Карлсон-барыга, конготроника и водкопровод в Нарву: нойз-приключения по пути в Лондон

Самый худший в мире Карлсон

Знакомьтесь, скажу я сейчас, представив, что вы сидите с нами рядом. Мистер Аццопарди. Тони Аццопарди.

Родился в Истборне, недалеко от известного Уилмингтонского великана. В Истборне он, рос, работал, уехал в Лондон в возрасте тридцати двух лет, где вел праздную жизнь барыгана, являясь для черного квартала Брикстон чем-то вроде служителя панацеи; интересовался по мелочи тем, что происходит в соседнем от его брикстонского притона культурном центре без названия, известного, впрочем, под прозвищем «Буржуазный», и, наконец, почти случайно втесался ко мне на концерт с деловым портфелем. В портфеле этом лежали выломанные из старой бритиш-телекомовской трубки микросхемы — едва узнав, что я НЕ технически одаренный электронный музыкант, Тони немедленно эти схемы выбросил.

Мистер Аццопарди гордится соседством с Уилмингтонским великаном и постоянно приводит его в пример. Особенно в спорах о преемственности древних цивилизаций. Сам же, напротив, весьма маленького роста, зато с несообразно длинными руками.

Несколько ко­мическая внешность не мешает ему носить деловой портфель и приставать к барышням, следуя своему же собственному методу, называемому «от оргазма к ухаживанию».

То, что Тони Аццопарди ездит со мной в роли приглашенного музыканта, по его словам, совершенная случайность. Музыкой он не интересуется, зато до дрожи в коленях увлечен рыбалкой и фокусами. Не так, как «всё на свете ерунда, кроме пива и рыбалки», а серьезно — типа жерлиц, близнецовых тралов и дурилок-жердей с фосфорными лесочками. Тут все более-менее ясно: ловкость рук и примитивная механика привлекает его. Про фокусы можно и вовсе ничего не говорить, достаточно повторить, что ловкость рук у Тони вполне обезьянья.

Читайте также

Гнидинг, клянчинг, воровамба и другие методы незатратных путешествий

Казалось бы, при такой врожденной ловкости рук ему прямая дорога в музыканты, но нет, музыкантом он не согласен быть категорически. Я специально поинтересовался, име­ет ли это отношение к известному высказыванию, что джентльмен — это человек, умеющий играть на аккордеоне, но этого не делающий. Оказалось, мистер Аццопарди вообще первый раз слышит о том, что в мире есть такая штука — аккордеон. Тем не менее разнообразные суждения Тони о музыке мне приходится слышать постоянно. И пожалуй, действительно следует признать, что, несмотря на все оговорки, брикстонский бары­ган Тони Аццопарди любит и ценит хорошую музыку.

В семидесятых его интересовал джаз — скорее внешняя, но не внутренняя и отнюдь не духовная сторона, зато интересовался он с точки зрения истинного экспериментатора. Он задавался вопросами, что будет, если погнуть трубу, как у Диззи Гиллеспи, и помогает ли Арту Пепперу в игре его гигантская раковая опухоль.

Интересовали его и иные вопросы, как, например, за каким хреном Джерри Маллиган такой длинный и легко ли будет ему, Тони (невысокому, ростом с воз­душный столб, толстяку), играть на баритоне.

До баритон-саксофона, впрочем, дело так и не дошло даже в теории. Будучи до мозга костей упрямым англичанином и максималистом, Тони совершенно справедливо считал, что мелкие сопрано-саксофоны и крупные тенора с баритонами — это голимый попс. Одни сопливят, вторые сально жирнят, и всё это бабы обожают. На альтовом же саксофоне можно именно поливать — лучше всего, если умеешь играть невыносимыми восьмыми нотами, как это делают негры в беретиках; хорошо, если тембром хриплым, как у советского информбюро, — и всё равно бабы не любят альт, как изогнутую модель лингама не воспринимают.

