Шапито, брехня, словесные экскременты: о дивном мире постправды
Постправда — крайне любопытный и постоянно ускользающий от исследователей феномен. Последние десятилетия он привлекает живой интерес как общества, так и ученых из различных областей, которые пытаются всячески препарировать постправду, посягая на ее недоступную суть. Сейчас принято считать, что мы живем в «обществе постправды» (post-truth society) и в эру постправды (post-truth era/world). Более того, манипулятивность термина позволяет говорить и о «ситуации», и о «коммуникации» постправды. В общем: и не-правда, и не-ложь, и без стопки не поймешь. Очевидно одно: «появление» «постправды» является попыткой общества, и в первую очередь интеллектуалов, объяснить сложное устройство современного публичного дискурса при катастрофически растущем количестве информации и новостей.
Истоки феномена постправды находятся в античной философии, у Платона. Согласно ему, существуют некие «носители знания» («философствующие цари»), «распределяющие» его среди неведающих и решающие, в какой мере это знание должно быть доступно простым людям. Платон убежден: простолюдины могут справиться лишь с доступной им обывательской реальностью. Они не способны духовным взором видеть природу вещей самих по себе (Платон, Государство, Кн. V, 476). Их суждения колеблются между знанием и незнанием, потому что они лишь мнят (имеют мнение), но ничего на деле не знают. Поэтому важно, чтобы набор знаний простых людей подходил и соответствовал их обыденной реальности. Единственное, в чем они должны быть уверены, так это в том, что сформировано их жизненным опытом.
Допустим, если ты древнегреческий кузнец, то не стоит тебе помышлять об устройстве мира и небесных светилах. Всё равно ничего осмысленного не придумаешь. Но важно, чтобы ты мог отлить первоклассный клинок. А вот Платон никакого клинка бы не отлил и горшок не вылепил, но зато он смотрит в глубь вещей. Такой вот жизненный уклад и миропорядок. В этом утопичном мире для простых людей нет ничего запредельного, ничего, о чем мечтать и размышлять.
Таким образом, простые люди у Платона пребывают в некоем промежуточном пространстве существующего и несуществующего. В современных реалиях именно это «пространство между» можно назвать постправдой. В ней плотно, порой неразличимо, слиты реальное и нереальное, истинное и вымышленное.
В наши дни постправда трактуется как ситуация, при которой факты имеют намного меньшее значение для человека, чем эмоции и убеждения, которые у него уже присутствуют. Она есть неотъемлемая часть коммуникативного, и у́же — политического, дискурса. Феномен постправды широко изучается в контексте ряда дисциплин, включая лингвистику, политологию и социологию. Долгие столетия она не существовала в общественном поле как отдельный предмет исследования, оставаясь прерогативой скорее философов и исследователей. Критически ситуация начала меняться в 1960–1970-х годах, во многом благодаря стремительному распространению СМИ, а затем — социальных медиа. Эта лавина информации поставила под сомнение существование какой-либо фактической правды в принципе. Факты и экспертиза более не значимы, если изолированные комьюнити отрицают правду и научное обоснование в пользу чего угодно, что согласуется с их убеждениями, пишет Фуллер.
Тотальное распространение массмедиа не только позволило с легкостью манипулировать реальными фактами и событиями, подменять и искажать их, но также сделало возможным низвержение общепринятых взглядов мнением одного индивида, который, в свою очередь, движим собственными убеждениями. Масштаб распространения индивидуальных правд благодаря инстаграму и твиттеру увеличился многократно. Хорошей иллюстрацией здесь служат «лидеры мнений», которые проповедуют среди масс определенные взгляды, восторженно принимаемые благодарными последователями.
Все эти люди манифестируют совершенно различные взгляды, имеют отличную позицию по многим вопросам, увеличивая дискурсивное пространство.
Можно сказать, что пространство или ситуация постправды предлагает некую траекторию мысли, которой мы скорее склонны следовать, если она каким-то образом отзывается в нас или отвечает нашим убеждениям.
