Скейтеры, турецкие геи и безбашенный болгарин Лука: бомж-гид по главной площади Берлина
Александерплац, увековеченная Деблином и Фассбиндером главная площадь Берлина, мало похожа на символ крупной европейской страны. Скорее это перевалочный пункт между несколькими независимыми районами со своими уникальными характерами. Как и всякий перевалочный пункт, Александерплац день за днем наполняют всё новые маргиналы, безумцы и просто провинциальные туристы. Но не стоит пугаться: писатель, музыкант и евробомж Фил Волокитин с радостью сориентирует вас в этой разнородной толпе.
Вряд ли современный берлинец попрется на Александерплац за чем-то специальным. Овощи выгоднее покупать в магазинах, пиво пить лучше в кнайпе, ужинать — в турецкой или китайской закусочной. Увеселительных заведений на Алексе нет. На вопрос, зачем сохранять такую бестолковую площадь в городской структуре, не изменив ее в соответствии с современными требованиями, ответить никто не может. Впрочем, если сильно пристать с вопросами, ответ находится: ради ежегодной африканской ярмарки.
Бомж-гид по Берлину: предыдущие серии
Копеечное фондю, пареная репа и возбужденный гном-хлопальщик. Бомж-гид по немецким супермаркетам
Исчезновение «Оргазмирующей Лизы» и другие берлинские бомж-истории с беременного холма
Непарадный Берлин. Как немцы поддерживают демократичную атмосферу в бетонном городе
На взгляд беспристрастный, площадь Александерплац довольно убога. Она даже не неуютна, она антиутилитарна: здесь, как в России, присаживаются отдохнуть на бетон, зимой — на пакетик. Внятных достопримечательностей тоже не видно.
Даже когда находчивый объектив кинематографистов выжимает из городских пространств щемящие чудеса, понимаешь, что главная достопримечательность Алекса — это проезжающий через площадь трамвай и поезд, грохочущий над затылком.
Берлинцы привычно минуют Алекс, проходят, проезжают сквозь площадь и как бы не замечают вокруг ничего. Походка становится быстрее обычной, появляются недовольные движения плечом, здесь долго никто не задерживается. За исключением подростковых развлечений — шлепнуться на скейтборд и съесть сомнительную сосиску — на Александерплац заняться нечем.
Если уж и попадаются развлечения, то совсем архаичные. Копать следует глубже Бахтина, пожалуй, даже глубже перипатетиков. Развлечением служат обыкновенные разговоры. Или скандалы. Или редкие случаи трамвайного хамства. В расслабленное время субботнего вечера разговоры чувствуешь острее всего. Вдруг останавливаешься, и всё — залипаешь без сосисок, без пива, без майских шестов, заряжаешься одними лишь разговорами. Видел, как местные маргиналы угощают друг друга щелбанами на вылет. Видел, как капитаны с глиняными трубками спорят о том, нужно при подъеме ограничивать якорный поворот или не нужно.
Мало кому это не покажется провинциальным. Пожалуй, только приехавший издалека, к тому же дурак, может сказать здесь, на Александерплац: «Я в центре». Но при этом Алекс прославился как самая знаковая часть берлинской инфраструктуры. Как так? Ладно, пусть признан, пусть кем-то. Но, скучая по Берлину в других городах, сам обнаруживаешь, что самые душещипательные фотографии сделал на Александерплац, а остальное смотреть уже не хочется.
Общепринятого понятия центра города в объединенном Берлине нет. Современный Берлин состоит из окрестностей, которые соединены железной дорогой, метро и трамваями.
Александерплац — один из самых напряженных пересадочных пунктов. Здесь, на Алексе, смыкаются метро и пригородные электрички. Хочешь не хочешь, а проедешь через площадь раз в день, неважно, работаешь ты при этом или бездельничаешь. Проезжая, машинально посмотришь в окно — всё ли в порядке. Но специально туда переться, чтобы проверять, как дела, вовсе не обязательно. Ничего не произойдет.
На первый-то взгляд, здесь и народу полным-полно, скамеечки вроде все заняты. Потом, обтесавшись, видишь, что коренные берлинцы — их стабильно отличаешь по особенностям построения фраз — редко присаживаются на эти скамеечки. Распространенная версия наготове: оттого что им, видите ли, здесь тревожно. Спрашиваешь, почему тревожно, — без понятия почему, но вообще-то мы, берлинцы, предпочитаем площади садик. Или кнайпе. Желательно кройцбергское кнайпе, где можно курить. А потом тихонько отойдут и сядут на траве в километре отсюда. Получается, врут.
