«Черный кот», «Проворный кролик» и «Подвал бродячей собаки». Как кафе, кабаре и бары стали центрами богемной жизни конца XIX века
Культура кафе родилась из взаимной любви между богемой и городом. Сюда приходили, чтобы жадно глотнуть не только дешевого вина или терпкого абсента, но и особого очарования творческой жизни. У кафе было много противоречивых функций: там работали писатели или проводили деловые встречи импресарио, активисты планировали революции, а художники изобретали авангардные направления, там искали друзей или просто забывались в пьяном угаре. Об истории легендарных кафе эпохи fin de siècle читайте в материале создательницы канала «Безумные будни искусствоведа» Елизаветы Климовой.
Как пишет Элизабет Уилсон в книге «Богема. Великолепные изгои», «кафе прежде всего было реально существующим воздушным замком, пестрым калейдоскопом, мерцающим мыльным пузырем, повисшим в городском воздухе. Здесь представители богемы сбрасывали с себя заботы и бедность и превращались в гениев, какими виделись себе в мечтах».
Для художников-одиночек кафе становилось социальным институтом, участие в котором позволяло обрести единомышленников и стать частью творческой среды.
Для тех завсегдатаев, кто не получил должного образования, оно заменяло университет. Импрессионист Камиль Писсарро в свое время без сожаления променял скучные занятия в академии на жаркие споры в «Кабачке мучеников» (Brasserie des Martyrs) на Монмартре.
Для импрессионистов кафе вообще играли особую роль не только в жизни, но и в творчестве. «Гербуа» и «Новые Афины» — культовые места встреч Мане, Ренуара, Дега, Сезанна, Золя запечатлены в их произведениях.
А Винсент Ван Гог даже устраивал выставки в заведении своей любовницы Агостины Сегатори. Голландский художник, в отличие от многих, видел в атмосфере кафе не только райское блаженство богемного ничегонеделанья, но и сущий ад, который может разрушить неокрепшую психику творческого человека.
В картине «Ночное кафе» с помощью ядовитых цветов и пульсирующих мазков Ван Гогу удалось создать ощущение тревоги и надвигающегося психоза.
В письме брату Тео Винсент так раскрывал свой замысел:
«В „Ночном кафе“ я попытался изобразить место, где человек губит самого себя, сходит с ума или становится преступником. Я хотел выразить пагубную страсть, движущую людьми, с помощью красного и зеленого цвета».
В конце ХIХ веке Париж стал бесспорным центром культуры и развлечений Европы.
«От Парижа умирают, как от яда, принимаемого в малых дозах», — утверждал республиканец Альфонс Дельво.
Возникали целые артистические кварталы, сначала на Монмартре, потом на Монпарнасе, где творческая и богемная жизнь била ключом в фаланстерах вроде Бато-Лавуар или Ла Рюш, художественных студиях и, конечно, кафе и кабаре.
В 1881 году Родольф Салис открыл кабаре «Черный кот», которое стало прообразом всех артистистических заведений подобного типа. Здесь выступали артисты варьете, хорошенькие танцовщицы сводили мужчин с ума бодрым канканом, но главное — за столиками всегда можно было встретить какого-нибудь гения вроде «проклятого поэта» Поля Верлена, композитора Клода Дебюсси или художника Анри де Тулуз-Лотрека.
Знаменитую афишу для «Черного кота» создал Теофиль-Александр Стейнлен.
Помимо «Черного кота» еще одним излюбленным местом богемы на Монмартре был «Проворный кролик», в начале ХХ века выкупленный шансонье Аристидом Брюаном и отданный в управление Фредерику Жерару по прозвищу Фреде. Вот как описывал атмосферу кабаре Кристиан Паризо:
«Вокруг железной печурки папаши Фреде сидят и стоят, сгрудившись, художники, скульпторы, писатели, поэты, художественные критики, согревая тело и душу стаканчиком абсента и взаимной дружбой. По вечерам папаша Фреде берет в руки гитару и затягивает те песни, что звучали на Монмартре в прежние годы. А если замечает, что сегодня кто-то еще больше, чем всегда, удручен привычным безденежьем, то начинает петь специально для него, предварительно возгласив: „Для нашего товарища, который уж совсем тонет и пускает пузыри! Прибегнем к вернейшему средству: к искусству“».
В таких заведениях часто можно было получить не только поддержку коллег, но и бесплатную тарелку сытной похлебки или бокальчик чего-нибудь горячительного. Некоторые художники расплачивались своими рисунками и картинами.
