Эротическая анархия Льва Толстого. Как Хавьер Сетнесс Кастро интерпретировал жизнь и философию великого писателя

Разбираемся с терминологией

Во вступлении Сетнесс Кастро определяется с понятиями, которыми будет оперировать в книге. Квир для него — политически заряженный термин, выделяющий ненормативные идентичности из остального общества. Для автора он включает в себя и гомосоциальность (платоническая связь), и гомофильность (эмоциональная и/или сексуальная связь), и гомосексуальность. Всё это в различных комбинациях так или иначе встречалось в жизни и творчестве Льва Толстого.

Анархизм для Кастро означает принципы антигосударственничества, взаимопомощи и непосредственного действия, а эрос — не только сексуальность, но весь спектр психологического и антропологического, движущую силу позитивных перемен. Здесь он ссылается на философию Герберта Маркузе, считавшего эрос и его вариации главным созидательным фактором, открывающим дорогу к равенству и солидарности. Именно на базе этих воззрений автор исследует пересечение квир-идентичности и радикальной политики освобождения.

Кастро пишет про вездесущесть гомоэротичности: она существовала в разных культурах всегда. Исторически однополые союзы (будь то платонические или нет) часто несли в себе протестный эмпауэрмент — от выступавших против самодержавия Огарева и Герцена до сражавшихся на баррикадах Ирландской революции и участников Стоунволлского бунта. Впрочем, автор оговаривается, что квир был не всегда связан с идеей эмансипации. Были в истории и «плохие» геи, продвигавшие идею насильственного завоевания (как Александр Македонский, подчинивший себе десятки стран и сотни городов), а идентичность часто использовали так, как было удобно государству. Например, в Веймарской республике, несмотря на формально действовавший антигомосексуальный закон, активно обсуждались права квир-людей. С приходом к власти нацистов ЛГБТ начали серьезно преследовать.

При этом Кастро подчеркивает, что для Толстого квир-связь строится на эмоциональной привязанности, уважении, союзничестве против авторитарности исключительно между мужчинами. Женщины в его микрокосм не входят.

Квир в жизни Толстого и нетоксичная маскулинность

Опираясь на документы — дневники самого Толстого, переписку с друзьями и записи его жены Софьи Андреевны, — автор заявляет о квирности писателя, которая в дальнейшем повлияет на его анархизм и пацифизм.

По его словам, в мемуарах Толстой буквально признается в чувствах к мужчинам, платонических, эмоциональных и сексуальных связях с ними. Например, в письме другу Владимиру Готье он рассказывает о знакомстве с офицером Дмитрием Дьяковым и говорит, что хотел бы «целовать его и рыдать». Там же добавляет, что его любовь к некоему Иславину (по всей видимости, речь о государственном советнике Владимире Иславине) «разрушила всё то время, что он находился в Петербурге».

Кастро внимательно анализирует источники и делает вывод о десятках таких историй. Его возлюбленные были друзьями детства, соседями по поместью (как Афанасий Фет), учителями его детей, соратниками и единомышленниками в просвещении крестьян.

Предпосылки этой идентичности Кастро видит в детстве Толстого и его крепкой связи с матерью. Позднее писатель скажет, что своим взглядом на любовь обязан именно ей и хотел бы испытывать такие же чувства и к мужчинам, и к женщинам. Похожая история, вспоминает автор, была в жизни бисексуального художника Леонардо Да Винчи. Вдохновившись этими отношениями, Толстой сформировал нетипичную для эпохи парадигму мужественности. В ней мужчины могут быть эмпатичными, нежными и проявлять любовь. Говоря современным языком, автор «Войны и мира» был примером нетоксичной маскулинности. Будучи привязан к матери, он впитал риторику ненасилия, любви, а еще отказа от подчинения нормам. Здесь, уверен автор, берет начало политическое квир-измерение в жизни Толстого, его аболиционизм и анархистские идеалы.

Квир означает постоянное движение, зыбкость границ и вызов закостенелым иерархиям. Толстой бросал этот вызов. Отсюда — его горячее желание слиться с народом. Во время участия в кавказской кампании он не раз писал о своем влечении к местным горцам. Эти отношения — не что иное, как анархия границ, классовых, гендерных и национальных.