Дети и подростки — с портфелями под задницами, со скейтами, на роликах и просто так — чувствуют себя на Алексе прекрасно. Для особо ленивых (тех, что без роликов) приспособили неплохое развлечение. Это вдавленные в асфальт батуты, которые не привлекают посторонних глаз; если заметил, то, считай, всё пропало. Редко когда удается пройти мимо, не удержавшись, чтобы не сделать пару прыжков. Даже если ты несешь полиэтиленовый пакет с вином и рискуешь.
Пожилая дама, которой я помогал ловить кота, некстати выскочившего из переноски на трамвайные рельсы, высказалась настолько категорично, что можно высекать в мраморе: Алекс для молодых, а все молодые — подонки.То, что место для сборищ городских подонков должно существовать, это вроде понятно. Александерплац подходит под это определение.
Поезд над головой идет. Городской сумасшедший стучит в барабан четвертый час подряд. Подростки распивают на троих один «Шилкин». Дерзкое и хамское правило Die young работает — молодость всех победит. Но немецкий уют все-таки связан со стариковским досугом, далеко не со скейтами. Не все немецкие подростки пьют «Шилкин». А пить под солнечный закат без телефона с наушниками под рукой и вовсе доступно не каждому.
Рождественская ярмарка на Алексе — исключение из правил. После Дня святого Мартина, когда Александерплац начинает шуметь и прихорашиваться, а в воздухе пахнет корицей и винами, сюда начинает тянуть пожилых. Народу все-таки не больше, чем на других площадях. Не так уж и уютно на Алексе — всего один-два костра на всю площадь, к тому же площадь продувается всеми ветрами.
Понятно, декабрь в Берлине дождливый. Снег выпадает примерно в то же время, что и в Таллине, Риге и Петербурге сейчас, то есть далеко за январь. На Рождество бетонный Александерплац залит водой. Шумит рождественский дождь, и под духовную кантату Букстехуде мокрый поедатель грибов что-то втолковывает такому же мокрому едоку вареной картошки; оба одеты в полиэтилен. Построение фраз выдает в них саксонцев.
Коренные берлинцы ходят в другие места. Те, что посолиднее, предпочитают смотреть фильм «Фойерцангенбоуль» в Николайфиртеле, маргиналы же толпой валят в Пренцлауэр-Берг или Кройцберг.
Принципиальной разницы между этими районами и Алексом нет. Рождество — везде суета. Просто на Алексе рождественский рынок как походная кашеварня, в которой кормят всех из ковша. А в Пренцльберге, в месте под названием «Культурная пивоварня», уютно и дождь переждать можно.
Ей-богу, не хотел начинать за упокой. Но так получилось, и теперь уже не отвязаться. Создав унылое настроение, не хочется пугать тем, что к Александерплац ведут все дороги. Впрочем, придется.
Алекс притягивает как магнит, хочешь ты этого или нет. Мимо него действительно не пройти. Можно жить в городе целый год и ни разу не появиться на Цоо. Можно вообще не подозревать, что существует Хакешер-маркт. А Александерплац — артерия почти не перерезанная, не оторванная от жизни: без нее никак, хоть в целом Алекс и заповедник.
Ночью Александерплац суровая, пустынная. Деревья лысые, буйства зелени не наблюдается даже летом. Зеленых насаждений так мало, что ни сходить в туалет днем, ни устроить завалинку ночью.
Примериваясь к роли бездомного немца, мне приходилось спать в разных местах. Можно сказать, вкус к этому делу у меня развился скорее площадный, чем монастырский: люблю, когда мимо меня идут незнакомые. Но заснуть на Александерплац мне в голову не приходило ни разу. Это мнение разделяют и местные. Тут уж неважно, коренной ты берлинец или нет.
Даже отмороженный на всю голову болгарин Лука, пытавшийся украсть мои вставные зубы, не решался здесь спать.
Что-то не так, что-то не в порядке вещей, что-то все-таки останавливает от того, чтобы нырнуть в Александерплац с головой. Александерплац — для развлечения, а не для кутежа с похмельем. Часа на два разве что задержаться, и всё.
