Психоз, нехватка и объект «маленькое а». Краткий гид по лакановскому психоанализу

Говорить о Лакане — означает говорить о целой эпохе в истории западной мысли, возможно, последней эпохе, которая заслуживает сколько бы то ни было серьезного внимания и которая породила какие-то оригинальные идеи. Так случилось, что Лакан стал своего рода символом этой эпохи, и ХХ век в философии и психоанализе немыслим без его фигуры, какого бы мнения о Лакане и «лаканизме» мы ни придерживались. Тем более парадоксально выглядит сам Лакан, который едва ли считал себя «философом», «великим мыслителем», а свое учение всегда преподносил лишь как «возращение к Фрейду». Тем не менее, может быть, даже против воли самого Лакана его учение не только стало «оригинальным», не только вошло в ранг философии, но и оказалось вполне себе прикладным: где ему только не находится места сегодня — в политике, анализе культуры, истории, фильмов и книг, психиатрии, психологии, социологии! Не говоря уже о самом психоанализе, который благодаря Лакану стал очень привлекателен для интеллектуалов, получил второе дыхание в удобренной философией Хайдеггера, Спинозы, Гегеля, Леви-Стросса, Сартра и другими почве.

Триумфальное восхождение Лакана к психоаналитическому олимпу в послевоенные годы ознаменовало собой подъем всего французского (читай больше: европейского) психоанализа, его смерть ознаменовала фактически конец золотой эпохи.

Читайте также

Шизофрения, диктатура языка и критика капитализма. Как последователи Фрейда развивали его теорию

Вводное замечание

Несомненно, данный очерк носит ознакомительный характер и, конечно же, несколько упрощает сложный теоретический ряд Лакана, однако читателю, незнакомому или малознакомому с психоанализом Лакана, приведенный далее текст может показаться и без того слишком сложным и перегруженным терминами, хотя автор сделал всё, что в его силах, чтобы передать дух лакановского учения как можно в более доступной форме. Поэтому будет не лишним несколько раз перечитать его, чтобы уяснить какие-то сложные моменты. Стоит отметить также, что учение Лакана очень «целостно», или, следуя определению Хайдеггера, метафизично, в том смысле, что один элемент одновременно отсылает к множеству других понятий, что заставляет рассказчика — в данном случае автора — надеяться на терпеливость читателя, так как ответ на вопрос из одного абзаца может оказаться на другой странице.

Концептуальный центр. Понятие «субъекта»

Что можно назвать концептуальным центром в учении Лакана? Вопрос этот отнюдь не бессмыслен, как может показаться на первый взгляд, ведь ответить на него — означает заполучить «центр тяжести», благодаря которому можно попытаться систематизировать учение, в целом очень плохо поддающееся упорядочиванию. Верно будет и то, что каждый исследователь и интерпретатор Лакана всегда выстраивает собственную схему лакановского учения, располагая ее так, чтобы она соответствовала его собственным целям и была удобна для него. Этой же дорогой пойдем и мы.

Не будет ошибкой сказать, что одной из ключевых проблем, с которыми столкнулась философия ХХ века (и лаканизм как частный случай этой интеллектуальной эпохи), — это проблема человека. Если быть точнее, то описать ее можно скорее даже как проблему «субъекта» и его «мира». К субъекту «постмодернисты» относятся с подозрительностью, не говоря уже о том, что человек для них становится воображаемой величиной. И если мы хотим найти концептуальные основы Лакана, то придется искать их в понятии лакановского субъекта.

Откроем начало второго семинара. Лакан говорит:

«Фрейд уверяет нас, что субъект — это не разум его, он лежит на другой оси, он разуму эксцентричен. Субъект как таковой, то есть функционирующий в качестве субъекта, представляет собой нечто иное, нежели адаптирующийся к внешней среде организм, и всё поведение его говорит — для того, кто умеет его голос расслышать — совсем из другого места, нежели та ось, которая видна нам, когда мы рассматриваем этот субъект как функцию индивида, т. е. как обладающего определенным набором интересов, базирующихся на идее индивидуальности. Попробуем держаться пока этой топологической метафоры — субъект децентрирован по отношению к индивиду. Фраза „Я — это другой“ заключает в себе именно этот смысл».

Другими словами, Лакан указывает на то, что человек — не равно субъект; более того, сознание — тоже не равно субъекту.

Субъекта следует искать где-то в другом месте; он неравнозначен человеку. Этим самым Лакан оспаривает «классическое», декартовское понимание «субъекта» как носителя деятельности, сознания и познания, на котором выстроено научное, психологическое понимание личности.