Однако есть один важный момент. Неотъемлемой частью дискурса постправды является газлайтинг — формы психологического насилия и паразитизма с целью принудить нас к самоуничижению, мучениям и сомнениям в правильности наших суждений. Путем обвинений и запугиваний паразит убеждает нас в нашей дефектности, а индивид делается безвольным и понурым адептом прививаемой точки зрения. Таким образом, во многом благодаря распространению медиа, создается коллективный организм, объединенный единой интенцией и разделяющий единую идею. В этой массе, согласно Лебону (Лебон, 1995, с. 82–90), растворена личность. Ни индивидов, ни отдельных мнений уже не существует, потому что масса движима коллективной энергией и действует в едином порыве. Но толпа обладает огромной силой, и власть это знает.
Поэтому в политическом дискурсе постправда играет доминирующую роль. В политологии она определяется несоответствием сказанного в публичном поле тому, что говорящий действительно держит в уме. Однако постправда — это не противоположность лжи. Она, по мнению политолога Джона Кина, напоминает водевиль с его пестрой палитрой участников и обилием действия, песенок и цирковых представлений. Чтобы всё двигалось, жонглеры жонглировали, медведь ездил на колесе, девушки пели и было ярко и весело. Так и постправда вбирает в себя и ложь, и клоунаду (buffoonery), и умолчания (silence), и откровенную брехню (bullshit), которая есть «сотрясение воздуха» (hot air talk), и «вербальные экскременты» (verbal excrements).
Часто политический дискурс лишь условно связан с событиями реальности, а иногда и вовсе не апеллирует к ним. Наоборот, он от нее изолирован и призван подменить факты действительности, создавая «публичный спектакль, развлекающий миллионы людей». Для участников подобного дискурса в принципе не так уж важно, поверим мы или нет. Это игра в одни ворота.
Так, во время миграционного кризиса в ответ на обвинения в жестоком обращении с беженцами спикер венгерского правительства ответил:
Ну что тут возразишь? Или другой пример: министр иностранных дел Саудовской Аравии, соболезнуя семье убитого журналиста Джамала Хашогги, заявил:
Что это вообще значит? Пустота. Сейчас мы знаем, что виновные наказаны не были.
В строгой социологии научного дискурса постправда рассматривается как продукт социальных, экономических и политических тенденций, влияющих на языковое поведение носителей. Представители этого направления убеждены: реальности и правды, которые могут быть объяснены разумом, не существует. Наоборот — присутствует плюрализм правд и конфликтующих иерархий ценностей в рамках различных языковых сообществ. В лингвистике и когнитивистике считается, что люди без труда находят аргументы в пользу близких им взглядов. Порой даже не требуется никакого газлайтинга. Особенно если речь идет о представителях одной культуры и языкового сообщества. Они без труда находят причины следовать своим убеждениям, даже если предложенные факты и доказательства свидетельствуют о ложности таких взглядов.
Если же люди бесправны и угнетены, если на них постоянно оказывается психологическое давление, они с еще большей легкостью найдут причины оставаться «при своих» (Mercier). В своем мире тепло и уютно. Запредельного не существует. Прав был Платон.
Таким образом, еще до того, как индивид окажется в ситуации постправды, еще до того, как на него польется телевизионная муть, в которой ничего не разглядеть, не увидеть, в нем уже сформирована предрасположенность к определенному взгляду на вещи, (псевдо)индивидуальная правда, которая может срезонировать с идеями, предлагаемыми извне.
Систематическое и планомерное внушение определенных идей с младенчества и детства приводит к тому, что толпа начинает ассоциировать себя с этими идеями. Затем она может совершить геноцид, погромы или брекзит. Ну или безрезультатно искать живого Элвиса.
Поле, в котором функционирует постправда, — это поле колебания мнения безотносительно фактов. В нем присутствует намеренное искажение событий, целенаправленная ложь, замалчивание, клоунада, блеф, агрессия. Всё — чтобы побудить массу, в этом пространстве пребывающую, к совершению определенных действий или принятию определенных точек зрения и решений. Но главное, чтобы было непонятно, что происходит. Чем планомернее, систематичнее и агрессивнее идеологическое насаждение, тем сильнее массовый восторг. Как можно догадаться, дискурс постправды очень близок к пропагандистскому.
