Исчезновение «Оргазмирующей Лизы» и другие берлинские бомж-истории с беременного холма
Забравшись в район Пренцлауэр-Берг, евробомж Фил Волокитин прямо на улице обрел доступ к множеству книг, уподобился испанцам и португальцам, чуть не проблевался, узнав о существовании мясояичных уток, и купил китчевую майку с брендом самой известной берлинской сосисочной.
Пренцлауер-Берг. Каштановая аллея
В районе Пренцлауер-Берг я впервые очутился, кажется, просто потому, что мне было холодно. А может быть, еще и потому, что шел дождь.
Я зачем-то взял зеленого португальского восьмиградусного вина, первый раз в жизни обратив на это вино внимание. Потом сел греться в собачью будку на детской площадке. Я накосячил. Ни вино, ни будка не грели. Скоро дождь припустил так, что бежать в магазин за новой бутылкой было уже неудобно. Поэтому я сидел в будке и грелся как мог.
Бомж-гид по Берлину: предыдущие серии
Копеечное фондю, пареная репа и возбужденный гном-хлопальщик. Бомж-гид по немецким супермаркетам
Перед глазами мельтешил турецкий шкет, выполнявший сложные силовые упражнения, ему нужна была публика. Пришлось несколько раз выпить за его здоровье. Наконец шкет порвал кулак о какой-то драный кусок арматуры — металлический штырь, торчащий из песка. Я предложил ему полить руку зеленым вином. Шкет махал рукой и всё повторял, пытаясь узнать, курю я или нет:
— Rausu oder was?
Потом турецкий шкет ушел и оставил мне визитную карточку курсов карате-до. Кажется, именно на этой карточке я впервые увидел название «Пренцлауер-Берг». До этого я думал, что всё еще нахожусь в Митте, то есть, говоря по-человечески, в центре Берлина.
— Митте? Oder was? — уточнил я, потянув за рукав полицейского.
— Нет тут табличек. Ни хрена не так, как в ваших арондисманах, — рассердился полицейский, должно быть, принимая мой дождливый насморк за французский акцент. — Как хочешь считай.
С тех пор я как хочу, так и считаю.
Никогда не понимая, на кой русские пишут это место через черточку, да еще и с этим «э», которого и близко нет, я буду продолжать писать так, как принято: Пренцлауер Берг или Пренцлауер-Берг.
Сами немцы, конечно же, еще и сокращают — правда, всего лишь до Пренцльберга. Стало быть, эта часть — «гора» — нужна им до сих пор, иначе быть Пренцлауер-Бергу каким-нибудь «Пренцловым» или «Пренцли».
Вслед за шкетом появилась семья из дедушки и ужасно похожего на него бледного, точно вылитого из детородного материала, внука. Потом появилась напоминающая скандинавскую Морру толстуха в сером платье. Она спросила меня, не хочу ли я забрать кое-что из книг, ведь она по-любому собирается их выбросить. Я выразил согласие и получил восемь томов энциклопедии «Брокгауз». Каждый из них был максимально увесистым. До начала работы книжной барахолки на Музейном острове оставалось пять дней, поэтому я решил все эти тома прочитать.
С тех пор я часто находил книги, разбросанные на улицах, лежащие в картонных коробках, иногда с подписью «Заберите меня». Книги были разными, но все они так или иначе были жителями Пренцльберга. Если бы я решил их увезти в другой район, пришлось бы нанимать грузовик. Поэтому я всего лишь перетаскивал их с места на место, особенно не зачитывая. Вел себя как начитанная белка.
Думаю, книги использовали меня, чтобы переселиться из одной части Пренцльберга в другую.
Именно так. Будучи подобранными у Мауэрпарка и побывав в рюкзаке пару дней, они с удовольствием приземлялись где-нибудь рядом с Цейсовским планетарием. При этом территорию Пренцльберга покидать они не хотели.
Денег у меня уже не было — только «брокгаузы». Продавать барахло здесь принято только по субботам и воскресеньям. Товарообмен же происходит без посредства человека — из коробки в коробку. В коробках, выставленных у дверей, можно найти всё что угодно: электронные рамки для фотографий, например, или мешок нетронутых мюсли. Забирайте, дескать, с собой, кому нужней, лишнего не берите.
Замерзнув под дождем, я решил провести время как в жарких странах (должно быть, дождем и навеяло). Я взял один том из толстухиных «брокгаузов», потом с комфортом угнездился у дверей супермаркета «Пенни». Южные люди в Испании и Португалии обычно делают так, пренебрегая другими занятиями для бездомных. Читают книги, и всё. Даже стаканчик перед собой не кладут — деньги кидают им прямо в раскрытую книжку.
Солнце вышло из-за тучи и сразу зашло. Всё это время я штудировал энциклопедию на букву «А». Прочитав до императора Августа, я заработал 18 евро и почти всё проел. А на улице по-прежнему шел дождь. И если я по чему-то скучаю сейчас в жизни, так это по такому пренцлауербергскому дождю, приносящему мне восемнадцать евро за пару часов, и брокгаузовским энциклопедиям.