Интуитивное желание отринуть эти границы чувствуют и герои Толстого. Оленин из повести «Казаки» (1863) одновременно испытывает симпатию к девушке Марьяне и молодому казаку Лукашке. В «Войне и мире» (1867) на поле боя Андрей Болконский тесно сходится с капитаном Тушиным. Капитан выведен Толстым как андрогинный персонаж, совсем непохожий на типичного маскулинного солдата. В привязанности к нему Болконского Кастро видит и условную параллель с гей-отношениями, и пример свободной любви вне иерархий. В свою очередь, Пьер Безухов платонически влюбляется в Каратаева, и это помогает ему не пасть духом во французском плену. Тот для него — и духовный партнер, и учитель. Простой крестьянин объясняет аристократу закон христианской любви и сам становится его олицетворением.

Пожалуй, одна из главных ценностей книги Кастро — в том, как он прослеживает путь толстовских персонажей к осознанию этого универсального закона любви и показывает общие для героев кульминационные моменты.

Андрей проживает свой, лежа раненым под небом Аустерлица. Этот медитативный опыт приносит ему откровение: любовь — единственно возможная форма коммуникации с миром. Никакие иерархии, классовые условности и навязанные роли не имеют значения. Автор вчитывает в этот эпизод метафору крыльев, не единожды использованную в русской литературе (в том числе квир-литературе) как символ свободы. По его мнению, именно здесь начинается квир-самоопределение Болконского. Похожий сюжет переживает после гибели Каратаева Пьер. Персонаж впадает в состояние полусна-полутранса, где не действуют законы времени и пространства, и понимает безграничность жизни.

Показательно, что у Толстого опыт осознания силы и свободы любви часто соседствует с описанием потоков воды. Ссылаясь на буддийскую философию медитации, Кастро подчеркивает, что это не просто подходящая для такого уединения локация, но и идеальная метафора взаимосвязи людей, Бога и жизни по христианскому закону любви, в которую верил писатель.

Антимилитаризм, ненасилие и антиколониальность

Кастро замечает: кульминационные моменты откровений в жизни персонажей у Толстого тесно связаны с критикой насилия и колониальности и всегда происходят после свидетельств жестокости. В «Казаках» Оленин изначально с восторгом воспринимает свое участие в военной кампании. Автор пишет, что он наивно симпатизирует казакам, на протяжении веков принимавшим участие в изгнании и эксплуатации коренных кавказских народов. Однако вживую увидев жуткие анималистичные сцены, приходит к мысли о том, что ультранасилие ужасно и невозможно находить радость в убийстве. Его возмущают снисходительные комментарии сослуживцев об убитом чеченце — «хороший был черный». Так Оленин постепенного переосмысляет фигуру Другого. Отныне единственно правильный способ жить для него — это любовь.

Похожим образом развиваются антиколониальный и антимилитаристский нарративы в «Хаджи-Мурате» (1912). Толстой реалистично описывает гибель главного героя под перекрестным огнем казаков и воинов имама Шамиля. Убийцы злорадствуют у его тела, когда Марья Дмитриевна называет их «мясниками», указывая на жестокость и бессмысленность войны. Здесь писатель отражает свой подлинный опыт участия в войне на Кавказе. Отдельные эпизоды (например, в деталях описанная сцена налета на аул и плывущая по Тереку разломанная колыбель), по мнению Кастро, помогают лучше понять чувствительность Толстого к насилию и дегуманизации.

В «Войне и мире» центральным воплощением идеи ненасилия становится то, как Толстой описывает Бородинское сражение. Батальная сцена открывается пасторальной идиллией — мы видим поле, используемое для мирных сельскохозяйственных целей. Тем сильнее, считает Кастро, контраст между ним и хаосом смерти. Противопоставление проходит через всю «бородинскую» линию. Андрея смертельно ранят «на краю луга», и возле полевого госпиталя, где его пытаются спасти, пасутся и едят овес кони.

Эксплуатация, которую ненавидит писатель, простирается за границы жестокости человека по отношению к человеку. Автор исследования подмечает параллель между ней и жестоким обращением с животными и связывает это с широко известным фактом из биографии Толстого: во второй половине жизни тот отказался от мяса.

Опираясь на тексты феминистки и зоозащитницы Кэрол Адамс, Кастро объясняет, что вегетарианство в современной перспективе — часть стратегии ненасилия, которую дополняет также отказ от сексуальной объективации и доминирования.

В свою очередь, жестокость к животным — это именно то, что ожидается от мужчин в патриархальной системе. В «Войне и мире» эту связь олицетворяет сцена охоты на волков — типичное развлечение аристократии. Граф Ростов описывает убийство волчицы как счастливейший момент своей жизни — это настоящая квинтэссенция привилегий. Кастро идет дальше и показывает, как работает эксплуатация и как в нее по цепочке вовлечены представители других классов. Для того чтобы поймать волчицу, охотников сопровождали слуги на лошадях с гончими, которые также убили лису и зайца — хотя в этом не было никакой необходимости.

