Почему мы желаем только того, чем не обладаем? Отвечают Платон и Аристотель
Издательство Individuum выпустило на платформе Bookmate книгу «Хаос любви» доктора философии Си Ди Си Рива, в ней автор исследует влияние детских воспоминаний, сексуальных предпочтений, сентиментальности, склонности к насилию и других факторов на наши представления о любви. «Нож» публикует фрагмент, в котором автор сравнивает современное понимание любви с тем, что думали о непреодолимом влечении к другому древнегреческие философы. Хотите узнать, кто вы в мире сердечных привязанностей — платоник или перипатетик — читайте дальше.
По Платону, любовь — это желание, тогда как желание суть нехватка, пустота телесная (голод, жажда) или душевная (невежество). То, что заполняет пустоту, удовлетворяет желание, а то, что заполняет ее надолго, доставляет наиболее сильное и длительное удовольствие:
«Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие».
Если пустота находится в дырявом сосуде (теле), а наполнение разлагается (еда), то ее нельзя заполнить раз и навсегда: сколько бы мы ни ели, вскоре мы опять проголодаемся, так как пища будет поглощена и выведена из организма. Однако если речь идет о пустоте вечно сущей души, ее можно навечно заполнить: у души нет протечек (и пищеварительного тракта), а ее наполнение (познание истины) неизменно.
Эта картина чрезвычайно привлекательна, поскольку резонирует с настоящей феноменологией желания. Без сомнения, именно поэтому она продолжает находить сторонников: «Некогда, прежде чем боги разделили нас пополам, мы были совершенными существами. Теперь мы несовершенны, обречены любить и желать недостающую половину, которая вернет нам завершенность».
Эту хорошо известную историю Платон влагает в уста Аристофана в «Пире». В наши дни ему вторит Октавио Пас («любовь — это не желание красоты, а тоска по завершенности») и многие другие авторы. «Некогда, прежде чем воплотиться, души жили с объектом — прекрасным самим по себе, — который воздавал должное нашей любви, блаженно заполняя пустоту душ».
Пересказанная с конативной точки зрения, эта история становится платоновской историей о припоминании и философии как подготовке к смерти-как-развоплощению и возвращению к первозданному блаженству. (Замените «прекрасное само по себе» христианским «Богом», и получите «Исповедь» Августина.) «Некогда, прежде чем отец кастрировал нас (и до травмы рождения), мы жили с объектом — нашей матерью, — который всегда отвечал взаимностью на нашу любовь».
Это упрощенная до крайности фрейдистская история. Единственное различие между ними состоит в том, что аристофановская и платоновская пустота или нехватка у Фрейда оборачивается возбуждением, ищущим разрядки, которая вернет организму желаемый покой.
Читайте также
Древние греки не слышали о сексуальной ориентации: почему Античность не была сексуальной утопией
Поэтому нет ничего удивительного в том, что главный представитель эротического платонизма — это фрейдист Жак Лакан. Желание лежит в основе естества лакановского человека (как и его платоновского предшественника). Отличие заключается в том, что платоническое желание является рациональным желанием мудрости, тогда как лакановское бессознательно и потому (как и все бессознательные желания, с точки зрения Лакана) сексуально. Но если отбросить это различие, истории параллельны.
«Желание — это отношение бытия к нехватке. И нехватка эта как раз и есть нехватка бытия как такового. Это не просто нехватка того или иного, а нехватка бытия, посредством которого сущее существует», — пишет Лакан. Мы существуем как существа желающие, потому что не полностью наполнены бытием, нам всегда чего-то не хватает.
Лакановский психоанализ призван объяснить бессознательное желание: «Субъект признает свое желание и называет его — вот результат эффективного психоаналитического воздействия». Но поскольку бессознательное по сути своей непознаваемо, ни одно объяснение не может охватить полностью бессознательное желание и его функцию. (Эмбриональные понятия не имеют точных взрослых аналогов.) Всегда остается что-то, что Лакан называет objet petit а, «объект малое а».
Objet petit а невозможно овладеть, в отличие от его платонического аналога. Когда неопровержимое описание красоты дополняется или заменяется созерцанием Формы красоты, любовь достигает полного удовлетворения, а пустота заполняется раз и навсегда. Это первый признак фундаментальной проблемы платонической любви. Мы желаем только того, чем не обладаем (взгляд, который разделяет и Пруст, как мы видели).