Кстати, здесь нет и памятников. Что помнишь о Мюнхене: здесь пил Карл Валентин, здесь Лизль Карлштадт купалась в фонтане, здесь Ганс купил гуся, а здесь огурцы были дешевые. Вот переиначенный в Майкла Джексона памятник баварскому капельмейстеру, народный мемориал. Бесконечный карнавал памятников, к ним и подсаживаешься, чтобы выпить.
Но немецкие города разные. В отличие от Мюнхена, Берлин, даже старый, был городом имперским, парадным, заносчивым. Площадным не был никогда. Очень редкие памятники здесь не конные. Часто памятник здесь — абстрактный частокол, напоминание, нарушение или внушение. Из уютных, соразмерных человеку памятников припоминаю разве что тот, что поставлен чернокожему дилеру в Гёрлицер-парке, впрочем, и дилер был установлен назло, за один день, в ответ на праворадикальную демонстрацию, и простоял всего сутки — потом унесли.
Даже не хочется представлять себе новые памятники на Алексе, не хочется думать, как это могло бы выглядеть пафосно, идейно, назойливо. Здесь и так всё есть. Строительство новых выходов из метро рядом с Красной ратушей — вот же, пожалуйста, современный памятник, даже полноценные картинки вроде целующихся полицейских присутствуют на плакатах, напоминают о политической живописи. Вот засранный стенд «Сфотографируйся с медведиком». Стенду, как и спящему с ним в обнимку поляку, то ли пятьдесят лет, то ли семьдесят, возраст-загадка.
Поезд, проходящий над головами, — памятник. Велосипед, демонстративно не пристегнутый, с номером телефона для благодарности и подписью «Берите, пожалуйста» — тоже памятник. Полбутылки текилы с аккуратно приклеенной самоклейкой «Она нормальная, но я больше не могу, берите, пожалуйста» — тоже.
Это простое «Берите, пожалуйста» вроде как свойственно Берлину и Германии вообще, но здесь на Алексе воспринимается мучительно: так и хочется дать что-то взамен городу, газон, что ли, почистить.
Бывало, и чистил, бывало, и просто так. Ответные подарки городу.
Читайте также
БДСМ как творчество: от Мариенгофа до Кавани, от Мазоха к Игги Попу
Отсутствие туристического пафоса в таком городе, как Берлин, обидно бьет по глазам туристам — особенно из претенциозной России. Приезжие русские, следуя рекомендациям, на Александерплац уже не придут. А уж если местные придут, то совсем оторванные. От корней, разумеется, оторванные. Уже настолько не русские, что русский для этих русских остался лишь в песне: говорят по-немецки, по-русски только поют, да и то как-то странно. Например, сижу выпиваю. Мимо скачет девочка и горланит: «Хомяка хотела, вот и залетела». Куда залетела-то, спрашиваю. Ответ: «Не куда, а кто — Хомяка!»
Среди русских Алекс непопулярен, ну а какой приезжий француз или итальянец, скажем, сюда пойдет? Что ему здесь смотреть? Что он будет здесь есть — пончики в донат-кафе, пить кофе «Чибо», киндер-сюрпризы в супермаркете покупать? Для чего ему ловить за хвост продавца сосисок? Поймет ли он, зачем тот исчезает, после того как даст сдачу, может, подумает, что украл? Зачем французу пригорелый, неизысканный, прогорклый картофельный гарнир на бумажных тарелочках, зачем ему всё это с неаппетитной горчицей? Пусть традиционно хороша булка в Германии, но она и в супермаркетах такова.
Список претензий русских туристов к непарадному Берлину растягивается на двадцать абзацев в каком-нибудь трипадвайзере. Обида накапливается постепенно, и начинается она от аэропорта Шенефельд. Претензия к Алексу одна из самых отчаянных, хуже, чем к гамбургскому Рапербану: жрут, пьют на улице, хлеб оставляют, сволочи, пидорасы стоят вокруг, у всех пенисы чешутся. Достается и пенисам, и сосискам, дескать, вреднее сочетания карри и кетчупа нет ничего. Не только в сосисках — во всем виноваты нынешние антибуржуазные немцы. Все немцы сволочи. Бомжи. Левые радикалы. Из-за них не рассмотришь, что там наш Шинкель понастругал.
Большинство рвущихся в Берлин едут не из Москвы, они забывают, что в лучшие времена Ленинград был примерно таким же. Клип «Нэпман» «Аукцыона» — достоверный документ, а сейчас уже искренняя ностальгия по временам, когда по набережным ходили ненормальные, одичалые, но зато открытые и доброжелательные антисистемщики.