В своем учении Лакан опирается в первую очередь на Фрейда и фактически продолжает путь, начатый им еще с открытия, описанного в «Толковании сновидений». Завершая интерпретацию «сновидения об Ирме», Фрейд пишет историческое: «Согласно произведенному нами толкованию, сновидение является осуществлением желания». Однако отметим кое-что важное, что не должно ускользнуть от нашего взгляда: указав, что сновидение — это исполнение желания, мы должны добавить: исполняется желание не самого «человека» (личности), а чего-то внутри него самого. Это «другое» Фрейд и называет бессознательным, и это вводит читателя, мало знакомого с психоанализом, в ступор, ведь, оказывается, наша личность, наше «Я», и есть «чужое» относительно этой бессознательной основы, а потому мы всего лишь гости в нашей собственной судьбе, и притом гости, которые не очень-то удобны хозяевам: иначе как объяснить наши неврозы?

Для Лакана оппозиция между «Я» и субъектом — принципиальна. Лакан неоднократно отмечает, что субъект децентрирован в отношениях со своим «Я», и тех, кто не замечает этого важного фрейдовского открытия, критикует: «…вместо того, чтобы понять учителя как следует, ученики подняли радостный гвалт: „Ура! Вот мы и встретились! Наше маленькое да удаленькое „я“ снова с нами! Мы возвращаемся на стези общей психологии!“ Да и как туда с радостью не вернуться, если пресловутая общая психология эта не просто удобство, а психология всех и каждого? Открылась новая возможность уверовать в то, что „мое Я“ находится в самом центре, — вот чему все обрадовались! И гениальные измышления, вести о которых доносятся до нас ныне с другого берега океана, служат последним тому подтверждением». Но откуда тогда проистекает это фундаментальное различие? Ответ мы находим в одном из первых текстов Лакана «Стадия зеркала, как образующая функцию „Я“, какой она раскрылась нам в психоаналитическом опыте». Эта небольшая статья — одна из важнейших во всей истории психоаналитической мысли, ее важность отмечают как лаканисты, так и те, кто с ним не солидарен. Суть гипотезы состоит в следующем: Лакан показывает, что никакое декартовское cogito ergo sum не может быть основой для понимания психоаналитического субъекта.

Инстанция «Я» не является «врожденной», «предопределенной» — она всегда уже следствие чего-то, что в существовании субъекта произошло. Этот процесс, радикальное преобразование Лакан и называет стадией зеркала, и текст дает ответ на вопрос о смысле и сущности этого преобразования:

«Важно лишь понять происходящее на стадии зеркала как идентификацию во всей полноте того смысла, который несет этот термин в психоанализе, т. е. как трансформацию, происходящую с субъектом при ассимиляции им своего образа (image), словно нарочно предназначенном этому стадиальному аффекту послужить — о чем и свидетельствует употребление в психоаналитической теории древнего термина imago».

В какой-то момент развития, примерно в полгода, ребенок начинает интересоваться своим отражением, то есть буквально тем образом «другого» существа, которым отражение представляется. Он становится захваченным этим образом, образом, с которым он себя сравнивает и роднит и который в конечном счете присваивает. Так и формируется «Я» — в качестве присвоенного отражения, образа, который стал «мною» и который выполняет функцию, чья задача «заключается в установлении связей между организмом и его реальностью — другими словами, между Innenwelt и Unweit».

Поверх субъекта «накладывается» еще одно изображение, в том числе буквальный воображаемый (телесный) и психический образ «меня» как целостного существа. Но важно понять следующее: эта целостность (или, вернее, «образ» этой целостности (gestalt)) по факту является не чем иным, как строго воображаемым действом. Итак, субъект и «Я» — две отдельно стоящие друг от друга инстанции. С этого начинается лакановская онтология. Но она не исчерпывается лишь этим очевидным фактом, который мы упомянули. Всё в той же «Стадии Зеркала» Лакан пишет:

«У человека связь с природой оказывается искаженной в силу наличия в недрах его организма некой трещины, некоего изначального раздора, о котором свидетельствует беспомощность новорожденных в первые месяцы после рождения и отсутствие у них двигательной координации. Объективные данные об анатомической незавершенности пирамидальной системы, а также наличие у ребенка определенных гуморальных остатков материнского организма подтверждают нашу точку зрения, согласно которой налицо факт специфической для человека преждевременности рождения».

