих пор. Впрочем, другие — такие как «ретромингент» («мочащийся назад») — как-то не прижились.

Браун проницательно заметил, что латинское название бобра, Castor, часто связывается со словом «кастрат». Одним из многих книжников, приписавших ложный смысл, был архиепископ Севильи. «Бобр (Кастор) назван так от кастрации», — ошибочно утверждал он в своей «Этимологии» (Etymologiæ), энциклопедии VII века. На самом деле латинское слово Castor происходит не от кастрации, оно родственно санскритскому слову kasturi, означающему «мускус», — что подводит нас к самой сути многовековых скандалов вокруг бобровых причиндалов.

Может быть интересно

Крылатые крысы: как этично решить проблему городских голубей

Слизни-герои, земляника-вербовщица и божьи коровки-киллеры: тайная жизнь насекомых и растений с вашей дачи

На бобров охотились из-за маслянистой бурой жидкости, которую называли «кастореум», или «бобровая струя», и которая, как оказалось, вырабатывалась не в их семенниках, как утверждали легенды, а в парных органах, обретающихся подозрительно близко к оным.

Историю с ложными семенниками впервые почти за столетие до Брауна опроверг французский врач и бонвиван Гийом Ронделе. За некоторое время до своей смерти, последовавшей в 1566 году от передозировки инжира, этот мастер вскрытия приступил с ножом к паре бобров и установил, что и самец и самка производят драгоценный кастореум, который у них хранится в паре грушевидных мешочков возле анального отверстия.

У многих млекопитающих есть пара пахучих околоанальных желез, продуцирующих мускусное вещество, которое служит для привлечения партнеров и мечения территории. Ронделе первым обнаружил, что бобр наделен уникальными железами — размером почти с гусиное яйцо и чрезвычайно похожими на семенники.

Сходство этих желез с половыми так велико, что другие — не столь внимательные — анатомы часто ошибочно принимали бобрих за гермафродитов или сообщали о самцах-уродах, у которых ненормальное количество яичек — четыре штуки. Но Браун со свойственным ему остроумием напомнил читателям, что внешность бывает обманчива.

«Семенники определяются по их функции и не определяются по месту или положению; функция у них у всех одна, а вот расположение часто различается». Он констатировал, что «сходство и расположение этих образований» служило «основанием для такой ошибки», и тем самым, как он считал, был разоблачен миф о бобрах.

Кастореум в Древнем мире ценился как лекарство благодаря своей необычайной вонючести. Это вообще было время, когда запахи считались особенно мощными снадобьями — и чем крепче пахло, тем больше было шансов на выздоровление. По этим причинам неизменной популярностью у врачей (а порой и у пациентов) пользовались фекалии.

Обращение к врачу могло повлечь за собой прием умопомрачительного коктейля более чем из тридцати разных сортов целебного дерьма (от мышиного до человеческого), от чего больному могло стать только хуже. По сравнению с таким настоем аромат бобровых «семенников» благоухал как розы.

Священник и натуралист XVII века Эдвард Топселл посвятил несколько страниц своего знаменитого бестиария «История четвероногих зверей» (The History of Four-Footed Beasts) пахучим свойствам кастореума. «Эти камни, — писал он, — имеют сильный вонючий запах».

Выделения бобра помогали от всего: от зубной боли (просто залить подогретый кастореум в соответствующее ухо) до метеоризма (лучше не спрашивайте). Главное применение, однако, они находили при лечении женских гинекологических недугов. Вряд ли это удивительно.

Античная и средневековая фармакопея была напичкана фаллическими ингредиентами; по ее правилам при жалобах на половую сферу выписывали тыквы-горлянки, рога и плоды бешеного огурца (исходя из главного принципа: все, что нужно больной женщине — это пенис, а потому назначение овоща соответствующей формы должно было подействовать). Бобровые «камни» очень естественно угнездились в этом фаллоцентрическом подходе к женскому здоровью.

Говорили, что кастореум усмиряет женские репродуктивные органы. Римляне сжигали маслянистые бурые выделения в лампах, чтобы вызвать выкидыш, а Топселя замечал, что «духи с кастореумом, ослиным пометом и свиным жиром открывают закрытую матку». Надо сказать, липовым яичкам бобра приписывалась такая абортивная сила, что беременной женщине достаточно было перешагнуть через бобра, живого или мертвого, чтобы потерять ребенка.

Но самым популярным рецептом с кастореумом был тоник от истерии — вымышленного женского расстройства с таким длинным списком симптомов, что под него можно было подверстать любую ипохондрию, эмоциональные всплески, тревожность и общую раздражительность, и это лишь некоторые из множества форм «истерии». Считалось, что истерия (от греческого названия матки — «истера») возникает, когда ядовитая матка блуждает внутри тела, ввергая в хаос остальные органы женщины.

Туманный характер «болезни» сделал ее универсальным диагнозом для дам в расстроенных чувствах со времен Египта и во все последующие эпохи. В XVII веке, по оценке английского врача Томаса Сиденхэма, истерия была наиболее распространенным заболеванием после лихорадки, составляя шестую часть всех человеческих болезней. Среди женщин, писал Сиденхэм, «редко найдется такая, чтобы была полностью свободной от нее».

На протяжении веков было предложено множество методов лечения истерии. «Массаж таза» — звучит почти приятно; «экзорцизм» — не очень. Однако одним из средств до середины XIX века было глубокое занюхивание «яиц» бобра. В 1847 году американский врач Джон Эберле все еще рекламировал околоанальный секрет водного грызуна как радикальное средство для истерических дам, особенно для «тонких и возбудимых натур».