Известно, что проблема бездомных или просто предпочитающих проводить время на улицах людей была решена радикально. Под круглую дату трехсотлетия Петербурга им дали по шапке. С тех пор «Аукцыон» снимает другие клипы. Отметив трехсотлетие, мегаполис Петербург вдруг стал некрополисом. Кроме как на машине, по набережной красиво не рассечешь. А Берлин всё такой же. Может, и выжженный, расстриженный со времен Второй мировой, но зато живой как никогда раньше.
Невозможно объяснить, почему с точки зрения организации общественного пространства запущенный Александерплац выглядит гармоничнее, чем Севкабель, Новая Голландия или что-то московское, куда вложен нечеловеческий бюджет. Странно. В первую очередь, странно потому, что полное отсутствие организации общественного пространства мы понимаем. В конце концов, у нас есть лютеранские кладбища и кирхи, где всё запущено, но зато атмосферно. Если атмосфера не получается сама по себе, зачем городить такую сложную херовину? Можно, конечно, понаставлять вокруг штрудельных, трдельников и суши-баров, можно поставить ностальгического лысого с протянутой рукой, хотя ему вроде как уже ничего здесь не светит. Но как всё это будет сочетаться с тем, что на территорию Новой Голландии нельзя пронести простую бутылку воды? Бывает такое нервное сочетание несочетаемого — подержишь в руках и отбросишь.
С тем, что касается бутылочек, в Германии проблем нет. Берлин пьет на ходу, из горлышка. Благородные и не очень напитки идут под расстеленный кусок фольги с кусочками сыра. Как и по всей Германии, в Берлине вкус алкоголя приятнее всего ощущается прямо на улице. И Александерплац здесь, пожалуй, самый большой распивочный центр. Правда, есть нюанс: это распивочная для тех, кто торопится, забегаловка, наливайка, шалман.
Первое, что видишь, проезжая по мосту сверху на электричке, — люди запрокинули головы, пьют залпом. Внизу заговариваешь о пустой бутылке с тем, кто вроде допил, — в ответ начинают торопиться, хотя при этом вальяжничают. И наконец, это трогательное: «Берите, пожалуйста». Если хочется присесть, то удобнее всего выпить под часами мира — смотришь на них: Ашхабад, Сочи, Бейрут. Потом понимаешь, что под часами все-таки пахнет. Потом, как в прорубь из бани, обязательно на скамейку, обязательно с видом на Красную ратушу. Там понимаешь, что сделал всё правильно. Но всё равно как-то не так. Возвращаешься обратно, туда, где трамвай и бетон… Всегда возвращаешься.
По мере того как припускает дождь, все перебегают под бетонный навес, у выхода из магазина Flying Tiger. И вот там уже случается настолько яркий пример единения нации, что такое даже сфотографировать не позор. Те, что в разрезанных шортах, с ирокезом и гитарой, как сидели, так и сидят — что им дождь, поют всё те же песни (скажем, Вольфа Бирмана, известного тем, что он забаррикадировался в МГБ с требованием рассекретить архивы государственной безопасности). Турецкие гомосексуалы в золоте смотрят поначалу неодобрительно, но потом вместе хохочут. Наконец, есенинская бабушка в шушуне и телогрейке заводит любезный разговор с cсохшимся под воздействием ежедневных наркотиков черепком. И тут всем — абсолютно всем — становится хорошо.
Под проливным дождем Александерплац оборачивается настоящим Берлином, от тесноты лишь выигрывает, как картина в музейном предбаннике. Дождь сближает, сидишь сушишь кеды в лаптях из оберточной бумаги и тщетно пытаешься понять, кто в этом домике кто.
Заметных контрастов нет. Богатые носят джинсы, разговаривают негромко и ездят на дорогих, но непритязательных велосипедах. Те, что из бывшего советского блока, предпочитают тренировочные штаны.
Обыватель вдруг раскрашивается неожиданно, женщин узнаешь по серьгам. Пейзаж из-под навеса по-прежнему тусклый. Белый бетонный Алекс. Пожалуй, единственное цветовое пятно в этой льняной скатерти — поезда и трамваи, покрашенные в цвета ЛГБТ.