Общеизвестен факт: все альт-саксофонисты нищие и злые. Таких саксофонистов Тони знал около сотни, рассказывая о каждом удиви­тельные биографические факты, связанные с пьянством, обжорством и полинаркоманией.

Тони рассказывает, что злым и нищим альт-саксофонистом ему не удалось стать лишь по одной причине: чтобы научиться играть, времени у вечно занятого и нервного Тони не хватило. Профессия у него действительно нервная — драгдилер и уличный скандалист.

Итак, нет никакого секрета нет в том, что Тони Аццопарди и музыкант, и не музыкант одновременно. На тот момент, когда я это пишу, он проходит по делу покойной Эми Уайнхаус в качестве ее драгдилера — или, точнее, одного из десятка драгдилеров. Сам Тони, однако, этому значения не придает: мол, чаёк заваривали со старушкой, а что за чаёк там был, так это мое личное дело. Драгдилер? Да вы чего? Этой профессии надо учиться в университете… где-то в Сибири или Мексике (забыл предупредить, что Тони кажется нормальным лишь до тех пор, пока не откроет рот. А потом — бац, и он уже вдохновенный невротик со словесной окрошкой, блестящим даром убеждения и парадоксальной логикой. Приведу пример его логики: если худой — то ненормальный. Сам он, однако, как уже неоднократно говорилось, не слишком худой).

Чтобы стало еще запутаннее, добавлю, что Тони Аццопарди не последний человек в шоу-бизнесе — неоднократно пил с Доном Черри. Но не тем, впрочем, Доном Черри, что трубач, а с комментатором, что обосрал на всю Великобританию плеяду русского хоккея. Шоу-бизнес в Англии обставлен так хитро, что каждый мавр, сделавший свое дело, немедленно норовит убежать. Поэтому многие между собой не знакомы. Пьют парни из шоу-бизнеса, дистанцируясь друг от друга, как в привокзальном туалете, — тужась над чашей и переводя туалетную бумагу на выступивший от стеснения пот.

По всё той же случайности роль музыканта Тони примерял на себя два раза. Сначала как автор загадочного проекта «1146-й элемент», а последние две недели — в качестве старшего участника и наставника нашего совместного импровизационного дуэта под названием «Рамонес Будущего».

Я был весьма удивлен, узнав, что у человека этого, севшего со мной в гастрольный автобус случайно, это не первый гастрольный тур. Так же случайно он ездил в Германию, где играл на карманных часах вместе с Адамом Боманом и чуть ли не с великим Лолом (Коксхиллом). Гораздо больше, впрочем, ему запомнилось, что он играл с ними в футбол. И еще в карты. Ему всё интересно.

«Бартлби» — так называют людей, которые в разгар карьеры или на пике вдохновения прекращают заниматься какой-либо формой искусства. И я, конечно, спрашивал у Тони, бартлби он или нет. Он предпочел объяснить всё туманно. По его мнению, если человек прекращает чем-либо заниматься, это значит, что его не существует, — парадокс сродни страшной загадке о том, что происходит с файлами, когда выходит из строя компьютер.

В разговорах со мной выясняется, что Тони рвется посмотреть на Россию, но боится фантастического мира депрессивных клоповников с видом на грязевые ванны со снегом, примерно такие, как в фильмах «Слезы капали» или «Сталкер». С клоповными офисами (под которыми в подсознании Тони явно подразумевается пролетарская изба-читальня или что-то подобное) у него ассоциируется всё, что находится дальше аэропорта Лаппеенранты. Если бы не эти офисы, нагоняющие на Тони депрессию, он давно бы устроил сюда, в Россию, небольшое нашествие.

