Почему в последнее время философия становится популярной и востребованной в медиапространстве?
Все мы знаем выпускников философских факультетов, вроде Толоконниковой или Шнура, сквозь публичную деятельность которых их образование нет-нет да просвечивает. Также в последнее время активно привлекают внимание академические профессионалы вроде К. Мартынова и В. Куренного из ВШЭ или питерских А. Секацкого и В. Савчука. Однако рефлексирующие художники и публичный академизм существуют довольно давно, можно вспомнить и ректоров немецких университетов (начиная с Фихте и Гегеля и продолжая Хайдеггером), и французских литераторов (также и XIX и XX веков), и революционеров всех мастей и национальностей (в том числе и в Российской империи).
При этом современное публичное интеллектуальное пространство качественно отличается от всего, что было раньше, и главный пример тому — философские «новые медиа».
Сюда попадают и дебаты таких мастодонтов медиа, как Петерсон и Жижек, и материалы популярно-интеллектуальных журналов (любимый «Нож», «Батенька»), и различного рода паблики-каналы в соцсетях («Убермаргинал», «Выхинская критика»).
Это не просто новая форма всё того же публичного академизма XIX–XX веков, но принципиально новый феномен, качественно отличающийся и от привычной философии, и от классической публичности или медийности.
Философствующая публичность
Почему мы так много говорим о «новых медиа», что это вообще такое? Если верить статье «Вики», главным их отличием, помимо цифровой формы, является интерактивность возможность прямого контакта между автором и читателем, то есть устранение границ между ними. Если огрублять, то медиа превращаются из трибуны для публичных заявлений в платформу для многосторонней (как модно говорить «многовекторной») коммуникации. Это простое обстоятельство качественно меняет структуру публичности, три главных ее черты — это глокализация, дефицит внимания и особые отношения с реальным.
Параллельно с глобализацией развиваются обратные ей процессы глокализации, то есть раскалывания глобального единого мира на отдельные миры-островки, работающие каждый по своим собственным экономическим, социальным и культурным законам.
В качестве примеров можно привести сомалийских пиратов, террористические организации, религиозные секты, экологические поселения и т. д. Главная примета глокализации, как нам подсказывает всё та же «Вики», это возрождение давно преодоленных способов производства и соответствующих им форм общества, забытых религии и целых культурных систем.
Это происходит благодаря новым медиа, которые оказались способны не только объединять единомышленников, но и воспроизводить давно устаревшие формы общественного устройства. Если любой маргинал и аутсайдер способен стать автором канала или блога, то он может найти таких же маргиналов и аутсайдеров для создания сообщества. Прежде маргинал был вынужден приспосабливаться и социализироваться, иначе его ждала стигматизация вплоть до тюрьмы-сумы или «побития камнями». Сейчас стигматизация и маргинализация становятся основными формами и трендами поведения в обществе.
Маргинализация усугубляется алгоритмами поиска и подбора информации в сети, ориентированными на ваши предпочтения.
Чужую точку зрения не только трудно принять психологически, ее просто тяжело найти.
Когда общественное мнение формируется «большими СМИ», оно является единообразным хотя бы по форме. Когда же существует огромное количество каналов и блогов, формирующих независимые сообщества, общественного мнения как такового просто нет. В результате социологи фиксируют всплеск радикальных движений и мнений, а на «Культуре» или даже по «Первому» можно услышать размышления в духе «мы живем сразу в нескольких временах».
Еще одна важная черта современного мира — дефицит внимания. На «Ноже» уже был подробный материал об экономике внимания.
Коротко можно сказать так: внимание является главным экономическим ресурсом.
Привычнее термины «информационная экономика» и «экономика знаний» недостаточно точно отображают суть. Пресловутые неограниченность производства, распространения и обмена информации на деле ограничены способностью человека потреблять эту информацию, то есть вниманием. В начале XX века дефицит спроса привел к производству его в индустриальных масштабах, в начале XXI века дефицит внимания приводит к появлению индустрии внимания.
Отсюда можно сделать два вывода: во-первых, на то, чтобы сломить нашу волю и привлечь наше внимание, работает целая индустриальная машина, сопротивляться которой практически не представляется возможным. Человек оказывается эксплуатируемым не только на работе, но в свое условно «свободное время»: кликая на те ссылки, что правильно подсвечены и расположены, подписываясь на тот ютуб-канал, где приятнее видео-/аудиоряд, читая тот текст, где лучше подобран шрифт и удобнее скроллинг. Главными «эксплуататорами» и «капиталистами» внимания оказываются не производители контента (они производят информацию, но не внимание), но те платформы, на которых происходит встреча этого контента и аудитории, те самые новые медиа вроде ютуба, «ВКонтакте», телеграма, инстаграма и проч.
Во-вторых, человек начинает чувствовать и ценить собственное внимание. Платные подписки на информационные сервисы работают именно так: человек платит за отсутствие рекламы, то есть за право распоряжаться собственным вниманием. Дефицит внимания как товара отражается на психологической потребности во внимании. Подробно и в деталях эта связь рассматривается в недавно вышедшем на «Лаканалии» тексте Бернара Стиглера.
Вместе с ощущением «кражи» нашего внимания мы испытываем нехватку внимания к нам.
Если раньше интернет-зависимость авторы школьных психологических методичек связывали с эскапизмом, то есть попыткой уйти от реальности, то сейчас людьми движет обратное желание — желание признания, желание быть.