После телевышки главная архитектурная доминанта Алекса — огромная десятиэтажная панельная дрянь. Забыто уже, как называть такое: то ли брежневка, то ли «улучшенка». По-немецки — «платтенбау», исторический факт наличия таких зданий в центре объяснять приходится по сто раз. И выслушивать претензию от русских тоже приходится часто, получаешь презрительное: да у вас там в центре панельки стоят. Пускай стоят, зато окна выходят на Ратхаусштрассе, Ратушную. Удивительно лишь то, что брежневка до сих пор никак не раскрашена. В ней до сих пор есть один лаз, который не знает никто, кроме меня.
Может быть интересно
Там продавец сосисок, ходячая закусочная-имбис, работает и отдыхает стоя — в жару, мороз и под проливным дождиком. Как драгдилер, он в своем деле только до четырех часов.
«Ненавижу женщин, умеющих готовить», — говорит одна спортивная старуха другой. Продавец сосисок согласно кивает. «Не люблю, когда горчица пачкает руки». Продавец всё так же согласно кивает и дает дополнительный бумажный платок.
Потом все-таки снова идешь на другую часть Александерплац, к ратуше. В общий комплекс она не входит, но телевышка видна лучше отсюда — так говорят. Странно. Выглядит-то она всегда эффектно, изо всех мест ее видать, но здесь, прямо под ней, масштаб непонятен. Хорошо только в туман, да и то похоже на дискотеку.
Непременный аттракцион, время которого я не могу запомнить, а берлинцы могут, — как только солнце оказывается в нужной точке, на башенном шарике из зеркал появляется что-то крестообразное. Тут все начинают показывать пальцами и шутить: дескать, не телевышка, а церковь Вальтера Ульбрехта, инициатора строителя Берлинской стены, которого уже мало кто вспоминает без повода. Но оптического обмана с крестом, отражающимся в зеркалах, не особенно и видно — поэтому не смешно. Собственно, и Вальтер Ульбрехт не такой уж комичный персонаж, как принято изображать в берлинском фольклоре: до того как сесть в партаппарат, этот очкарик пускал поезда под откос, брал заложников, противостоял гитлеровскому режиму не на Малой земле, а на вполне большой, действовал с точки зрения отъявленного диссидента.
Вообще, все берлинские коммунисты круты, даже партаппаратчики через одного подпольщики и террористы, хотя выглядят, бывает, мертвее Леонида Ильича. На старых фотографиях хочется снять им бутафорский нос или причесать на манер тролля.
Тут уже за спиной последние кофейни, бетонный Алекс — забегаловка заканчивается. Преобладает кирпичный, каменный, травянистый немецкий лоск — и Берлин здесь уже не в пример более уютный. Мое любимое место, церковь Мариенкирхе, где на входе продают лего с Мартином Лютером, хороша. Красная ратуша, где видно бургомистра через окно, фонтан с Нептуном, омарами, раками и крокодилами — тоже неплохо. Всё это, впрочем, выходит за пределы того, что хотел нам сказать Александерплац. Всё кажется нервным, нарочитым. Вроде дорогой запонки на коллекционной футболке. Торопясь выйти к Нептуну, чтобы расслабиться, чувствуешь вдруг — что-то осталось несказанным. И возвращаешься. Всякий раз.
Я проторчал на Алексе в общей сложности безвылазно год (подсчитывали, исходя из вышеназванного минимума — два часа в день, святая норма). Уже можно подвести какие-то итоги.
Впервые приехал сюда еще до горбачевизации. Запомнился супермаркет, вывеска-молния — «Алекс» и никакого «плац» в устной речи. Гостиница «Беролина» была огромной, стала приземистой. Бездомных и маргиналов в те времена прятали, понятно, что дело было при тоталитарном режиме. На площади было ощущение откачанного бассейна. Дело не только в организации общественного пространства — Александерплац в те времена был зеленее или казался зеленее, да и вообще всё было на высоте. Но пространства не было.
Хонеккера удалось увидеть садящимся в машину из-за спин автоматчиков, он был в медицинской маске, которую я по незнанию принял за плавательную. Задолго до короны и китайского гриппа Хонеккер оберегал себя от вирусов, на которые другой бы и внимания не обращал.
Последний раз, до коронавируса, я был на Алексе под самое Рождество. Крепко выпил, что-то съел. Вдруг — невероятно повезло — увидел Гюнтера Лампрехта, знаменитого фасбиндеровского актера, главная роль в фильме «Берлин, Александерплац».