— Кстати… я посмотрел фотографию Наполеона, — говорит Тони и, тщательно вымеряя паузы, встает в профиль. — Ни на что не намекаю. Но ведь похож…

По моим ощущениям, Тони, как и любой другой маленький толстенький гедонист, больше похож на Карлсона, который живет на крыше. Я пытался ему открыть на это глаза, но он не понял и переспросил, при чем здесь полузащитник «Оттавских сенаторов». Мягкая английская ирония в его случае не работает. Пользуется этим жанром Тони неохотно, совсем как тот самый пресловутый джентльмен с аккордеоном.

Характер у мистера Аццопарди действительно как у настоящего джентльмена. То есть говно. Возможно, мой окончательно испортившийся к среднему возрасту нрав сближает нас — мы оба страшные социофобы, решившие эту психологическую проблему радикально. Мы относимся к тому, что происходит вокруг нас, как к изображению в телевизоре. Можно ткнуть пальцем кому-нибудь из окружающих в глаз, и палец пройдет насквозь, как через солнечный зайчик.

Чтобы не впадать в крайность и не начать тыкать в живот кого ни попадя или резать всех вокруг направо и налево, в меру нашего воспитания мы пользуемся маской внешней приветливости и индифферентности. Однако наша внешняя приветливость совершенно ни при чем. На деле нас окружает таинственная пропасть, населенная фантомами, к которым можно прикоснуться только понарошку. А внутри тяготит приобщенность к тайне.

Произнесите двадцать раз про себя: «Здесь я и больше никого нет», ударяя на личное местоимение, и вы поймете, в каком пограничном состоянии мы находимся постоянно.

Зная об этом, можно найти ответ даже на страшную загадку — что происходит с компьютерным файлом, когда выключают компьютер.

Есть подозрение, что какая-то часть людей действительно существует в реальности и находится в той же категории пространства, что и я, лишь по случайному соприкосновению подсознательной картинки. К таким людям принадлежат моя жена с ребенком. В том, что они реальны, сомневаться не приходится — я неоднократно трогал их пальцами. За остальных ручаться я не могу.

Вероятность встретить реального человека в этом фантастическом мире, наполненном обрывками реплик и хаоти­ческих звуковых фрагментов, ничтожно мала. Однако иногда фантомные реальности таких людей действительно соприкасаются, наслаиваясь друг на друга. После этого появляются россказни о всевозможных Донах Хуанах и Хулио Хуренито, привязавшихся к жопе как банный лист и не знающих, как от­вязаться.

Какая жалость, что я догадался об этом только на закате нашего с Тони общения. За все проведенное с ним время я ни разу не делал попытки усомниться, что толстый жуликоватый английский мужик при­вязался ко мне с целью вытащить паспорт.

Папа Док — это я

Ладно Тони, пусть он хоть драгдилер английской королевы, пусть он хоть фокусник, хоть рыбак, а как во всё это безобразие затесался я?

С полгода назад меня одолело душевное беспокойство вроде зубной боли. Стало очевидно, что мир вокруг кардинально изменится, и я знаю, как в этом ему помочь. Способ был найден самый примитивный — хочешь изменить мир, начни с себя.

Витилиго — это изменение пигмента меланина. Именно это происходило с Майклом Джексоном, когда его кожа, первоначально черная, начала слезать слоями, как золотое покрытие с китайской бритвы. Что происходило в голове Джексона, помимо внешних изменений, загадка. Существуют неопровержимые доказательства, что после того как артист сбрендил на этой почве, он стал мультимиллионером.

Узнав о витилиго, я решил запустить подобный процесс на себе (по определенным причинам в обратную сторону). Пока еще не всерьез, а в переносном смысле. Кстати, особенной разницы нет. Справочник Снежневского по психиатрии уверяет, что «в буквальном» и «в переносном» для людей с моим диагнозом — это одно и то же.

Понятие черной души стало для меня ключевым. Я обсмотрелся документальных фильмов BBC про Черный континент со всеми сопутствующими кошмарами и, чтобы избавиться от ужаса, посеянного в моей душе, вздыхая и чертыхаясь, принялся мимикрировать.