Позднее Наташа, раздосадованная бессмысленностью долгой помолвки, капризно приказывает слугам приготовить ей петуха. Пройдет время, и молодая аристократка, использующая чужой труд, сама подвергнется угнетению со стороны Анатоля Курагина, задумавшего ее обесчестить. Этот бесконечный порочный круг угнетения Кастро, ориентируясь на постфрейдистские концепции, называет садомазохистской психодинамикой. Угнетающих угнетают в свою очередь, общество построено на жестких иерархиях, и в этом его трагедия.

Критика иерархий: церковь, аристократия, армия, государство

С самого начала книги автор обращает особое внимание на отношение Толстого к религии — потому что его философия стояла на христианской концепции. Именно она стала причиной отлучения писателя от церкви: в конце жизни он открыто призывал к ее уничтожению, и Синод опасался массового перехода духовенства в толстовство. Особенную тревогу духовным властям внушали трактат «Царство Божие внутри нас» (1894) и роман «Воскресение» (1899). В них Толстой упрямо разделял церковь и веру, утверждая, что первая далеко отошла от идеи истинной любви, а ее место заняли догмы, которые нужны, чтобы управлять обществом. Он верил в Божье царство, но не как в загробный мир, куда попадают праведники, а скорее как в некую вселенную без иерархий и деспотизма. То есть то, чего теоретически можно достичь при жизни. Одновременно с церковниками Толстого на карандаш взяла царская охранка: его рукописи цензурировали, тиражи книг сжигали, публичные лекции отменяли. Парадоксально, но именно запрет сделал его популярнее: книги начали издавать подпольно.

Масонские настроения — еще одна важная для Кастро тема. Встраивая масонство героев Толстого в исторический контекст, он находит его связь с идеалами прогрессивизма. Аргументирует, что в начале XIX века польские офицеры-радикалы собирались в тайные кружки против царского деспотизма, во времена Парижской коммуны рядовые масоны сражались на ее стороне, а в Испании после смерти Франко именно Христианское братство дружбы впервые призвало декриминализовать гомосексуальность. Кастро подробно очерчивает путь Пьера от лояльности царскому режиму до вступления в ложу и осознанной борьбы с деспотизмом.

К формам деспотизма автор относит современный капитализм: рассуждает о его угнетающем влиянии на ментальное здоровье, упоминает свежее исследование о массовом выгорании медработников во время пандемии коронавируса из-за неравномерно распределенной нагрузки и видит в боссах крупных корпораций эксплуататоров. Так разговор становится чем-то большим, чем исследование прошлого.

В сущности, говорит Кастро, нет особой разницы между тираном, распоряжающимся жизнями народа, и начальником, уверенным, что подчиненные должны работать на пределе сил.

Схема в любом случае одна, и она не зависит от времени, экономической формации и даже политического режима: просто один очень привилегированный человек решает, как жить другим. Так работает система сегодня и работала годы назад, во времена описываемых Толстым событий 1812 года.

Сотни тысяч солдат под знаменем Наполеона не так уж сильно отличались от солдат Александра I (хотя для последних эта война и была освободительной). Их объединило массовое подчинение чужой воле, диктуемое — здесь Кастро вспоминает неофрейдиста Эриха Фромма — собственными страхами и фрустрациями. Именно желание избавиться от страхов и придать хаосу жизни какую-то стройность и толкает людей на деструктивные поступки, в том числе на санкционированное убийство других. Такое подчинение строится на мифе о великом человеке или великой идее — например, в рядах наполеоновской армии верили, что спасают Россию от «азиатского деспотизма», на смену которому должно прийти европейское Просвещение. Риторика «жертвуй собой во имя» ловко используется лидерами, чтобы рационализировать автократию и оправдать любые свои действия.

Важным индикатором толстовского отношения к разного рода воинским иерархиям для Кастро является сатира. В «Войне и мире» автор подробно разбирает сцену смотра войск, где присутствует Александр I. Подчеркивает ее чувственность: элегантные офицеры, отполированное оружие — «как если бы это был конкурс красоты». Патриотическое здесь соединяется с гомоэротическим и рождает уникальное чувство единения, которое поможет выстоять в борьбе.