Это высказывание несет в себе куда больший смысл, чем нам может показаться на первый взгляд. Во-первых, это отсылка к радикальной противоположности мира животного и мира человеческого; там, где у животного есть поступательное развитие, сохраняемое им генетически на протяжении миллионов лет, у человека есть лишь неопределенность его будущности; даже хваленая социальность является на деле скорее вынужденным шагом, чем тем, что человеку изначально «написано на роду». Котенку предстоит стать котом, щенку — взрослой собакой, а младенцу предстоит стать «человеком», и более сложную задачу представить сложно. И во-вторых, это высказывание отсылает нас к проблеме «нехватки» — еще одному фундаментальному концепту Лакана.

Может быть интересно

«Психоанализ излечивает от невежества, но бессилен против чуши». Почему психоаналитик не должен слишком сильно желать выздоровления клиента?

Понятие «нехватки» и понимание «желания»

«Нехватка» изначально, по-видимому, позаимствована одновременно, как это часто бывает у Лакана, из двух источников. Первый источник — это Фрейд и его страх и/или переживание кастрации (или даже в более широком смысле слова — Эдипов комплекс). Парадокс современного психоанализа в том, что сегодня Эдипу пытаются уделять несколько меньше места, чем прежде, либо вовсе обесценивают, либо в худшем случае «изобретают» комплекс Электры. Последствия «электризации» состоят в том, что фактически стирается разница между полами, которая во многом и зиждилась на разных переживаниях Эдипа мальчиками и девочками.

Но кастрация лишь первый, возможно, наиболее заметный повод задуматься о кастрации: но не будем забывать о специфике понятия кастрации вообще, которое к буквальному процессу отнимания половых органов имеет опосредованное отношение. Кастрация — это отнятие возможности размножения, но не отрезание, к примеру, пениса. То есть кастрация — не отнятие пениса, а потеря той функции, ради которой он и задумывался, это утрата «потенции». Кастрация в том же смысле присутствует и у женщины — как невозможность зачать потомство. Поэтому не надо изобретать «зависть к деторождению», комплекс Электры, комплекс Афродиты, когда всё уже есть у Фрейда, достаточно лишь внимательно вдумываться в смысл прочитанного. В этом внимательном обращении к Фрейду и состоит методология Лакана — правда, весьма спорная в смысле того, как много своего собственного Лакан всё же привнес в учение основателя психоанализа. Но нехватка имеет и другое происхождение, другой смысл — укорененный в самом бытии человека, то есть экзистенциальное основание. В этом случае она восходит к философии Хайдеггера, Кьеркегора и Сартра, о чем Лакан сам неоднократно заявлял. Логика нехватки в этом случае — это отношение человека к его собственным потребностям:

«Сартр определяет эти фундаментальные отношения, руководствуясь понятием нехватки, редкости (raretе), — как то, чем человек в своем бытии обусловлен, как то, что соделывает его как человека в отношениях с собственными потребностями».

Возникает вопрос: что же с ними не так, с потребностями? Глядя на современного субъекта, мы думаем, что пределу его потребностей нет: он хочет и комфорта, и безопасности, он нуждается и в благополучии, и саморазвитии, жаждет и здоровья, и уважения — этот перечень бесконечный, как будто не понимая, что для достижения одной половины этого списка ему стоит пожертвовать другой. Но нехватка нам важна еще и потому, что выступает не только как фундаментальный принцип отношения индивида к бытию, но и как то, что порождает Желание.

Следуя за Спинозой и Кожевым, Лакан ставит в центр субъекта Желание. Вот что пишет Кожев: «Само, стало быть, бытие человеком, бытие, себя сознающее, скрывает в себе и необходимо предполагает Желание», а вот что в более лаконичной форме заявляет Лакан в одиннадцатом семинаре: «Желание является сущностью человека».

Желанию лучше всего давать определение из отрицания — это всегда не желание чего-то конкретного; это тот способ отношения к собственной нехватке, который изобретает человек. Желание происходит из нехватки и изначально является онтологической характеристикой существования человека, ведь если нехватка изначально является нехваткой бытия, то желание также оказывается «желанием бытия». Отсюда проистекает и принципиальная сложность в высказывании собственного бессознательного желания, которое противостоит человеческой речи, то есть тому пространству, в котором психоанализ и разворачивается. Природа желания такова, что оно проявляет себя не напрямую, а всегда косвенно, «через что-то». Желание проявляет себя через «пожелания», но все они способны лишь временно и частично удовлетворить тоску по бытию субъекта.

Желание противостоит потребности и требованию, желание никогда не является желанием чего-то конкретного — ведь то, что уже есть, нельзя вновь хотеть. Мы хотим то, чего у нас нет, например стремимся получить признание, но, получая его, можем ускользать из этого места «признания».