Находить романтику в музыке деревенских американских негров глупо (хотя балладу, посвященную убитой крысе, я уже написал). Еще глупее находить ее в дергающейся, как студень, вокально-инструментальной музыке со всевозможных солнечных островов. Под словами «деревенские негры» и «солнечные острова» я подразумевал гаитянские и луизианские ритуалы. Кванза, тетродотоксин, Папаша Дювалье: несмотря на географический разброс всех этих проявлений, они были для меня одним и тем же.

Колоссальное впечатление произвела на меня биография Папы Дока (гаитянского диктатора Франсуа Дювалье).

Папа Док был гением: он мастерил из ракообразных зловещую субстанцию под названием «порошок „Эйнштейн“», накачал половину преданного ему народа тетродотоксином, а оставшуюся часть убил у себя в кабинете, использовав для того им лично изобретенный агрегат «человекодавилка».

Ее и сейчас можно наблюдать во дворце Папы Дока, ставшем музеем.

Душегуб Папа Док— мой любимый персонаж из шестидесятых. «Битлы» и «Роллинги» в счет не идут — как Серафимович с Вересаевым в анекдоте про гамбургский счет, они «не доезжали до города». Я обожал и презирал Папу Дока одновременно. Во сне я прорывал оцепление флота гаитянских канонерок на плавсредстве, отдаленно напоминающем английский «дрейковский» галеон, и размахивал над телом Папы абордажной саблей — спасал. В нюансах морского дела я разбирался куда меньше, чем в симпатической магии. И не исключено, что всё обстояло именно так, как я себе представлял.

Симпатическая же магия, в которой я поднаторел, пока болел ангиной в обнимку с книжкой Фрэзера, требовала того, чтобы я, помимо прочего, занимался музыкой. Музыку я, впрочем, играл и раньше. По закону подлости, именно сейчас я был готов к музицированию меньше всего. Я решил ждать знака свыше.

Скоро со стены слезли обои и показалась старая программка фестиваля «Арт-терапевт». Внутри был напечатан манифест голландской группы The Ex. The Ex — это, среди голландских поклонников Горбачева, анархо-коммунистическая группа. Группа носила футболки с надписью «Молотов» и выступала пропагандистом так называемой конголезской электроники — национального достояния Республики Заир, оставшейся от политического курса президента Мобуту.

Расскажу об этом достоянии вкратце.

В отличие от большинства чернокожих, президент Мобуту безропотно принял тот факт, что джаз выродился в музыку белых, и не плакал, что те в ней не разбираются. Он не заставил свой народ в отместку пилить на этнических инструментах нгомби и обала. Вместо этого Мобуту проявил себя как опытный культурологический диверсант. Он ввел этническую составляющую в контекст европейской музыкальной традиции по принципу карго-культа.

Конголезцы самовыражались, мастеря арфы из консервных баночек, тромбоны из огрызков водопро­вода и постепенно переходили на сабвуферную систему подзвучки бензиновых бидонов, подводя к ней опасные провода из колючей проволоки.

Игралось при этом нечто вроде дико популярной в Европе самбы. Получился маргинальный гибрид.

Может быть интересно

Африка дает второй шанс: как музыка дважды рождалась на Черном континенте и почему мы узнаем об этом только сейчас

Как и любая музыка, навязанная политиками сверху, эта модель не устрашала и даже не завораживала. Интересовала она только The Ex. Отсюда я сделал вывод, что The Ex отзывчивы, бесшабашны, независимы в финансовом плане и уж точно не обидят такого, как я (чувство собственного достоинства к тому моменту упало ниже плинтуса).

Не будучи уверенным до конца, я проверил ощущения на университетской барышне, интересующейся субкультурами и леворадикальными делами. Африканские культуры она любила и оценила фотокарточку, где два капоидных бушмена в трениках стоят под ржавым водостоком с натянутой на него проволочной сеткой, отдаленно напоминающим арфу для босховских мучеников. Она назвала эту картинку «прелестью».