Однако стоит задаться вопросом: что же является изначальным топливом для формирования взглядов? Действительно ли наши устойчивые убеждения лишь откликаются на положения постправды? Да и откуда эти убеждения вообще берутся? Если они систематически навязываются, то сама «индивидуальная правда» под вопросом? И тогда уже в самом определении постправды содержится противоречие. Здесь стоит взглянуть на нашу когнитивную организацию, определяющую наше поведение, поступки и мышление.
Бесконечный когнитивный лабиринт: картины мира, категории, репрезентации
Проецируя концепцию «отсутствия единой правды» в том числе на данную статью, стоит понаблюдать за феноменом постправды с более практической стороны. Точнее, с позиций человеческого мышления и когниции, понимаемой как познание. Многие из понятий, используемых здесь, хоть и являются общепринятыми, вызывают скепсис у их неприятелей. Постправда в действии!
Бедное дитя человеческое — во многом заложник собственной картины мира. Она является «системой представлений о реальности, характерных для индивида или социальной группы».
Ее составляют схожая оценка явлений, взгляды и убеждения, ценности, поведение и другие установки определенной группы. Другими словами, участники твоей метал-банды и ваши бешеные фанаты в банданах, с торбами и напульсниками имеют схожие с серой массой картины мира, хоть вы и верите в различия. На самом деле, много общего у фрезеровщика из Мурманска, сборщика ягод из Костомукши, ЛГБТ-активист-ки/-а из Москвы и стюардессы из Екатеринбурга. Всё от того, что все они соотечественники, проживающие в одной стране, являются носителями одного языка и культуры (в самом широком смысле). Хотя последний параметр очень провокативен: в России огромное количество народностей, следующих традиционному укладу и значительно отличающихся локальной социальной организацией. Но возьмем усредненного гражданина РФ, значительно упрощая особенности подгрупп.
Картина мира индивида сродни системе координат. С одной стороны, она позволяет представителям других культур относить вас к определенной категории (балалайка, водка, бабу́шка, Пушкин, Царь-пушка). С другой — она позволяет нам навигировать среди многообразия жизненных перипетий, где мы применяем схожие с представителями группы поведенческие паттерны, сформированные средой и ареалом, в котором мы все росли. Это система иерархична, как матрешка.
Картина мира преимущественно конструируется средой: семья, строго иерархичные системы яслей, детсада, школы, университета, неформальные тусовки, кружки по интересам и клики, климат и многое другое. Во многом среда нашего взросления, включающая государственные и семейные институты, неформальные и профессиональные сообщества, унифицирована и, несмотря на то что провоцирует индивидуальные различия, обладает принципиальными объединяющими свойствами. Язык, например. Или государственные праздники, или историческая память о Второй мировой. Возможно, даже Ленин-гриб. Это всё огромное упрощение. Таким образом, у нас есть фундаментальные поведенческие паттерны, роднящие нас с животными (базовые инстинкты или страсть к продолжению рода), есть общегрупповые, характерные для граждан страны, а дальше по убыванию проявляются определенные различия в группах национальных меньшинств, различных сообществ вплоть до индивидов. Даже родной язык мы все используем по-разному. Тоже иерархия, вроде как с прямой зависимостью от социального окружения и уровня образованности.
Так, в зрелом возрасте уже не останется сомнений: мы идентифицируем себя, например, как русских, рассуждаем о русской тоске или бедности, открытости и сердечности, ссылаемся на Федора Михайловича, посмотревшего в самую глубь русской души, или жалуемся, что «в сентябре — пятнадцать, в октябре — пятнадцать, в ноябре — пятнадцать, но хотелось — двадцать!» И отлично понимаем друг друга.
Но есть ремарка: картина мира как группы, так и индивида зависит также от перспективы видения. И так как формируется наше восприятие внешними обстоятельствами, изменение этих обстоятельств и среды вокруг может изменять наше восприятие, поведение и даже ответ генов на внешний раздражитель. Подобно латексу картина может растягиваться, хотя национальное часто всё-таки останется доминирующим. Стоит задаться вопросом: чем же по своей природе являются все эти так называемые убеждения, мечтания и верования, которые нами движут?