Это некий парадокс обладания — часто предмет, бывший объектом нашего желания, резко перестает интересовать нас, только попади он к нам в руки. В силу этого желание — жизненная «установка», это некая формула, описывающая мое бытие. Сравнивая и связывая желание с нехваткой, мы можем помыслить ее как ответ на вопрос: «как я обхожусь со своей нехваткой?». Желание — это такой вопрос, адресованный субъекту к внутреннему и внешнему миру, хотя тут, собственно, это различение чисто фигурально: что внутреннее, что внешнее составляют некую среду, хайдеггеровский «мир», в который человек заброшен.

Некий аналог желания содержится и у Фрейда, мы наблюдали его в упомянутом отрывке из «Толкования сновидений». Мы также знаем его мысль о том, что внутри человеческого существа лежит понятие влечения. Мы знаем двойственность природы влечений — сперва это были влечения «Я» и влечения самосохранения, затем — влечение к жизни и влечение к смерти. Но видимость этих противопоставлений на деле лишь иллюзорна: сам Фрейд в работе «Я и Оно» проговаривается:

«Но клиническое наблюдение учит нас тому, что ненависть не только неожиданным образом постоянный спутник любви (амбивалентность), не только частый ее предшественник в человеческих отношениях, но и что ненависть при различных условиях превращается в любовь, а любовь — в ненависть. Если это превращение больше, чем лишь последовательность во времени, то есть смена, то, очевидно, не имеет под собой почвы такое основополагающее различие, как различие между эротическими инстинктами смерти…»

Задача субъекта, если мы пытаемся вывести общий закон его психической жизни, — это найти способ справиться с нехваткой, то есть реализовать свое желание. Сложности, как становится понятно, настигают сразу же с нескольких сторон: например, субъект отчужден от своего бессознательного желания, как и субъект бессознательного от «Я»: он попросту «не знает» его; вторая сложность — желание всегда встречает сопротивление сознательной части; третья — исполнение желания связано с той болезненной массой удовлетворения, которую мы называем «наслаждение» (jouissance).

Объект маленькое а

Продолжая логику, зададимся вопросом: «что может вызывать мое желание?». На что оно направлено? Наиболее простой ответ — на то, чего мне недостает. Причем ответить, чего именно субъект для полноты своего бытия не имеет, конечно же, никто не может (поскольку с обретением этого предмета всегда появится новый). Поэтому Лакан просто (и изящно) изобретает буквально «алгебраический» знак, означающий этот всегда недостающий предмет, и называет его «объект маленькое а» (object petit a). Этот объект можно понять как то, что мы любим в другом — нашем партнере; мы угадываем его в другом и находим в нем нечто такое, что желали бы сами, потому и, будучи влюбленными, придаем другому особенный, сакральный статус, выходящий часто за пределы всякого рационального объяснения и объяснения вообще. «Кто такой другой?» — это один из нескольких способов локализовать объект а, но он не единственный.

Другой: большой и маленький. Проблема признания

Говоря о преждевременности человеческого появления на свет, когда субъект не выживает без заботы и поддержки со стороны другого живого существа, более взрослого и развитого, чем он сам, мы так или иначе вводим в нашу речь понятие «другого». Для Лакана это понятие имеет принципиальную важность, равно, как и деление на «большого» и «маленького» другого.

Связь, о которой мы говорили, длится не месяцы и даже не год — собственно, продолжается она всю жизнь, и болезненная невозможность выжить без другого длится всегда. Оказывается, что человек тесно связан и обязан собой — в прямом и переносном смысле — некоему другому существу, чье признание для него является не просто ценностью, а настоящей потребностью. Вновь обратимся к источнику вдохновения лакановской мысли — работам Кожева. Философ отмечает:

«Желать Желание другого, стало быть, в конечном счете, означает желать, чтобы ценность, которую я собой являю или „представляю“, была бы ценностью, желаемой этим другим: я хочу, чтобы он „признал“ мою ценность своей собственной, я хочу, чтобы он „признал“ меня самодостаточной ценностью. Иначе говоря, всякое человеческое… Желание сводится лишь к желанию „признания“».

Вот это нечто «иное», «отличное от меня», моя радикальная противоположность, от которой я хочу получить признания, и есть лакановский большой Другой.