Узнав, какие The Ex расчудесные ребята, и получив совет общаться в расслабленно-дружелюбной манере, я тут же спустился в продуктовый магазин, положил все деньги, которые смог найти, на телефонный счет и принялся названивать по телефону, обнаруженному в фестивальной программке.

На пятый звонок в трубке отозвались красивым женским голосом:

— Привет.
— Привет, — я зачастил, — брошюрка ваша класс. От мая 2003-го. Читал с удовольствием.
— От мая 2003-го?— вежливо рассмеялись в трубке. — Это же информационный бюллетень. Он устарел. Знаете?
— Знаю. Мне рассказала моя знакомая. Она занимается субкультурами. Мне бы конголезцев бы этих спросить… как их там. Это самое…
— Кого?
— Этих… ну, конголезцев?

Я аккуратно вытер пот с телефона рукавом и продолжил несколько более уверенно:

— Вы, наверное, не в курсе. Мне нужен тот, кто занимается у вас конголезцами. Хотел спросить у него про токопроводимость. Ну, всей этой белиберды, которую они выставили на своем веб-сайте. Видите ли, я сам в некотором роде… одним словом, хочу сделать всё качественно.
— Слушайте, вы смешной, — ответила трубка. — Что же именно вы хотите качественно сделать?

Приняв к сведению то, что я смешной, и окрылившись, я неуклюже пошутил на тему того, что я мог бы сделать качественно. Не скажу, что именно мог бы, но пошутить получилось. В трубке смеялись. Ребята они и вправду были расчудесные.

— А почему, кстати, вам для этого потребовались конголезцы? Вот я, например… Меня зовут Алоис, — сказали в трубке.
— Алоис? Конечно-конечно, — сказал я и повесил трубку.

Мне показалось, что папа Гитлера не вписывается в мои планы.

Потянулись недели ожидания. На дворе стоял поздний октябрь, и стало холодно. Больше никаких знаков сверху я не получал. Но без знаков хоть всё бросай. Даже сейчас, в нормальном состоянии, я выжидаю знака сверху, прежде чем к приступить к ответственному поступку, а тогда, в припадке помешательства, и подавно.

Наконец грянул гром. Из киндер-сюрприза вылез полипропиленовый, страшный, как адское пламя, негр. Он бил в барабан. Я приступил к выполнению дьявольских ритуалов.

Дьявол выпрыгнул бы из своих асбестовых штанов, увидев, что я смастерил из доски от средневекового переплета с изображением сцены распятия. С риском для жизни я выдрал его из инкунабулы в магазине антикварной книги на Большом проспекте.

Трудности это не составило. Переплет был уже наполовину отодран, и я пронес его под пальто. Дома я замазал ценник.

Теперь меня больше не мучил вопрос, куда пропал бессмертный Папа Док после восстания гаитянских канонерок. Казалось очевидным: Папа Док — это я.

Бвана Келеле смастерил вот такую така-така

Компилируя предыдущую главу, я понимаю, что мне следовало повременить с выводами. Но когда действуешь интуитивно, ошибок не избежать. В один прекрасный день стало ясно, что с франкоговорящими креолами, одним из которых, без сомнения, являлся мой Папа Док, нам не по пути.

Я набросился на суахили, за неделю отработав его до уровня безынициативного поддакивающего подхалима. Теперь меня звали Бвана Келеле, то есть Господин Шум. Обучение проходило быстро. Пришлось столкнуться с трудностями, но я не пожалел ни на секунду. Подумать только: еще неделю назад я не знал, что любимец ада Папа Док говорит по-французски, как какой-нибудь Луи де Фюнес…

Как только удалось сконструировать походный усилитель из конусообразного пожарного ведра, я обозвал свой прибор из распятия «мистером така-така», раздобыл черный чулок без шва на голову и, в принципе, был готов к путешествию. Оставалось дождаться отмашки на старт.