С когнитивной перспективы — они своего рода «состав» ментальных репрезентаций воспринимающего. Репрезентации есть гордый продукт когнитивной революции 1950–1970-х годов. Согласно репрезентативной теории сознания (РТС, Representational Theory of Mind), все мысли, желания, представления — это части «намеренных» ментальных состояний, то есть мысли «о чем-то», относящие к «чему-то». С позиций РТС репрезентации анализируются в категориях соответствия — несоответствия, достоверности — недостоверности, истинности — ложности. Мы не можем хотеть или верить безотносительно чего-то. Допустим, мы хотим нарастить бицуху, чтобы потом в тиндере получить больше лайков, или верим в справедливость и добро. В лингвистике это называют управлением, то есть когда глагол нуждается в дополнении (желать + чего-то, верить + во что-то, believe + in, glauben + an и т. д.). Без этого дело не пойдет.
Более того, процесс думания (о чем-то), воображения (чего-то) и представления (чего-либо) предполагает последовательную активацию нескольких ментальных состояний или переживаний. Так, например, ваше упоительное воспоминание о сидении на берегу моря во время захода солнца, когда теплая вода касается ступней, а вокруг тишина и мерный плеск волн, конструируется из последовательного вызова образа солнца, ощущений воды и теплого песка, цветов, звуков и т. д. Всё для того, чтобы сложить и пережить повторно «тот самый» вечер. Ментальные репрезентации — это когнитивные карты, воспоминания, понятия и их соотнесенность друг с другом, а создавать связи между ними нам позволяют ассоциативные зоны в мозгу.
Активация этой связи происходит благодаря напоминанию о чем-либо, по сути — триггеру. Одна-единственная нелепая песня из прошлого способна породить целую бурю воспоминаний и событий, связанных с днем, когда вы ее услышали. Вроде бы просто! Но есть небольшая деталь: отношения между словами и вещами (смыслами) не линейны и направляются понятиями (концептами) в голове говорящего (см. Фодор; Пинкер). Таким образом, язык — наш главный спутник, позволяющий фрагментировать реальность и делающий возможным категоризацию и классификацию вещей и событий. И он же служит главным орудием сосуществования группы, а следовательно, конструирования картин мира его носителей. Поэтому к школьному образованию так много внимания, и это может быть очень опасно. Тут можно возразить: язык, мол, не первичен для мышления, мыслим мы, на самом-то деле, образами и даже без языка картинку в голове построим. Но это очень длинный спор когнитивистов, и скажем об этом чуть ниже.
Какова роль языка в этой умопомрачительной круговерти когнитивного всего? Верить, быть убежденным и желать мы можем лишь того, что нам известно и знакомо. А познание через язык самое оптимальное: он создает семиосферу — пространство, которое может быть познано, будь то фантастические миры братьев Стругацких или убедительный дантовский ад. Мы вполне можем поверить в них. Более того, если изобретено нечто новое, чему еще нет названия, именование этого делает открытие фактическим, утверждает его предметность в мире вещей. Можно, конечно, сказать: «Смотрите, это штука для отшелушивания омертвевшей кожи». Именно к такой тактике длинных объяснений мы прибегаем, когда забываем названия предметов. Особенно на иностранных языках. Но это как раз пример нашей беззащитности перед неназванным. Обычно новому предмету реальности, как и ребенку, нужно имя. Мы не можем желать незнамо чего и верить в то, не знаю что, правильно? А язык — конвенциональное орудие — значительно упрощает наше пребывание в постоянно меняющемся мире вещей и понятий.
Тут выходит на сцену друг всех зверей и людей, наш любимец Платон. Он, конечно же, размышлял о знании и опыте. И выдумал что-то, отдаленно напоминающее концепцию ментальных репрезентаций. В диалоге «Теэтет» Сократ спорит с юношей Теэтетом о природе знания. В ходе рассуждений Сократ выдвигает следующий тезис:
Этот тезис в дальнейшем рассматривается под разными углами. Диалог посвящен природе знания, его тождественности либо нетождественности ощущениям, а также свойствам памяти. Вывод из него ведет к распространенной идее, которая в очень упрощенном виде такова: то, чего мы не испытывали (не переживали), не существует. Другими словами: то, что не является предметом нашего опыта или переживания, не является достоянием нашего сознания и ума.