Хрестоматийных произведений об Александерплац всего два: роман Артура Дёблина и его экранизация. Теперь считается, что читается роман легко, написан монтажно. Раньше считалось, что это плохо, теперь — вроде бы хорошо. По-настоящему плохо здесь то, что это апофеоз немецкой экзистенциальной чернухи. Еще и перевод Зуккау, расстрелянного за шпионаж, действует как рвотное с отрезвляющим — мескалиновый эффект после бутылки текилы. В переводе Зуккау я долгое время ненавидел этот роман. Потом вроде понял: в оригинале автор, конечно же, больше улыбается, чем истерит, и однорукий рабочий — веселый, отчаянный образ, но не Швейк, фамилия Биберкопф — «боброголовый». Веймар, в общем. Всё равно как-то не по себе.
В фильме Фасбиндера Биберкопф — Гюнтер Лампрехт. Актер, получивший известность задолго до фасбиндеровского дебюта, изображая алкоголика в телевизионной игре Relapses («Золотая камера» в 1977 году). Периодически заглядываясь на других немецких актеров, я понимаю, что только Гюнтер Лампрехт — это Берлин. За это он мне и нравится.
Я увидел широкое лицо Лампрехта в тот момент, когда он ссорился с работницей ярмарки из-за сосиски (странно, уж таких, как он, наверняка чаще можно поймать на другой площади, там, где берут евро за вход и играет Вивальди). Ссорился солидно, рассудительно, исключительно по-актерски: «Зачем так сердиться, дорогая моя». Хорошо иллюстрировал то, о чем я говорил вначале, привлекая внимания гораздо больше, чем другой антураж. И я, честно говоря, залип, хотя Фасбиндера не люблю. Но тут всё вело к тому, чтобы засмотреться.
То, что Лампрехт богат, было понятно только по голубому цвету рубашки. Во всем остальном довольно потертый тип. Пиво он пил из банки. Самое дешевое пиво, так называемый берлинский киндль без залога за бутылку. Должно быть, рядом в супермаркете он купил такого киндля себе штуки три. А потом сел рядом со мной — народу немного — и начал вглядываться. Сперва запил маленький гриб банкой пива, потом вдруг извинился непонятно за что. Потом спросил закурить. Потом я ушел, не хотел смазывать ощущения.
Вид у Лампрехта был малость измученный: уверен, могу определить это с точностью, потому что про меня можно сказать то же самое.
Наверное, по своим правилам он никогда не жил. В театре — по Брехту, в кино — по Фасбиндеру. А на улице он вел себя так, как ему скажет Берлин.
То есть Берлин, получается, тот еще режиссер с распространенной тенденцией мучать актеров. Артур Дёблин со своим методом монтажа, конечно, об этом догадывался. Новая экранизация 2020 года, говорят, только что вышла. Интересно, что там теперь?
Если оставить в стороне Фасбиндера, существует безоговорочно культовая оскароносная короткометражка «Черный пассажир», то есть, по-нашему говоря, «Безбилетник». В главной роли разумеется, Александерплац. И еще люди. Образно говоря, там есть всё, что можно увидеть на момент начала 1990-х, как на веб-камере.
В фильме интерпретирован неудачный день примерно такой же дамы, со слов которой я начинал, разве что недостаточно помудревшей. Почти весь фильм она оскорбляет чернокожего подростка и ведет себя как трамвайный хам. Сейчас таких не осталось в Германии, да и слов-то таких не осталось — реликт…
Человек в шлеме мотоциклиста, изрядно уставший, ныряет в трамвай, и тут появляется контролер (ситуация, знаю, ужасная).
«Черт возьми, — говорит тот, что в шлеме мотоциклиста, — вот невезуха».
Старуха держит билет с гордостью, втайне она надеется, что у «черного пассажира» билета не будет. Негр вдруг съедает билет у старой дамы. Потом показывает свой и безразлично смотрит на то, что происходит: «Этот ужасный негр… съел мой билет». Старую даму ссаживают штрафовать. Человек без билета счастливо вздыхает. Фильм, конечно, про него, а не про негра. Об этом известно с самого начала — инверсия.
Уже, наверное, лет тридцать отношения между людьми на Алексе выстраиваются по-простому. Гораздо проще, чем в кино про черного пассажира, и уж точно проще, чем в дёблиновской социальной фантасмагории. Политические активисты скорее помогут с пропитанием, чем заставят грабить банк. Правда, и политических активистов на Алексе почти не осталось. Все они у Бранденбургских ворот. Роль политического рупора на Алексе выполняют наклейки. Это гораздо удобнее.