Этот Другой, чье признание так важно, ни человеком, ни объектом, ни вещью не является. Другой — это некое место в бессознательном; Другой — это всегда лишь знание о нем, тонкий намек о возможности его существования. Так, например, в словаре Эванса есть такое определение: «Говорить о Другом как о субъекте можно только во вторичном смысле: субъект может занимать место Другого и „воплощать“ его для другого субъекта». Или вот, например, в пятом семинаре: «Под Другим я не обязательно имею в виду себя или вас — скорее, это совокупность всего того, что в его поле восприятия попадает» . То есть в разных условиях Другой может быть человеком, аудиторией лектора, абстрактным обществом, идеей, ценностью, плохой погодой, миром вокруг меня.

Именно внимание или признание со стороны Другого является моей наибольшей ценностью: ведь без нее я не смогу выжить; более того, я сам — мой образ себя — зависит от отзеркаливания, исходящего от Другого. И потому Лакан с радостью использует знаменитую максиму Артюра Рембо «Я — это Другой», в том смысле, что: а) «Я» — буквально не равен себе (децентрированность, субъект отличен от «Я» и находится в другом месте); б) «Я» и есть образец, копия Другого (по образу и подобию его желания, ожидая признания с его стороны, «Я» создал себя).

Следует, однако, понимать, что мы говорим о копии без оригинала, ведь, в сущности, Другой — это только место в моем бессознательном.

Но именно в это место направлено мое внимание и желание признания. А так как я хочу быть признанным, то задаюсь вопросом: «Каким я должен быть, чтобы тебе нравиться, Другой?» Соответственно, «мое желание — это желание Другого», я желаю того, что хочет он, чтобы заслужить его признание, тем самым стать равным ему. И задача анализа — не только подвести человека к возможности артикулировать свое желание, но и присвоить его себе.

В противоположность большому Другому существует маленький другой — который помечается Лаканом как мой двойник, нечто подобное мне самому и связанное со стадией зеркала; маленький другой — воображаемая копия меня, «альтер-эго» меня, мною уже знаемое, привычное, в отличие, разумеется, от большого Другого.

Символическое и Воображаемое

Сложность жизни человека в ее непредопределенности. То, от чего человек страдает, — это невозможность занять место в собственном существовании, в собственной экзистенции. Человеку вечно не хватает места в собственной жизни, и именно поэтому психоанализ так хорошо подходит тем, кто ощутил это странное гнетущее чувство: на кушетке аналитика речь идет только о том, что касается бытия анализанта, и ничего более. Но всё же какое место занимает человек или, вернее сказать, посредством чего?

Для ответа на этот вопрос обратимся к логике трех регистров — Символического, Воображаемого и Реального, в рамках которых протекает жизнь субъекта. С измерением Воображаемого мы уже сталкивались выше, когда говорили о буквально «визуальном» присвоении себе зеркального образа в младенчестве; это «воображаемое» — пространство взгляда, пространство очевидного, пространство «видимого» нами. Функция Воображаемого скорее ответить на вопрос «какой я?» и «какой ты?».

Однако, для того чтобы занять место в мире, человек будет входить в пространство Символического.

«Символическое предоставляет ту форму, в которую вписывается субъект на уровне своего бытия. Когда субъект признает себя за то или это, руководствуется он именно означающим. Цепочка означающих и есть принципиальный источник всех объяснений — само понятие причинности возникает отсюда».

Мир человека — мир других людей и других желаний — дан ему как символическое пространство. Иными словами, символическое — это измерение смысла, сущности, языка, речи — то есть всего того, что очевидности Воображаемого противостоит. Изобретение, или, вернее, реинтерпретация Символического, является для Лакана поворотным моментом в учении. В 1953 году в докладе «Функция и поле речи и языка в психоанализе» (иначе — «Римская речь», которая речью так никогда и не стала) Лакан сказал:

«Чего бы ни добивался психоанализ — исцеления ли, профессиональной подготовки или исследования — среда у него одна: речь пациента. Очевидность этого факта вовсе не дает нам права его игнорировать. Всякая же речь требует себе ответа. Мы покажем, что речь, когда есть у нее слушатель, не остается без ответа никогда, даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоит самая суть ее функции в анализе. Ничего об этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее. Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он испытает эту пустоту в самом себе и реальность, способную ее заполнить, станет искать уже по ту сторону речи».

Лакан сталкивает нас с очевидностью: кто-то с кем-то говорит — это называется психоанализ. Но на этом моменте все очевидности для него и заканчиваются. Для Лакана принципиально важно понять «кто говорит?» и «кому?», «куда?» он говорит. То есть сама по себе коммуникация, пространство дискурса, символического обмена, не подразумевает ясности, кто с кем и, главное, о чем говорит.