Последние достижения нейронаук скорее подтверждают этот тезис: наш опыт запечатлевается, «записывается» в нейронах (см. Сеунг; Сварник; Прибрам). Многие слышали про нейрон Дженнифер Энистон, который на самом деле не нейрон Дженнифер Энистон, или нейронные кластеры, которые «зажигаются» при демонстрации отрывков из Симпсонов или мастера Йоды, потому что кто-то их ну очень любит (см. напр. Сварник). Нейронная специализация позволяет мозгу работать сбалансированно, уменьшая потребление ресурсов.
Постоянное повторение действий формирует нейронные пути, то есть когда нейронные группы или кластеры работают синхронно, а их потенциалы распределяются между нейронами для осуществления совместной работы. Это значительно уменьшает когнитивные усилия при идентификации и распознавании объектов, выполнении деятельности и даже раздумывании о цветовых сочетаниях летнего гардероба.
Нейронные паттерны в большей или меньшей степени могут влиять на наше поведение в зависимости от конкретных ситуаций. Если мы уже однажды избежали конфликта с агрессивно настроенными байкерами, мы с большей вероятностью прибегнем к испытанной «успешной» модели и сэкономим много ресурсов (на них можно построить ментальный зиккурат). Негативный опыт преодоления трудностей, напротив, потребует больших когнитивных усилий для выработки нового решения. Так, всем известно, что первая и последующие сборки икеевских кухонь и кроватей значительно отличаются сложностью: каждая последующая всегда проще. Это упрощение или оптимизация, приходящие благодаря формированию паттернов или кластеров (про синхронизацию кластеров нейрональной сети можно посмотреть тут), позволит впоследствии автоматически осуществлять какой-то вид деятельности или умственный процесс. Решать в голове сканворды или играть с самим собой в ментальные шахматы явно станет проще.
Другой пример (понравился бы Платону!): вы никогда не видели, не трогали и вообще не представляете себе секвойю. Огромное, гигантское дерево, диаметр ствола которого сопоставим с размером футбольного поля! Но увидев однажды — без труда распознаете его. Его образ стал вашим достоянием. Можно собой гордиться и рассказывать об этом. Доведенные регулярными повторениями до автоматизма действия или образ мысли практически не требуют вовлечения процессов высшей когнитивной деятельности. Именно поэтому нам не нужно постоянно думать, как крутить педали на велосипеде, завязывать шнурок или ползти. И во всем этом язык направляет наши мысли и позволяет передавать знания. А теперь представьте, что на протяжении всего вашего детства и юношества вам предлагали единственный безальтернативный способ восприятия действительности, определенную картину мироустройства (в идеологизированном обществе или религиозной секте). Каковы будут ваши взгляды и суждения об окружающем?
Наши знания и репрезентации доблестно служат механизмам категоризации. Больше опыта и представлений — больше и обширнее категории. В когнитивных науках связь эта предстает очевидной (см. тут или тут). Однако механизм категоризации, согласно бихевиористам — древнее наследие наших предков, приобретается по мере нашего взросления и программируется окружающей средой.
Об этом захватывающе рассказывает Сапольский: автоматическая, сознательно не контролируемая страсть к категоризации не только управляет нашим мировосприятием, но и во многом определяет наши поступки. Но транслируем категории мы посредством языка. Круг замкнулся!
У каждого имеется свод категорий, которые в той или иной степени согласуются и коррелируют с категориями других людей на конвенциональной основе. Категоризация в большой степени позволяет нам в какие-то моменты объединяться в группы по интересам, коллективно выражать позицию по какому-то вопросу. Например, мы считаем какие-то события аморальными, находим единомышленников, пишем петицию, высказывая свои аргументы против «аморальности» этого события, и т. д. Категориальное мышление можно сравнить с ментальным секретером, хранящим объекты (образы, смыслы, идеи, высказывания и т. д.), или дробильной машиной реальности. Иначе наш мозг просто бы не вывез.