Одним из завсегдатаев «Проворного кролика» был автор монмартрских пейзажей Морис Утрилло, которого за любовь к выпивке прозвали Литрилло.
Когда Монмартр окончательно заполонили туристы и цены на жилье взлетели до небес, творческая тусовка перекочевала на пока еще доступный Монпарнас.
Главным кафе Монпарнаса была легендарная «Ротонда», а главной звездой «Ротонды» — принц богемного дна, художник Амедео Модильяни. Там он впервые повстречался с Анной Ахматовой, что стало началом их хрупких любовных отношений, там же устраивал пьяные дебоши, запрыгивая на стол и оголяя торс с криками: «Полюбуйтесь на великолепный образец эпохи Возрождения», там же в хмуром похмелье рисовал быстрые портреты случайных посетителей, которые продавал по 5 франков за штуку.
«Ротонда» стала пристанищем буквально для всей Парижской школы, биограф художницы Маревны Александр Штейнберг писал, что «стены кафе можно выложить мемориальными плитками», так как «перечисление имен завсегдатаев „Ротонды“ повторит страницы энциклопедии истории искусств». Помимо художников и поэтов в «Ротонде» засветились и столпы отечественной революции — Владимир Ленин и Лев Троцкий. Модель и художница Кики де Монпарнас рассказывала в мемуарах:
«Там бывали все политики мира, которые, казалось, всё время готовили революцию».
По образу и подобию парижских кафе богемные заведения возникали по всей Европе и даже в России.
В Барселоне, в Готическом квартале, художники Мигель Утрилло, Рамон Касас и Сантьяго Русиньоль, объединившись с бывшим официантом и конферансье «Черного кота» Пере Ромэу, открыли свое кабаре под названием «Четыре кота», где с удовольствием проводили время как совсем юный Пабло Пикассо, так и уже признанный архитектор модерна Антонио Гауди. Девизом заведения стали строчки, выведенные на стене:
«Для жизни нужна хорошая еда и побольше веселья».
В кабаре особым успехом пользовались марионеточные спектакли, на которые приходили состоятельные буржуа, что позволяло заведению выживать.
Помимо спектаклей устраивались художественные выставки, представления театра теней, а также тертулии — дружеские дебаты, на которых разгоряченные участники нередко задерживались до утра.
Кстати, обложку меню для «Четырех котов» создал не кто иной, как Пабло Пикассо, и этот дизайн используется в заведении до сих пор.
В России главное артистическое кафе — петербургский «Подвал бродячей собаки» — открылось 31 декабря 1911 года. Здесь читали стихи футуристы Владимир Маяковский и Велимир Хлебников, играл увертюры Михаил Кузьмин, а стены были расписаны Сергеем Судейкиным и Мстиславом Добужинским.
В «Бродячей собаке» посетителей четко делили на «людей искусства» и «фармацевтов», к которым относились все остальные. Последние допускались только за высокую плату, вынуждены были проходить нелепые обряды посвящения, да и вообще терпеть всякие выходки от изобретательной богемы.
Поэт Бенедикт Лившиц вспоминал:
«В так называемые необыкновенные субботы или среды гостям предлагалось надевать на головы бумажные колпаки, которые им вручали на пороге подвала, и прославленные адвокаты или известные всей России члены Государственной думы, застигнутые врасплох, безропотно подчинялись этому требованию».
В «Собаке» собирались все: от затянутой в черный шелк Ахматовой и не оставлявшего без внимания ни одной красивой женщины Гумилева до артистов Императорского театра, приезжающих прямо в гриме после спектакля, нередко целым ансамблем. Программа кабаре была самая разнообразная: лекции, музыкальные вечера, выступления Тамары Карсавиной или даже банкет в честь Московского художественного театра.
Часто случались скандалы. Когда 11 февраля 1915 года Маяковский со сцены прочитал стихотворение «Вам!», то, по воспоминаниям создателя «Собаки» Бориса Пронина, это «имело действие грома, получились даже обмороки». Присутствовавшая там же Ахматова отметила:
«Маяковский стоял на эстраде совершенно спокойно и, не шевелясь, курил огромную сигару… Да. Вот таким я и запомнила его, очень красивым, очень молодым, большеглазым таким, среди воющих мещан».
В мемуарах «Петербургские зимы» Георгий Иванов исчерпывающе описывает нравы и уклад обитателей «Подвала бродячей собаки»:
«Собирались поздним вечером — после 12 и сидели всю ночь. Сводчатые комнаты становились к утру чуть волшебными, чуть из „Гофмана“: кто-то читает стихи… кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви… расходились под утро, Гумилев с Ахматовой уезжали на утреннем поезде в Царское село… Вот стиль жизни был у людей… Отоспаться — и снова за стихи!»