В то же время Толстой будто посмеивается над слепым экзальтированным обожанием лидера. Ростов-младший испытывает к императору восторженную влюбленность, мечтает быть на него похожим и готов ради этого на всё. Кастро называет это своеобразным предупреждением: квир-контекст — не всегда про равенство и взаимное признание. Иногда это приводит к бесконечному воспроизведению иерархий, если речь о такой структуре, как армия. Толстой словно предлагает перестать ее романтизировать. Он куда более серьезен, когда говорит о мечтах Андрея реформировать вооруженные силы: тот считает их толпой дисциплинированных рабов во власти бюрократов. На посту помощника министра Аракчеева он вносит одно предложение за другим и всякий раз получает отказ. Военные чины крепко держатся за привилегии, и Болконского это гнетет.

Высшие слои общества тоже становятся предметом критики. Говоря о сатире на мораль и политический деспотизм аристократии, Кастро сравнивает знаменитую открывающую сцену романа-эпопеи в салоне Анны Павловны Шерер с «Ревизором» Гоголя. Здесь собираются ради продвижения по социальной лестнице, идет игра больших привилегий и больших амбиций. Княгиня Друбецкая, пришедшая, чтобы устроить карьеру сына в престижном полку, князь Курагин, претендующий на чужое состояние, и их окружение демонстрируют непотизм, гедонизм и лицемерие аристократии. Лицемерие оттого, что общество требует моральности, но слепо к жестокости, которую само же и творит. Аристократия у Толстого исповедует двойные стандарты: например, измена Наташи Андрею фактически губит ее репутацию и едва не приводит к самоубийству. В то же время Элен годами изменяет Пьеру, и никто не спешит ее за это осуждать. При этом повествование явно намекает на инцест между ней и родным братом — общепринятый признак вырождения.

Жестокость и вседозволенность выходят далеко за пределы узкого круга: эти люди чудовищно бесчувственны к страданиям народа, за счет которого живут.

Народ не просто воспевается Толстым (в конце концов, замечает Кастро, так делали многие русские классики). В его коллективном духе писатель видит главную силу. Счастье для его героев состоит в слиянии с ним. И Оленин, и Болконский, и Безухов осознают, что всеми переменами к лучшему общество обязано простым людям, а не высоким чинам, буквально хотят быть с народом и стать народом. Андрей на поле боя сражается бок о бок с обычными солдатами, несмотря на офицерское звание, Пьер в плену находит утешение среди незнатных товарищей, а герой «Казаков» грезит о вольной жизни в деревне. Все они нетипичные аристократы, в разное время пришедшие к мысли, что социальные различия нужно уничтожить.

Автор говорит о так называемом классовом суициде, к которому подступаются герои Толстого, — радикальном отказе от своих привилегий и социального статуса. Лучше всего воплотить эту идею удалось юродивым — персонажам, почитаемым в православной традиции и встречающимся во многих толстовских текстах от «Детства» (1852) до «Войны и мира». Кастро считает их идеалом писателя и выводит этот феномен из чисто русского контекста, показывая его параллель с явлением донкихотства и средневекового странничества. У донкихотов нет ни кола ни двора, нет занятий, они без опаски говорят, что думают. Само существование таких людей вне иерархий — это протест.

Сам Толстой стремился к классовому суициду большую часть жизни: жил среди крестьян и работал на земле, планировал раздать им имущество. Незадолго до смерти и вовсе покинул свое имение, не сказав близким ни слова, и этот поступок, часто трактуемый биографами как странный и нелогичный, вполне объясним. Так писатель наконец совершил задуманное.

Последние дни графа, по мнению Кастро, стали прекрасным примером анархистского протеста против всего, что закрепощает: церкви, семьи, государства.

Наследие Толстого пережило его самого, и речь не только о волне демонстраций с призывами отменить смертную казнь для политзаключенных, прокатившейся по стране после его ухода. Автор приводит в пример толстовские земледельческие коммуны, строившие свою жизнь вокруг общего труда и общей духовности и существовавшие вплоть до 1930-х. То, что взгляды Толстого вдохновили Мексиканскую революцию 1910 года. Наконец, то, как государство боялось толстовцев, говорит само за себя: царская власть не любила их за пацифистские настроения в разгар Первой мировой, а советская подозревала в контрреволюционной деятельности. При этом последняя нимало не стеснялась использовать личность писателя в своих целях. Его поздние анархистские тексты были вымараны из официальной творческой биографии. «Войну и мир» же сделали одной из важнейших российских патриотических книг, показывающих народную силу духа: во время Сталинградской битвы ее тиражи выросли в разы. Есть горькая ирония в том, что антивоенное произведение сыграло такую роль в войне, говорит Кастро.