Здесь, кажется, выявляется противоречие: предметы не обязательно должны быть названы, чтобы быть отнесенными к определенной категории. Например, нам дают неизвестный круглый предмет. И этот не имеющий для нас названия предмет пополняет наши ментальные круглые вещи. Знать его имя нам не нужно. Объяснение того, как сочетаются эти, казалось бы, противопоставленные явления — категориальное мышление vs языковое выражение, — лежит в плоскости человеческого онтогенеза.
Категоризация напрямую связана с наращиваемым с первых дней жизни опытом, то есть с ментальными репрезентациями (о лимитах понимания и категориях см. Keil). Соответственно, соотносить феномены реальности друг с другом мы, вероятно, начинаем прежде, чем узнаём первые слова. Но язык — как главный инструмент социального взаимодействия и коммуникации — позволяет осуществлять трансфер категорий. Он делает возможным формирование «всеобщих категорий», а также формирует единое коммуникативное поле с едиными для всех понятиями. В качестве иллюстрации приведу следующий пример. Я спрашиваю соседа: «Do you have a meal (мука)?» — на что тот отвечает: «No, I’ve already drank (выпил) it». Это показательный пример дискоммуникации, демонстрирующий нахождение двух понятий в разных «категориальных ячейках» мозга. А всё от того, что активировалось у него «молоко», а не «мука».
Таким образом, сперва мы, скорее всего, категоризируем воспринимаемые органами чувств объекты, затем — объекты языковые. Последние позволяют нам общаться и передавать знания. Но как насчет абстрактных, не визуальных категорий: любовь, война, истинность, палеонтология, гравитация? С ними только язык позволит нам совладать. Наши предки от этого не страдали. Поэтому бессчетные абстрактные понятия — символ нашей интеллектуальной и, важнее, лингвистической эволюции.
Помимо всех этих механизмов категоризаций, репрезентаций, картин мира, мы обладаем еще одним очень важным навыком — критическим мышлением. И оно-то врожденным не является. Ему необходимо и стоит учиться (Harasym). Это процесс высшей психической деятельности, который путем сложных когнитивных операций позволяет нам отсеивать лишнее, логически и рационально мыслить, решать проблемы и принимать решения. Оно также помогает нам смещать категории и перспективу, пересматривая положения вещей. Другими словами — пересматривать картину мира и наше отношение к событиям. Если ваш начальник беспочвенно вас прессует, кричит и психологически подавляет — он может быть Колином Робинсоном и абьюзером-психопатом либо у него самого не всё в порядке и его тоже давят и прессуют. Критическое мышление в таком случае будет способствовать более рациональной и менее импульсивной оценке. А импульсивное — это быстрый и спешный ответ нашей лимбической системы, для которой патернальное управление от лобных долей не требуется.
Как можно догадаться, критическое мышление тесно связано с нашим опытом, репрезентациями, языковым развитием, картиной мира и средой. И самое важное — с тем, как мы «привыкли» мыслить. От этого уже никуда не сбежать! Всё переплетено.
Постправда — отсутствие всеобщей правды в мире отсутствия индивидуальных правд
Критическое мышление состоит из трех компонентов: процесс, то есть синтезис, анализ, применение информации и знаний; метод, то есть наблюдения, переживания, рефлексии и т. д.; целеполагание для применения знаний и активного действия. Более того, критически мыслящий человек, как утверждается, проходит через ряд стадий: получение информации, сбор релевантной информации о поставленной проблеме, использование абстрактного мышления и альтернативных стратегий мышления, умозаключения, межличностной коммуникации и т. д.
Важно обратить внимание, что критическое мышление без обратной связи невозможно. Можно намыслить себе слежку агентов МИ-6 под окнами, но без разговорчиков это останется просто мнением.
Критическое мышление — это не только про анализ альтернативных точек зрения, это про осмысление, соположение и рефлексию множества явлений. Мыслить критически — значит стараться выходить за пределы собственных убеждений, картины мира и верований, оценивать факты непредвзято и понимать чужую позицию. По сути, такой тип мышления в центр внимания ставит непредвзятый анализ внешнего фактора, а не личное отношение к нему. Это более высокий уровень осмысления реальности и феноменов в ней.