Берлинское кафе «Черный поросенок» (Schwarzes Ferkel) облюбовали литераторы: Генрих Гейне, Август Стриндберг, Станислав Пшибышевский, которого прозвали «грустным сатаной». Частенько туда захаживал Эдвард Мунк — автор теперь уже знаменитого на весь мир «Крика». Музой «Поросенка» слыла датская пианистка Дагни Юль, будущая жена Пшибышевского. В нее были влюблены почти все, однако счастья ей это не принесло. Мунк написал Дагни в образе, пожалуй, самой соблазнительной и демонической Мадонны в истории искусства. Также она появляется у него в целой серии картин, посвященных ревности, а в роли соперника — весьма узнаваемый Пшибышевский.
Процветающая тогда в богемных кругах полиамория в итоге стоила несчастной женщине жизни — отправленная мужем в Тифлис к любовнику Владиславу Эмерику, она была застрелена им прямо на глазах пятилетнего сына.
Но самым экстраординарным пристанищем богемы стало «Кабаре Вольтер», основанное в Цюрихе в разгар Первой мировой войны немецким поэтом и музыкантом Хуго Баллем. Именно в «Кабаре Вольтер» зародился дадаизм, бесповоротно изменивший вектор искусства ХХ века.
В заметке «Когда я основал „Кабаре Вольтер“» (1916) Хуго Балль так описывал историю его создания:
«Задумав основать „Кабаре Вольтер“, я полагал, что в Швейцарии найдется несколько молодых людей, которым, как и мне самому, важно не только насладиться своей независимостью, но и засвидетельствовать ее документально. Я пошел к господину Эфраиму, владельцу ресторана „Голландская мыза“, и сказал: „Господин Эфраим, пожалуйста, предоставьте мне ваш зал. Я хочу организовать в нем кабаре“. Господин Эфраим согласился и отдал зал в мое распоряжение. Затем я отправился к своим знакомым и попросил: „Пожалуйста, дайте мне картину, рисунок, гравюру. Я хочу устроить в своем кабаре небольшую выставку“. Потом обратился к дружественной цюрихской прессе и попросил: „Напечатайте несколько моих заметок. Я хочу сделать интернациональное кабаре. Мы покажем там великолепные вещи“. И мне дали картины, напечатали мои заметки. Так 5 февраля у нас появилось кабаре. Мадемуазель Хеннингс и мадемуазель Леконт пели французские и русские песни. Г-н Тристан Тцара читал румынские стихи. Оркестр балалаечников играл восхитительные русские народные песни и танцы. Значительную поддержку и симпатию я встретил у господ М. Слодкого, нарисовавшего афишу кабаре, Ханса Арпа, предоставившего наряду со своими собственными работами несколько полотен Пикассо, а также картины своих друзей — О. ван Рееса и Артура Сегала. Поддержали меня также Тристан Тцара, Марсель Янко и Макс Оппенхаймер, согласившиеся выступать в кабаре. Мы устроили русский вечер, а вскоре после него и французский (из произведений Аполлинера, Макса Жакоба, Андре Сальмона, А. Жарри, Лафорга и Рембо). 26 февраля из Берлина приехал Рихард Хюльзенбек, и 30 марта мы дали концерт потрясающей негритянский музыки…».
«Кабаре Вольтер» было тем островком свободы и разума посреди бушующей войны, к которому стягивались интеллектуалы и художники со всей Европы, не желавшие жертвовать жизнями во имя политических игр власть имущих. Здесь читали симультанные стихи и поэмы без слов, устраивали танцы-перформансы в огромных масках, били в барабаны и насмехались над всем и вся. В том числе над собой.
В программе значились русские, французские, швейцарские вечера, отличавшиеся не только национальным колоритом, но и чрезвычайной пестротой номеров. Особенностью представлений стала импровизация, превращающая происходящее в целостное произведение искусства, которое существует только короткое время и только в замкнутом пространстве кабаре.
Хуго Балль заявлял:
«Наше кабаре — это жест. Каждое слово, которое здесь произносится или поется, говорит по меньшей мере об одном: что этому унизительному времени не удалось внушить нам к нему уважения. Да и что в нем заслуживает уважения и может понравиться? Пушки? Наши большие барабаны заглушают их. Его идеализм? Он давно стал смешон, как в своем популярном, так и в своем академическом издании. Грандиозные праздники в честь битв и каннибальские подвиги? Наша добровольная чудаковатость, наше восхищение иллюзией обрекут их на провал».