Не вдаваясь сейчас в логику языка, скажем лишь, что Лакан разделяет речь на пустую и полную. Пустая речь — это разговор о ком-то, кто очень на меня похож, но тем не менее всё еще не я и не способен усвоить мое Желание, в то время как речь полная связана уже с дискурсом бессознательного: «Полная речь является речью, выступающей как акт. После нее один из субъектов оказывается иным, чем был раньше». Различие между пустой и полной речью в том же, что и в монологе о себе и свободных ассоциациях, которые порождает анализант. Собственно говоря, одной из целей анализа для Лакана является «усвоение субъектом своей истории в том виде, в котором она воссоздана адресованной Другому речью и положена в основу метода Фрейда»

Собственно говоря, отсюда нам стоит прояснить, как человек входит в порядок Символического. Ответ будет таков: посредством Другого, вернее, особенной его функции. Для того чтобы артикулировать мое желание, мне следует научиться обращаться к Другому, но на каком-то языке, который у него уже есть изначально. Именно тогда Другой именует меня (буквально — ведь не сами мы выбираем себе имена). Причем под именами следует понимать не только «имя личное», но, скорее, те означающие, которые я за собой закрепляю. Обретает символическое значение не только мое «именование», но еще и части моего тела, мой характер и т. п. В этот момент, кроме воображаемого «Я» (Je), формируется и символическое «Я» (Moi), как часть некоего текста, предложения, большой символической матрицы.

Именно символическое, его наличие, включенность субъекта в это пространство и порождает возможность бессознательного как дискурса, как пространства связи с Другим. В тексте «Телевидения» Лакан так и пишет: «Бессознательное бывает только у существа говорящего. Условие бессознательного — это язык».

Но — вновь парадокс — язык, которым я говорю, мне дарован Другим, и он мне не принадлежит (выходит, что и мое бессознательное не до конца мое). Индивид худо-бедно справляется с речью, выучиваясь, когда надо, а когда не надо говорить, но источник слов — язык — ему не подчинен. А так выходит, что и смыслы этих слов, вопреки общему мнению, субъекту неподконтрольны. Взамен этого мы можем сказать, что смыслы символов, в том числе меня самого, определены нашим бессознательным.

Лакан говорил о том, что вся наша практика пронизана речью. Справедливое замечание, но оно значит и нечто большое: все проявления бессознательного так же структурированы, как проявления языка. Отсюда и хрестоматийное «бессознательное структурировано, как язык», «бессознательное структурировано языком». Оно проявляет себя посредством языковых же феноменов, таких как речь, оговорка, описка, сновидение, свободные ассоциации и, наконец, симптом! Лакан говорит, что в этом открытии — возможности перевода, перевода-расшифровки — и располагается гений Фрейда:

«Да, Фрейд совершил поистине гениальный ход и сделал это отнюдь не по наитию — ход лингвиста, который, заметив, что в тексте повторяется определенный знак, предположил, что за этим что-то стоит, и реконструировал значения остальных знаков этого языка».

Соответственно, язык — не просто инструмент: он является сущностью человека; иначе говоря, сам человек определен языком, и его бессознательное представляет собой «ту часть конкретного трансиндивидуального дискурса, которой не хватает субъекту для восстановления непрерывности своего сознательного дискурса». В той «Римской речи» Лакан говорил: «Бессознательное — это та часть моей истории, которая содержит белое пятно, или ложь: это глава, прошедшая цензуру».

Читайте также

Что такое современный психоанализ? Философ Александр Смулянский — об истерическом чтении и первом насильнике как новом члене семьи

Смысл симптома

Но если бессознательное структурировано языком, то и его продукты или оно само оказываются также неким языком, посланием, адресованным Другому (так как являются проявлением желания), и потому симптом носит двойную роль: с одной стороны, это послание, которое о чем-то говорит и которое противостоит толкованию (так как мешает сопротивление), с другой стороны, это самое послание есть не что иное, как способ субъекта получить некое удовлетворение, частичное и причиняющее боль, но всё же удовлетворение. Есть и третья функция симптома, наименее очевидная, но важная: посредством него субъект вписывает себя (и свое желание) в логику социального. Там, где нет невротического симптома, мы видим психоз.

Выходит, что симптом как частный случай Желания служит способом преодоления нехватки, своеобразным ответом на нее: субъект страстно страдает. Жак Аллен Миллер по этому поводу говорил:

«Парадокс состоит в следующем: думается, что говорить о страсти — значит говорить о „страдании“, а ведь и в страсти, и в страдании, и в боли нет нехватки бытия; наоборот, трудно найти лучшее свидетельство бытия, бытия человеческого, чем боль, будь то боль душевная или физическая».