В последние годы — и еще чаще месяцы — вопрос критического мышления встает наиболее остро. Его актуализация прямо пропорциональна наращиванию противоречивого информационного шума, доминации СМИ и попытке подавления/искажения событий, происходящих в мире. Задача обработки такого объема эмоционально заряженных происшествий для нашего сознания крайне сложная. Особенно по причине наших когнитивных ограничений (Tombu).
Как было сказано выше, преимущественно мы формируем наши предубежденности на основе виденного или испытанного. Приращение этого виденного и испытанного очень велико, что требует не только когнитивных усилий, но и серьезной умственной работы и защиты от чудовищной психологической агрессии. Разгребать всё это, оставаясь хладнокровным и рациональным, нам помогает критическое мышление.
Оно включает диспозицию поиска правды, когда свойства, не явленные в опыте непосредственно, обнаруживаются при определенных условиях и операциях, открытость и гибкость сознания плюс умственные способности или «саморегулируемые функции метакогниции», как их ловко называет Нунн.
Саморегуляция контролируется исполнительными функциями мозга и сопровождается рабочей памятью. Критическое мышление — один из ключевых принципов осмысления противоречивых, разнородных событий, их обработки и соположения, а затем принятия той или иной стороны. Ментально, конечно же.
Таким образом, критическое мышление тесно связано с мышлением категориальным, приобретаемым с младенчества. То есть сначала наш древний предок научился определять, видит ли он след опасного хищника или безобидного зайца, летит ли вдалеке журавль или беркут, а уж после — придумал орудия и силки для каждого вида добычи. Научившись мыслить критически, спустя тысячи десятилетий усердного умственного труда наши предки смогли организовываться в сообщества, взвешивать свои силы, обмениваться украшениями с целью получения выгод или не вступать в бессмысленную драку дубинами с мускулистым сородичем (если, конечно, речь не идет о самке и доминировании), а далее всё по нарастающей: философия, риторика, логика, мораль, критика — всё множилось и эволюционировало. Критическое мышление позволяет нам сознательно оперировать категориями, в то время как без него их пополнение примитивно и автоматизировано. Достояние интеллектуального развития человечества — критическое мышление — позволило делать выводы на основании причинно-следственных связей, выбирать модели поведения и принимать обдуманные решения.
Но вспомним про нейронные пути и кластеры, а также про формирование опыта и репрезентаций. Критическое мышление, в которое активно вовлечена кратко- и долгосрочная память, которое оперирует знаниями и опытом, есть гибрид из всего, что нажито: все наши провалы и триумфы, ништяки, обидки, мимолетные новостные сводки, сториз и «цитаты мудрых людей» и т. д. Всё идет в расход ради умозаключения.
Не обладая навыком такого вида мышления, то есть не имея ментальных инструментов, методов и способов сопоставлять, анализировать, направлять внимание и фокус на определенные детали явлений и связывать их воедино, невозможно делать критические умозаключения.
Здесь-то и вскрывается главная ирония постправды, рассматриваемой через призму когниции: постправда апеллирует к эмоциям, чувствам и убеждениям именно для того, чтобы у нас не осталось возможности критически осмыслить этот вброс, чтобы наша реакция была импульсивной.
А импульсивная реакция, как мы помним, контролируется лимбической системой, а не центрами принятия решений. Чтобы подавить или избежать импульсивной реакции, требуется участие Великой Префронтальной Коры.
Отсеять правду от кривды нельзя лишь посредством анализа множества источников информации. Уму нужны операционные навыки обработки и сопоставления информации, плюс опыт, плюс картина мира (социальная и лингвистическая), да еще нужно самому не быть упертым фанатиком, обладать большой гибкостью ума.
Но (и это очень важное «но»!) сторона, которой мы придерживаемся, убеждения, которые мы разделяем и транслируем, вроде как «сформированы» извне, внешней средой, культурой, языком, а следовательно, более-менее идентичны убеждениям группы, в которой мы находимся. И вот встает вопрос: критическое осмысление постправды действительно приближает нас к «истинной правде» или же мы встаем на сторону убеждений более близкой нам группы?
Мы категоризируем, основываясь на сформированных в нашем мозгу паттернах мышления, относя явление в тот или иной кластер: убогое искусство, диктаторы, великолепные сани и т. д. Но каков наш собственный, индивидуальный вклад в сделанное умозаключение? И не является ли последнее тоже лживым? Это ловушка в погоне за постправдой. Можно остаться в ней надолго, так и не выбравшись.