Я покупал киндер-сюрпризы с энтузиазмом ребенка, укравшего из маминой сумочки миллион, но негры в киндер-сюрпризах больше не попадались.

Тем временем я столкнулся еще с одной проблемой.

Как и любой другой комплект концертного оборудования, «мистер така-така» требовал сценической обкатки. Каким образом звук должен передаваться по колючей проволоке с распятия на пожарное ведро, я знал лишь теоретически. Если честно, то я вообще боялся прикасаться к «така-така» без резиновых перчаток.

Спалив еще на стадии подключения несколько бытовых приборов, я решил, что вошел в порочный круг. Порочный круг заключался вот в чем: как бы хорошо ни ДОЛЖНЫ были звучать конголезские звуковые объекты, на практике мне не удавалось выйти за рамки стадии их подключения. После соединения проволочных проводов происходило короткое замыкание.

Конечно, мои инструменты нравились мне чисто визуально, а пиво клубные боссы любой страны дали бы мне, даже если я бы на них не играл, но задачей моей была не личная выгода и уж тем более не пиво, а совершенно искреннее желание стать проводником духов, терзающих меня по ночам.

Кроме того, энтузиазм держался на страхе. Я боялся, что черный чулок в моем кармане превратится в аркан и духи придушат меня, согласно сценарию фильмов про экзорцистов. В конце концов мне удалось два раза подряд удачно подключить «така-така» без короткого замыкания — и духи забегали по проводам. Никаких знаков за этим не последовало, но тем не менее я расслабился, поздравил себя с победой и выпил темного пива «Крушовице».

Может быть интересно

Крестовый поход детей: фоторепортаж из Демократической Республики Конго, где подростки учатся убивать

На следующее утро пришло дружеское письмо из Лондона от композитора, в котором я ценил навыки профессора черной магии. Там не было ни слова о конготронике, но, расположив слова приветствия в противоположном порядке и получив слово «чертов сын», я решил рискнуть и отправиться по его приглашению в Лондон.

Всё это, возможно, кажется немного странным.

Трудно представить, что после столь долгой и тщательной подготовки я повелся на простое письмо. Мне следовало дождаться появления очередного киндерсюрпризного негра, который утащил бы меня, как Мэри Поппинс, в путешествие на воздушных шариках, или, может быть, выждать, пока кто-нибудь другой, куда более жуткий и более грозный, превратил бы мою миссию в увеселительное путешествие и мне не пришлось бы самому зарабатывать отпускные.

Но не забывайте, что в эмоциональном смысле я человек не особенно сложный; может, даже примитивно-сентиментальный, как баба, подсевшая на мелодрамы. В мелодрамных фильмах у хороших людей в определенный момент всё складывается хорошо. Я часто представляю на месте мелодрамных героев себя и забываю о том, что кинематограф не имеет ничего общего с реальной жизнью. Короче, часто форсирую благополучную развязку событий…

Убедив себя, что духи, поработившие мою сущность, дали добро, и напевая песню Genesis про человека-банджо, я принялся собираться в дорогу.

С огромной двойкой в дневнике

Проблемы начались еще на границе. Любезно согласившаяся меня подвезти барышня оказалась зверским и беспринципным контрабандистом. Звали ее Катя. Вместо того чтобы вежливо прове­рить документы и пожелать нам с Катей счастливого пути, финская погранслужба поднялась, как новгородцы на епископа Германа, засуетилась и забегала, прекратив на некоторое время свою основную работу.

Катину машину поместили в небольшой ангар на ободворке, подняв на гидравлический домкрат, а нас препроводили в подсобку, где барышня-контрабандист начала со знанием дела раздеваться. Говоря точнее, она скинула мешковатый комбинезон с переводными картинками и осталась в одних колготках и лифчике.