Тогда, в 2000 году, Пренцлауер-Бергом назывался чуть ли не самый большой берлинский район, возможно, по разбросанности и количеству пустырей эквивалентный Васильевскому острову в Петербурге. Сродни полупустому и унылому Васильевскому, большая часть Пренцльберга не столь уж интересная. Зато у обоих есть своего рода парадный вход, здесь он называется Каштановой аллеей. Эта улица начинается после подъема в гору. Как только доходишь до определенного места, понимаешь, что ты зашел на холм и потом надо будет с него спускаться.
Берлинцы из Митте называют этот холм беременностью. Так им кажется из своего района. А вообще-то Берлин, несмотря на все свои «берги», достаточно плоский.
К 2000 году я знал каждый миллиметр этой волшебной горы, так и не запомнив, как она называется. Знал места, но толком здесь никогда не ночевал. В ночевках по кварталам, наполненным людьми, как этот, для немецкого бездомного нет никакого смысла: только заляжешь в кусты, как позовут домой и придется там стесняться, пить чай с сухофруктами, рассказывать истории про Горбачева и скорую помощь.
Читайте также
Открыточные городки, баварское пиво и органная музыка. Нищегид по Южной Германии
Пару раз, возвращаясь из таких вот случайных гостей, я всё же окидывал взглядом кусты акаций и думал: зря я все-таки здесь не сплю. Один раз мое самолюбие взыграло. Я уверенно улегся в кусты. Потом, не задумываясь о том, удобно мне или нет, задремал. Потом захрапел, потом разделся во сне до трусов и футболки.
В колючих акациях было не просто удобно, а прямо какие-то перины, черт побери. Там я и заснул, а наутро познакомился со своим духовным патроном, через призму сознания которого я и воспринимаю теперь Пренцльберг. Это я так шучу, а в те времена мне было совсем не до шуток.
Духовный патрон был тощим, ровным, как велосипедная спица, спокойным. Он направил палку мне в живот и спросил: «Деньги есть?» А когда я ворчливо сказал, что нет, предложил мне денег. Их хватило не только на завтрак, но и на то, чтобы запечатлеть себя в уличной будке для фотографий. А потом развеять фотографии с крыши. Такая вот странная манера знакомства была.
Представился тощий патрон только на третий день, до этого предлагал звать себя Святым Микулашем. Меня называл Анной Карениной, певуче ударяя на все слоги одновременно — так это делают западные украинцы. Я не обижался, потому что подозревал, что это смешно. И вдобавок мне было нечем ответить: я не только не знал сферу занятости патрона, но и национальность его была под вопросом.
Всё это выяснилось позже. Звали патрона Прозрачный Михаэль, родом он был из Котбуса. Работал профессиональным отравителем, то есть создавал желающим прецеденты путешествий за пределы реальности посредством паразитных грибков. Эффект таких развлечений был близок к пейотному. Еще он любил пить пиво теплым и в любую погоду начинал его покупку с фразы “Ich habe eine komische frage…”. Кажется, никто из продавцов ни разу на это не улыбнулся.
Уличный заработок Прозрачного Михаэля был скорее забавой, чем настоящим заработком. Он заключался в том, чтобы в нелюдном месте гонять стеклянный шар с предплечья на предплечье. Сущая ерунда, но в Германии туристы не особенно притязательны к развлечениям. Им можно часами показывать указательный палец — лучше, если при этом играют Вивальди или кто-то поет «гоп-ца-ца». Так вот, и шарик михаэлевский шел на ура. Даже без музыки.
Я пару раз играл с ним в компании на саксофоне, но потом предпочел уйти пугать людей в Мауэрпарк. Честно говоря, мне не особенно хотелось озвучивать стеклянный шарик. А Прозрачному не хотелось, чтобы рядом кто-то выл — может быть, шарик боялся разбить в беспокойной атмосфере. Поэтому он катал его с плеча на плечо под Вивальди. Окружавшие его немцы хлопали в ладоши и кричали: «А ну, давай, гоп-ца-ца!»
Музыкальный инструмент у Микулаша тоже был, а вместе с ним и более интеллектуальное занятие.
Конструкция инструмента напоминала огромный жестяной неправильно собранный плеймобиль — часть от скрипки, часть от патефонного механизма.
Миша то и дело прикручивал раструб к скрипке и скептически смотрел на него. Потом поспешно откручивал. То, что было прикручено помимо раструба, можно было не обсуждать. Зато сверху был надет мундштук — один из самых дорогих, что мне приходилось видеть в жизни.
Территория Каштановой аллеи позволяла и шарик катать, и играть на музыкальных инструментах. Разве что существенных денег на представлениях здесь не заработать. Вроде как-то не принято обращать на себя внимание в таких районах: слишком тихо, спокойно — не базар, проще говоря. Здесь в основном живут, а если нет, то просто ходят все из себя спокойные и вежливые. Как на вечеринке: стоит сесть ссать в темный угол, как тебя вежливо направят к унитазу. Будешь продолжать делать дела не в том месте — окунут в унитаз головой.