Выше, в определении постправды, говорилось, что она вроде как индивидуальна. Мы занимаем сторону, соответствующую нашим убеждениям. А здесь, в конце, мы пришли к тому, что индивидуальное — это всё равно продукт коллективного и видового (ну и немножко опыта).
Может, стоит взглянуть с другого ракурса? Масштабные события, дикие происшествия, резонансные явления приковывают наше внимание, занимают и заполняют наш ум. Порой мы бываем полностью захвачены происшествиями, которые наблюдаем в интернете, о которых читаем в соцсетях и СМИ. Почему же это так захватывающе? Не потому ли, что драма напрямую воздействует на эмоции (и неважно какие)? Она захватывает всецело наше внимание, притупляя высшие когнитивные процессы, она «выдергивает» нас из будничной, удобной картины мира, которая внезапно рассыпается и бьется на куски, встречаясь с чем-то невиданным, незнакомым. А после — отправляет нас в эмоциональное путешествие на луга эмпатии.
Следя за драматическими событиями, мы словно бы переносимся в другую реальность, реальность эмоций, чувств и ощущений, которые сознательно сложно интерпретировать, породить или подавить. Когда мы превращаемся в такое эмоционально заряженное существо, сенсорный отклик которого тоже во многом зависит от психологических установок (это, мол, этично, а это — нет; это гуманно, а это — бесчеловечно), нас уносит поток правд и неправд, истин и лжи, на которые мы реагируем на основе своих верований и убеждений уже бессознательно, автоматически. Критическое мышление и импульсивные реакции несовместимы. Дискурс постправды направлен именно на эмоциональность, импульсивность. Сродни тому, когда смотришь на картину, которая тебе отвратительна, и вообще не понимаешь, почему это искусство, но это «малевание» становится искусством, как только вызвало эмоции у смотрящего.
Поддаваясь эмоциям, мы становимся уязвимыми и податливыми. И как только взвешенность и рациональность уступили место хаотичной, бессознательной реакции — наше естество берет верх. Мы начинаем реагировать так же, как представители группы или вида, реагировать, как привыкли в окружающей нас среде. Реакция на определенные темы, задевающие слушателя эмоционально, во многом культурно обусловлена. И то, что для одних — трагедия и горе, другими может восприниматься как просто неприятная вещь. Видели, мол, похуже.
Критическое мышление — это наше интеллектуальное достоинство, позволяющее осмысленно конструировать окружающую действительность. Укладывать ее в нашем сознании бережно и аккуратно.
Это мышление на максималках, которое требует усердия, сосредоточенности и навыка, в то время как врожденные механизмы категоризации, картина мира и ментальные репрезентации всегда готовы активироваться, когда нас настигает критический эмоциональный удар. Тут-то мы и превращаемся в социальное существо, полностью и во многом социумом сформированное, будь то книги, университет или кружок по лепке.
В итоге, когда мы пытаемся найти правду, определить ее, высветить и выковырять из информационной массы, мы всё равно подвержены (поведенчески и интеллектуально) коллективным убеждениям и опыту. Мы социальные существа и животные, упрямое наследие наших предков всегда будет торжествовать в критические моменты. И к нему взывает постправда. И именно его мы пытаемся усмирить каждый раз, имея дело с дискурсом постправды.
Основополагающая идея постправды — «единой правды нет, есть множество правд индивидуальных» — действительно воплощается в современном обществе, где каждый сам знает, как лучше, где высказывания не апеллируют к фактам действительности. Но вместе с тем наш внутренний, малознакомый и социально зависимый коллективист повсеместно несет на себе древний, исторически и культурно обусловленный скарб, следуя общепринятым для конкретной группы поведенческим моделям.
В итоге постправда является не просто феноменом современности или ее состоянием, это предельно противоречивое явление, призванное дать ответ на вопрос «Что есть истина?» в мире, где «индивидуальное мнение» является коллективным продуктом, где всё может быть подвержено сомнению, искажено и упразднено. Back to Plato.