Я делал вид, что рассматриваю паучка, примостившегося на лоскутке обоев. Когда барышня-контрабандист попросила расстегнуть ей сзади лифчик, я занервничал. «Что с вами?» — спросил я. «Да то… машину мою они уже развинтили, — весело ответила Катя, снимая лифчик, — а сейчас будут раскручивать нас! Но вы не волнуйтесь. Через час мы отсюда уедем».

Из-за прославленной репутации моей спутницы-контрабандиста таможенный досмотр должен быть максимальным и рекомендовал к проверке технически сложные, укромные места. Тут, извините, щупают за пах и светят в задницу фонариком. «А мне что, тоже раздеваться?» — спросил я, не испытывая особенного энтузиазма. «Подождите, может быть, не понадобится», — весело ответила Катя и потеряла ко мне интерес.

Катя как в воду глядела.

На пороге появился бородатый пограничник и, брезгливо отодвинув стучащую зубами и посиневшую от холода барышню в сторону, приказал мне НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ РАЗДЕВАТЬСЯ. «Это что еще?» — спросил он и показал мой документ. «А это документ с работы, — объяснил я. — Стейт университи, видите, написано. На сервисе, так сказать, нахожусь. Работаю, понимаете ли».

От слов «стейт» и «сервис» бородатого пограничника передернуло. Он испугался и начал звонить куда-то по телефону. Мой документ, сверкнув преподавательской красной корочкой — до некоторого времени я придавал ему значения не больше, чем талону на очередь в поликлинике, — показался пограничникам лицензией на убийство.

В соседнем мрачном застенке мне пришлось держать ответ по поводу того, что я везу в рюкзаке. Пограничники считали контрабандистом не только Катю, но и меня. По словам таможенного дознавателя, такой бардак в багаже он видел впервые.

Раскрашенный лубок с колючей проволокой, деревянные и при этом непотребно звучащие велиары, мбира из сантехнического чемоданчика с поставленными на жидкие гвозди и саморез кусками ножовочного полотна, издающая при этом хрустальный звон, немного похожий на арфу (что я довольно долго, муторно и безуспешно пытался продемонстрировать скептически настроенному пограничнику), произвели впечатление.

Вместе с набором радиационных источников лазерного света из личных вещей Кати-контрабандиста это разнилось с привычным, с точки зрения финского пограничника, запретным набором вин, шампанских и вермутов из магазина дьюти-фри (когда их более двух бутылок, пограничников натаскивают на нарушителей, как питбуля на воротник).

Может, и хорошо, что таких вермутов у меня в рюкзаке не оказалось.

Вино мне наскучило. Вместо вина я выбрал в дьютике большую цецулю джина. Когда пограничники спросили меня, зачем мне такая большая цецуля, я вспомнил Хулио Хуренито и ответил, что собираюсь поить этим вином всех встреченных мною негров. Стажирующийся на границе эстонец устало кивнул, сообщив, что даже открытие знаменитого нарвского водкопровода, позволившего влегкую перекачать под Нарвой шесть тонн спецсырья «Борислав» в 2004 году, не производило на его ребят такого впечатления. После этого начался допрос.

В ходе допроса я отказался отвечать на большинство вопросов пограничников.

На вопрос, зачем мне распятие с колючей проволокой, я ответил: «Да так, знаете…» — и на меня махнули рукой.

Дело тут вовсе не во вредности или несговорчивости. Это ужасная, нерешаемая проблема — я полагаю, одна из тех проблем, наличием которых объясняется мое недомогание. Уверен, что этот проклятый комплекс неполноценности возник оттого, что с юных лет я не могу объяснить приятным, располагающим к себе людям ни то, чем я занимаюсь, ни то, откуда я взялся, ни другие очевидные лишь для самого себя вещи.

Прождав контрабандистку Катю до полуночи, я рассердился и на волне справедливого гнева попытался перейти границу пешком. Неоднократно мне приходилось это делать по не зависящим от меня обстоятельствам, и всякий раз, несмотря на очевидный неуспех, спасительный пасьянс раскладывался по-разному.