То есть речь идет о том, что симптомы субъекта для него значительно менее болезненны, чем та самая нехватка — бытия, смысла бытия и т. д.

Какие же существуют способы преодоления нехватки? Все они так или иначе подразумевают то или иное обхождение с Символическим, вернее, с его отдельным элементом — означающим. Лакан в одиннадцатом семинаре говорит нам:

«Первым ориентиром на пути к исправлению аналитической теории являются у нас отношения между субъектом и означающим. Именно этот ориентир — первый и решающий в выстраивании аналитического опыта, с одной стороны, и в выстраивании коренной функции бессознательного — с другой».

Речь идет о том моменте, когда человек обучается не просто быть в языке, но и верно пользоваться им, точнее — верно и правильно в нем присутствовать, быть, экзистировать… Речь, разумеется, идет об Эдипе. И если у кого-либо всё еще остались сомнения насчет фигуры, к которой сейчас будет приковано наше внимание, то дадим себе подсказку, цитату самого Лакана:

«Если в центр своего учения Фрейд ставит миф об отце, то именно потому, что вопроса этого избежать он не может. Не менее ясно и другое — если вся теория и практика психоанализа терпят ныне, судя по всему, крушение, то лишь оттого, что в вопросе этом они не осмелились пойти дальше Фрейда».

Эдип и функции Отца

В сущности, что для Фрейда, что для Лакана Эдип является ключевым моментом в истории субъекта, определяющим его будущее существование. Именно от него зависит, как именно будет функционировать психика индивида, именно от него будет зависеть, как именно субъект будет распоряжаться собственным Желанием и нехваткой.

Эдип занимает особое место в психоанализе Лакана: ведь именно он формирует структуру отношений человека с реальностью, в том числе с «реальностью» своего желания, с законом, в логике которого «мое» желание будет иметь место. Эдип, собственно, и есть этот Закон:

«Если Фрейду эдипов комплекс казался настолько важным, что он выстроил целую социологию табу и тотемов, призванную его обосновать, то произошло это потому, что Закон для него был налицо ab origine. Поэтому вопрос о начале ставить не нужно — Закон налицо с самого начала, всегда, лишь посредством его и через него призвана реализоваться человеческая сексуальность. В этом весь смысл Эдипа».

Однако по-настоящему новое, что открыл Лакан в Эдипе, было понимание того, что Фрейд несколько недооценил роль матери. Действительно, фигура матери долгое время оставалась в тени фрейдовских текстов. Однако ее участие в истории субъекта полностью свести на нет, лишь к объекту влечения, не представляется возможным. Вспомним, например, мать маленького Ганса или одну из наставниц Человека-волка — внимательно читая тексты вслед за Лаканом, мы понимаем, какую важную роль сыграли матери в эдипальной ситуации.

Для того чтобы объяснить свою логику, Лакан вводит понятие «трех тактов Эдипа», трех этапов, из которых и состоит это эдипальное событие. Первый такт: «субъект отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания его матери. Это и есть первичный фаллический этап… Ребенок из всего этого усваивает лишь вывод, который звучит так: чтобы понравиться матери, необходимо и достаточно быть фаллосом». Другими словами, на первом этапе Эдипа ребенок полагает себя тем существом, которое должно удовлетворять мать буквально собой — он становится объектом желания матери.

На втором такте ситуация меняется: в воображаемые отношения матери и дитя вторгается отец, и выступает он «как фигура, которая мать чего-то лишает, а это значит, что обращенное к Другому требование отправляется, при условии правильной его передачи, в суд, так сказать, высшей инстанции». Ребенок понимает, что есть некто (Отец), кто справляется с удовлетворением матери значительно лучше; и отец может «запретить» матери то или иное желание в отношении ребенка — следовательно, он и есть «высшая инстанция», тот Другой, признание которого требуется ребенком. «Это стадия, если можно так выразиться, узловая, негативная — стадия, в ходе которой то, что отделяет субъекта от предмета, с которым он отождествляет себя, привязывает его в то же время к закону», — продолжает Лакан.

Во втором такте мы вплотную подходим к важности отцовской фигуры и его авторитета — ведь именно от его «силы» наложить запрет на желание матери зависит дальнейшая судьба прохождения Эдипа ребенком: «Кастрация, которая здесь совершается, лишает фаллоса не ребенка, а мать». Невроз маленького Ганса, напоминает Лакан, связан в том числе с отцом — мягким и чутким, окружающим ребенка своим вниманием. «…И, несмотря на всё это, он совершенно беспомощен, а всё, что он говорит (я имею в виду, когда он говорит с матерью), это простое сотрясение воздуха». Пользуясь этим, продолжает интерпретацию Лакан, «она не просто позволяет ему выполнять функцию воображаемого объекта, она его к этому поощряет. Ребенок оказывает ей, по сути дела, неоценимую услугу — он без остатка воплощает в себе ее фаллос, прочно занимая, таким образом, подчиненную, зависимую позицию субъекта как подлежащего. Он подчинен ей — это и является единственным источником его тревоги и его фобии».