«Желание быть», приравниваемое к желанию быть признанным, подтвердить свое существование чужим вниманием, сближает области медиа и философии. Публичность, превратившись в пространство новых медиа, становится одной из основных форм производства «реального». Производство реальности и реального стоит в центре внимания современной философии, до сих пор активно переживающей последствия лингвистического поворота. Главным его тезисом можно считать понимание мира как текста и дискурсивных практик. Постмодернистский вариант развития этой проблемы активно использует Виктор Пелевин в своих романах (еще один пример популярной философии).
Итак, новые медиа определяют, а чаще порождают деление на социальные группы, классы, страты и прочее; они же определяют основные экономические процессы; они же, о чем мы не сказали, задают структуру и индивидуального отношения к миру, являются инстанцией подтверждения моих представлений о мире, факта моего существования как такового. А значит основные формы «реального» (и индивидуальные и общественные) задаются структурой новых медиа. В качестве лидирующего производителя «реального» публичность становится философствующей.
Работник медийной сферы (контент-менеджер, пиарщик, журналист и т. п.) выполняет функцию древнеиндийского брахмана, древнегреческого философа, средневекового богослова, ученого, идеолога и далее по списку.
Это производство «реального» требует от работника в том числе и философских усилий. Речь не идет о том, что всё, написанное каким-нибудь «спутникипогромом» в телеграме становится правдой. Мы не утверждаем, что «секрет реально работает» и «мысли материализуются», вовсе нет. Речь идет о том, что «реальное» функционирует по законам новых медиа, и журналист-контентщик-пиарщик вынужден разбираться в том, каким именно образом это «реальное» устроено. Если он не хочет оказаться заменяемым «винтиком» в этой «машине внимания», он вынужден философствовать.
Медийная философия
Но не только медийность становится философской практикой, философия также совершает движение ей навстречу. В этом движении можно выделить два основных аспекта — общекультурный, когда философия вынуждена включаться в медийные практики наравне с остальные областями культуры (например, юриспруденцией или религией), и специфически философский.
С первым всё несколько проще: здесь идут всё те же процессы глокализации, конкуренции за внимание и самореализации. Главное, в чем проявляется глокализация в области философии, — это расщепление социальных институтов академической философии (кафедр, диссоветов, журналов, конференций и вузов). К давно привычным симуляционно-бюрократическим и подковерно-интрижным отношениям добавляется и идеологический аспект, и религиозный, а иногда даже и теоретический. Институциональное деление всегда осуществлялось через кафедры и вузы — своего рода философские школы.
Но активно форсящееся в том же «ВКонтакте» деление на континенталов и аналитиков, деление на левых и правых, деление на постмодернистов и различных мета-афтерпост-просто-модернистов, готовы потеснить привычные институции.
Так же как возрождаются старые общественные формы вроде феодальных и рабовладельческих, возрождаются и старые споры и вопросы вроде полемики евразийцев и прогрессивистов. Они распространяются не по привычным научно-административным каналам, а в соцсетях и других новых медиа.
При этом административное деление и симуляционные практики никто не отменял, более того, возникают новые: кафедры теологии, открытие-закрытие диссоветов, объединение-деление вузов (а иногда и министерств), реформы ВАК и т. д. Описание всех прелестей, тонкостей и забавностей социальных пертурбаций, что происходят с производством философского знания, да и в целом науки, требует отдельного поста. Скажем только, что глокализация неизбежно сопровождается децентрализацией, когда наряду с привычными монополистами философского русскоязычного знания Москвой и Питером начинают периодически мелькать Екатеринбург, Казань, Новосибирск и прочие. Это объясняется как простым наращиванием горизонтальных связей со столицами, так и особенностями устройства провинциальных кафедр философии. На таких кафедрах пресловутая «одновременность времен» (феодального, советского, постсоветского и прочего) чувствуется сильнее. В МГУ 16 кафедр философии (евразийцы отдельно, аналитики отдельно), в ситуации же, например, Казани, когда кафедр всего две или одна, людям приходится искать другие формы деления и самоорганизации, всё те же новые медиа.
Несмотря на то что в случае с глокализацией, дефицитом внимания и статусом реального философия принципиально ничем не отличается от других форм культуры, существует второй аспект, связанный с непосредственной спецификой философии. Известный философ Ален Бадью называет эту специфику потребностью «подшиваться». Философия время от времени пытается «подшиться» то к религии, то к науке, то к идеологии или искусству. Философия в этом смысле вторична, так как она всё время ищет новые формы, она всё время перерождается.
Этот «паразитизм» философии делает ее такой живучей и разной. Философия как таковая, «чистая философия», почти невозможна, поскольку она всегда является рефлексией чего-то другого. По крайней мере, эта «чистая философия» всегда должна иметь «точку вхождения» или «место прописки», вполне определенные и локальные. Новые медиа, которые сегодня являются одной из основных форм производства реального, становятся такой точкой. Эти перерождения всегда поначалу воспринимаются как освобождение: из «служанки богословия» в «методологию науки», из нее в область искусства и т. д. В некотором смысле оно, конечно, таковым является: телеграм-канал может помочь мне избежать идеологичности, бюрократии, наукообразия и всего остального. Таков основной стимул появления философских новых медиа — уход от привычных рамок и границ, потребность в свежем взгляде.
Появление философских новых медиа, медийной философии — это принципиально новый феномен, но это феномен, который стоит в ряду похожих уже случавшихся перерождений философии: религиозная философия, университетская философия, философской литература, идеология и т. д. Точно так же, как серьезный ученый XVII века, богослов XII века, партийный деятель начала XX века должны были быть философами, и, наоборот, сегодня работник медиа вынужден философствовать, а философ быть медийным.