Двойственность взглядов Толстого: привилегированность, мизогиния, монархизм

Автор подчеркивает, что философия Толстого всегда балансировала между идеалами равенства и консерватизмом. Свой путь писатель начинал, не особенно задумываясь о деспотизме власти: с царской армией участвовал в колониальных кампаниях и не рефлексировал о том, насколько вообще человечеству нужно насилие. Это напрямую отразилось в его персонажах. Так, Болконский в начале романа признается, что не задается вопросом, зачем идет воевать, хотя чувствует: войн на свете быть не должно. Андрей отчасти привержен монархизму и в какой-то момент, очарованный духом Просвещения, восторгается фигурой Наполеона (его друг Безухов разделяет эти симпатии). К глубоким размышлениям, риторике ненасилия и желанию бросить армию ради мирной жизни и помощи крепостным они придут позднее.

Дальше путь героев вроде бы развивается по прогрессивному сценарию, они сходятся на недопустимости эксплуатации человека человеком и отдают должное народу. Однако самой проблемной частью взглядов Толстого, по мнению Кастро, остается то, что тот считал аристократов частью народа. В то время как народ практически во всех его произведениях играл чисто функциональную роль.

Герои Толстого — аристократы и не свободны от своего статуса, чего явно не осознают. Пьер — масон, он не берет в руки оружие и приходит в ужас от увиденного на поле битвы. Однако сама эта рефлексия стала возможной благодаря тем привилегиям, которые у него есть. Более того, он не может полностью отдать себя анархистским принципам, ведь это потребовало бы отказаться от богатства. Андрей уходит со службы, чтобы вести простую сельскую жизнь в деревне и улучшить положение крестьян. Но насколько он честен в своем желании их эмансипировать? Толстой ясно рисует картину его возвращения в опустевшее с наступлением Наполеона имение. Болконский шокирован и словно высказывает традиционные опасения правящего класса, что враг освободит их слуг, чтобы использовать для своих нужд. «Как иначе объяснить оплакивание сумерек этой рабовладельческой культуры?» — спрашивает автор.

Другой показательный эпизод, на который нам предлагают обратить внимание, — как крестьяне не поверили благим намерениям Марьи Болконской, предложившей им хлеб, и фактически заперли ее в поместье. Традиционно эта сцена считывалась как жестокость в ответ на доброту, но сегодня звучит иначе. Крестьяне научены опытом: под маской помощи всегда может скрываться дальнейшая эксплуатация. Отношение к ним главных героев отдает патернализмом, который сквозит даже из-под добрых побуждений. Например, вскоре после Бородинского сражения Наташа приказывает слугам использовать экипажи для перевозки раненых. И Толстой изображает их с радостью выполняющими ее приказы — а не самостоятельно принимающими решение помочь.

На момент написания романа простой народ составлял 84% населения России, приводит статистику автор. И всё равно в «Войне и мире» ему отвели роль двигателя сюжета, а в центр повествования поместили привилегированных, образованных и богатых.

Неоднозначность Кастро подмечает и в отношении Толстого к женскому вопросу. С одной стороны, писатель с трепетом отзывается о силе и эмпатии женщин и считает материнскую любовь основой человеколюбия. Действительно, его героини именно такие — сильные, нежные и сопереживающие. В то же время ценность и судьбу женских персонажей определяет патриархат. Женщина у Толстого — всё же больше объект, ей надлежит соблюдать определенные правила. Неудавшееся самоубийство Ростовой — попытка преодолеть стыд после соблазнения Курагиным, ведь общество считает такой поступок позором. Финал романа «реабилитирует» Наташу: она показана женой и матерью, полностью посвятившей себя детям и вполне этим довольной. А вот ее кузину Соню писатель называет «пустоцветом», ведь у той нет семьи, а значит, ее жизнь напрасна.

О мощной мизогинии Толстого свидетельствуют и его взаимоотношения с женой. Автор не останавливается на этом известном факте подробно, но делает важное заключение: анархизм, который он исповедовал, трагично преломился в жизни этой женщины. Однако Толстой мизогинен ровно настолько, насколько андрофилен. Большинство его героев — мужчины, строящие друг с другом крепкие эмоциональные связи, маскулинность, пусть и нетипичная, занимает его гораздо больше. Получается, тезис о безусловной христианской любви на равных — центральной части философии Толстого — верен только наполовину.