Наконец, на третьем этапе, отец становится тем, кто может дать матери то, чего она желает, чего ей недостает, то есть обладает этим «нечто». По словам Лакана, «отец является здесь как наделенный потенцией». И в силу этого он (отец) становится тем, кто «вбирается, интериоризируется объектом в качестве Идеала его собственного Я». В результате мы наблюдаем развитие Эдипа у мальчика — попытку идентифицироваться, стать таким же, как отец; и у девочки — которая усваивает, чего ей недостает, и где, у кого, это недостающее можно обнаружить: «Настоящие женщины — в них всегда есть что-то шальное». Негативность Эдипа для девочки состоит в непризнании мужчины в качестве обладателя фаллоса.

Таким образом, мы видим, что отец вводит ребенка в новое для него измерение, измерение Символического закона, который позволяет субъекту выйти из логики Воображаемого, то есть пройти социализацию, позволяющую занять место в обществе. Эту отцовскую функцию — накладывающую запрет на желание матери и вводящее ребенка в пространство символического закона, Лакан называет «Имена-Отца» — то есть тем фундаментальным означающим, которое в качестве закона и усваивается.

«…И вы должны отдавать себе отчет в том, насколько серьезные последствия может повлечь за собой нехватка того особого означающего, о котором я только что говорил, — означающего Имени Отца…»

Именно нехватка Имени-Отца порождает психотическую структуру психики, в противовес «эдипальной» — невротической.

Реальное, психоз

Фундаментальное означающее — Имя-Отца, как уже высказывалось выше, позволяет субъекту занять свое место в символическом пространстве. Проседание же функции отца приводит к тому, что субъект не может интегрироваться в социальное-символическое, его «Я» остается довольно неустойчивым и в критические моменты может быть полностью расщеплено. В психозах такие явления, как бред и галлюцинации, Лакан описывает как противоположность невротическим симптомам. Последние, как известно, выстроены вокруг механизма вытеснения, в то время как у психотика господствующим механизмом будет отбрасывание — «форклюзия» (forclusion). Отличие состоит в том, что всё, что невротик вытесняет в бессознательное-символическое, психотик отбрасывает в Реальное. Реальное — без сомнений, одно из самых сложных понятий, введенных Лаканом, однако без представления о нем наш рассказ о теории Лакана будет точно неполным, и мы окажемся «жертвами розыгрыша: символическое, воображаемое и реальное мелькают перед нами, как шарики в руках фокусника».

Реальное — это третий регистр лакановской системы; в максимально общих словах, он является тем, что лежит в основе Символического и противостоит Воображаемому.

Имеется в виду, что Реальное остается тем, что не может быть символизировано, «высказано» или «воображено».

К явлениям реального относятся, кроме уже упомянутых галлюцинаций (которые могут восприниматься как нечто приходящее извне, то есть не принадлежащее субъекту), например, тревога, объект которой (Реальное) напрямую, то есть символически, субъектом не познается, но ощущается и переживается. Также «психосоматические отношения располагаются на уровне Реального». При этом не стоит понимать Реальное как радикальное отсутствие, негативность, недостачу Символического. Это не так. Как пишет Х.-Д. Назио:

«Реальное — это не пустынная планета, но, наоборот, слишком изобильная, бесконечно изобильная, настолько переполненная как вещами, так и сущностями, что гомогенна пустоте. Реальное — это пустота не в смысле пропасти, но в смысле бесконечной полноты, места в котором возможно Всё».

Заключение

Таковы, в максимально общих словах, психоаналитические взгляды Лакана. Для их описания был нарочно выбран именно такой, конспективный стиль повествования, который должен помочь дать хотя бы общее представление о сущности языка, на котором написаны работы Лакана. Конечно же, для всех интересующихся творчеством французского аналитика этот текст не будет исчерпывающим или достаточно полным. Однако, опираясь на него, можно обозначить некий путь, пройдя по которому, изучить лакановскую мысль может стать несколько проще. Кроме того, этот очерк посвящен именно теории и оставил вопросы клиники за своими пределами.

Присоединиться к клубу