Но удовольствие от полного обладания убивает желание, а вместе с ним и неполное существо, сущность которого оно составляет. Взаимная любовь — это смерть.
Превращение платоновского дара любви вечно эротичному Сократу в его противоположность — это ирония, которая, надо думать, повеселила бы самого Сократа.
По Платону и Лакану, «бытие» функционирует как существительное, именующее цельный, в полной мере наличествующий объект или состояние. Для Аристотеля же оно подобно глаголу. Этот грамматический или понятийный сдвиг приводит к совершенно иной концепции желания. Аристотель утверждает, что все мы желаем (по крайней мере, если мудры) хорошо жить, то есть желаем некоторого процесса, а не объекта.
Различные объекты, которые мы желаем, способствуют этому процессу. Мы не хотим просто обладать ими как чем-то, что заполняет пустоту подходящих по форме психических ниш; скорее, нам хочется их использовать или наслаждаться ими так, чтобы это улучшало нашу жизнь. Желание жить хорошо удовлетворяется проживанием хорошей жизни. Но она не может заполнить и убить эту пустоту. Хорошая жизнь не прекращает заполнять ее, оставляя актуальной.
Может быть интересно
На первый взгляд, это более привлекательная картина, чем у Платона. Однако и она содержит фундаментальную платоновскую ошибку: тягу к вечности. Если бы только, фантазирует Платон, мы были не движущимися тенями, а недвижными, неизменными хозяевами теней. Если бы только «бытие» было существительным, а не глаголом.
Ничего страшного, отвечает Аристотель: хоть это и глагол, его парадигмальная и центральная коннотация такова, что оно может быть и существительным. В этом смысле бытие есть деятельность (energeia), а не процесс (kinesis). Скажем, строительство дома — это процесс. В каждое мгновение, когда вы его исполняете, он еще не исполнен. Поэтому каждое мгновение он остается незавершенным. Но рано или поздно он должен закончиться: как только дом построен, строительство завершено.
Сравните это с хорошей жизнью. Она представляет собой деятельность, поскольку в каждый момент времени вы и хорошо живете, и хорошо пожили. Более того, в природе хорошей жизни нет ничего, что мешало бы жить ею вечно. В каждый момент времени хорошая жизнь завершена — и нет конца таким мгновениям.
Таким образом, деятельности, как и платоническому сущему, свойственно полное присутствие. И все же она может длиться вечно. Вот почему аристотелевский бог, как наилучшая из сущностей, суть деятельность.
Когда Энобарб говорит о Клеопатре, что «она тем больше возбуждает голод, чем меньше заставляет голодать», он наполовину аристотелизирует ее. Но его слова содержат и намек на кое-что другое: Клеопатра, полностью заполняя пустоту, тем самым расширяет ее. Именно эта возможность указывает на тягу Аристотеля.
Платоническое бытие вечно наполняет желание, но убивает в процессе. Аристотелевская деятельность наполняет желание в каждый момент времени и может делать это вечно, тем самым оставляя его актуальным, живым. Тем не менее она все равно задерживает развитие желания, удерживая его в обсессивном (хоть, возможно, и приятном) бессменном паттерне. Может быть, богу, которому некуда развиваться, задержка развития и не помешает, но для простого смертного в ней нет ничего хорошего.
Желание, которое не удовлетворяется навсегда, можно удовлетворить на время. Сытный ужин утоляет голод, даже если мы снова проголодаемся. Это означает, что в будущем, если повезет, даже старые желания будут удовлетворяться по-новому. Так или иначе, наши желания многочисленны и разнообразны. Когда одно удовлетворено или подавлено, возникает следующее. А если и нет, старые желания изменяются и расширяются: то, что утоляет аппетит неофита, не годится для гурмана.
Кроме того, множество наших желаний не фиксировано. Новые то и дело добавляются, прежние исчезают. Мир так устроен. Желанию вредит не что-то внутренне присущее ему или метафизическое, а нечто внешнее, историческое и контингентное — нечто, связанное с нами, с историческими обстоятельствами и пространством, учрежденным нашей любовью.