Забывали меня на границе до того уже раза два, и всё от рассеянности. Неудачное пересечение границы ради привлечения внимания для меня было делом плевым — всего лишь вопросом техники. Главное в таких наглых поступках — думать о чем-то условном. Например, о цифре два.

«А у меня портфель в руке с огромной двойкой в дневнике, с тяжелой двойкой в дневнике, а все шагают налегке», — бормотал я, спеша по направлению к финским елочкам на той стороне горизонта. «А возле дома номер два стоит автобус номер два, и пароход издалека, и почему-то два гудка», — торопливо продолжил я, надвинув поближе к носу кепку, и повторял до тех пор, пока из кустов не вышел мужик с очень странным мелкокалиберным самопалом и не выстрелил вверх два раза подряд.

И опустилась голова,
Как голова у цифры два.

Я решил обмануть судьбу, ускорив смещение судьбоносных механизмов, и принялся убегать от службы быстрого реагирования комическим бегом. Комическим — это приблизительно так, как убегают в фильмах с Бадом Спенсером и Теренсом Хиллом.

Внезапно ощутив резкий толчок, я повалился на землю, охваченный в талии обручем. Именно обручем. Русские пограничники используют хула-хуп для поимки нарушителей границы.

А все шагают тут и там,
и просто так, и по делам.

Меня вернули на погранпункт без всякого комментария. Настроение было препоганым. Вокруг все шагали несомненно по делам, сновали туда-сюда с папками, несмотря на поздний час. Разумеется, глупо было бы ждать, что пограничники выдадут мне одеяло и чай с сигаретами, но теперь они наступали мне на ноги и не обращали никакого внимания… Для них меня не существовало. Даже в категории злостного нарушителя. Посчитав, что я достаточно унижен и сломлен хула-хупом, пограничники относились ко мне как к фамильному привидению. Я немного повыл и даже на всякий случай погарцевал перед видеокамерами. Безуспешно. Отчаявшись, я решил хотя бы выспаться. Чтобы не проморгать попутчицу, я написал на дощечке: «Катя, забери меня в аэропорт».

Дождь уже не лил как из ведра, но, взглянув на вялую кучу жирных слизней на пригорке, я полез в пограничный туалет и повесил рядом свою табличку. Написав под ней: «Занято», я выиграл полчаса, во время которых успел вздремнуть.

Скоро стук в дверь стал настойчивым. Впустив сексуальную бабушку в пограничном берете, я вышел, поежился и полез в кусты, где заснул безмятежным сном, подложив под голову ком кускового торфа.

Спустя час я был вытащен из кустов за штанину. Передо мной стоял традиционно невеселый финн, похожий на филина. Он с любопытством рассматривал мою табличку при помощи фонарика. Разобрав надпись «Забери Катя», он разулыбался и показал мне два пальца. «Что вы имеете в виду?» — спросил я. Филин повторил жест. «Вы имеете в виду, что это я — „два“?» — уточнил я. Финн вытащил из карманный календарик и многозначительно потыкал туда растопыренными пальцами. Я помотал головой. Финн посмотрел на часы и поманил за собой пальцем.

Проследовав за ним, я снова оказался на таможенном ободворке. Красивая Катина машина, прощально стреляя дымом, показала мне свой акриловый зад. Чуть было не кинувшись ей наперерез, я вовремя сообразил, что отъезжает она в сторону России. Финн продолжал показывать мне два пальца, только теперь уже с немым укором.

«С огромной двойкой в дневнике» — осенило меня, когда они опечатывали мои му­зыкальные инструменты и отправляли меня в аэропорт.

Об истинных причинах изъятия моих личных вещей я не знал и ломал себе голову до тех пор, пока не познакомился в Лондоне с Тони Аццопарди.

Продолжение следует.

Присоединиться к клубу