Рядом находился прекрасный Мауэрпарк. Он до сих пор выглядит раздолбанным, как Белград в период гуманитарной интервенции. Это шло ему невероятно. Парк и поныне напоминает беззубого Шейна Макгоуэна. По ночам там жужжали летучие мыши, а куски бетона выглядели как накрытые санитарными саванами гробы. Ночью, кроме меня, никто туда не совался. Но и парк, будучи национальным объектом, ни на что особенное не притязал. Главное, там можно было играть всё что хочешь. И какой-нибудь бесноватый венгр с народным тромбоном воспринимался гуляющими по парку как нечто способствующее отдыху с атмосферой.
Постепенно мы подружились с Прозрачным Михаэлем так, что иногда даже делили заработки напополам. Каждый раз, когда кто-то из нас зарабатывал больше двадцатки, он приглашал ужинать второго.
Меня влек «Коннопке Имбис», старинное заведение общественного питания. Но Миша и слушать об этом не хотел. Для него «Коннопке Имбис» был образцом дурного вкуса. И вообще всё немецкое было для него чем-то вроде пуэрториканского для пуэрториканца, то есть чистой воды дурной вкус. От немцев он принимал только аплодисменты — те, что то и дело раздавались под катание глупого хрустального шарика.
Сицилийская кухня — вот что нравилось Прозрачному Михаэлю больше всего. Часто, схватив две пиццы, он заворачивал в марокканскую забегаловку за шафраном и корицей. А потом садился в тунисское кафе-аквариум, где заказывал себе большой кускус (я всегда вспоминаю его, когда беру в «Магните» салаку, а в «Пятерочке» пшенную кашу).
Я думал, Миша вегетарианец, но однажды застал его выходящим из мясной лавки «Фляйшерай». Лавка была знаменитой. Местные жители обходили это заведение стороной. На стене мясной лавки флагом болтался постер Cannibal Corpse «Съеденное возвращается к жизни».
В руках Миша держал объемистый куль. Из куля торчало чье-то горло, похожее на тело змеиное.
— Это что?
— Гусь, — сделал попытку угадать я.
— Неправильно, — покачал он головой.
— Змея, — решился я.
— Не змея.
— Что же тогда?
— Это пхеньянский батак. Мясояичная утка.
Я едва подавил рвотный позыв. С тех пор я знаю, что утки делятся на яичных, мясных и мясояичных (как наш батак, который скоро был изжарен и съеден).
Слопать что-нибудь немецкое в «Коннопке» мне всё же хотелось. Странно, что этот павильон жив до сих пор. Сейчас здесь торгуют значками, футболками и прочими не слишком затейливыми сувенирами — «Я ел в „Коннопке“, Пренцлауер-Берг». В те времена стены еще не были украшены миниатюрами из Генриха Цилле. Просто зеленый цвет, довольно устрашающий и отнюдь не располагающий к комфорту. Про туалет там не стоило и заговаривать.
Когда ты ел, над тобой нависал железный, клепанный зелеными гвоздями железнодорожный мост. Тоже болотно-зеленый. Местные называли это место эстакадой и нежно любили, хотя в разговорах то и дело хаяли.
Грохотал мост и вправду ужасно. Но на фоне бесшумно скользящих машин это даже интриговало. Всегда тянуло забраться туда и спрятаться от окружающего мира.
— Не ходи туда, где эстакада, — заклинал Михаэль, видя, что я интересуюсь «Коннопке», а когда я все-таки зашел за нее, действовал очень напористо. Дело едва не дошло до драки. Дрались мы раза три за всё знакомство. Один раз я все-таки победил и зашел за мост. Когда я обернулся, никакого Прозрачного Михаэля рядом со мной уже не было.
Вот что я хочу сказать, если не поняли: эта сонная артерия — Каштановая аллея — заканчивалась, упираясь в этот мост, и разбивалась об него на четыре части. За мостом был другой мир, другой Пренцльберг и вообще всё совершенно другое.
Долгое время я не решался заходить за пределы, а когда решался, то ничем хорошим это не кончалось: в итоге меня обвинили в краже рождественского хомяка из магазина, да еще и в разгар осени. Лишь заглянув туда в декабре, я понял, что я не один такой. Рождественских хомяков здесь решительно не хватало.
Михаэль тоже боялся моста. Для него это было самое настоящее табу, как для заправского папуаса. От попыток проникнуть за мост меня берегли, наверное, какие-нибудь местные черти. Я мог, скажем, найти пакет с пятидесятицентовиками. Или эквивалент в бутылках. Или поговорить с красивой девушкой. После этого интерес к неизведанным местам отшибало на несколько дней. Но потом этот интерес возвращался.
Может быть интересно
IPA для богатых: как крафтовое пиво попало в ловушку капитализма
Короче, заваруха была в том, что за эстакадой начинался совсем другой Пренцльберг, совсем не похожий на этот, каштановый.
Где-то там рядом с мостом, но по нашу сторону жило своей жизнью граффити «Оргазмирующая Лиза Симпсон». Картинка прижилась настолько, что люди встречались и расставались под Лизой. И выпивать под Лизой было удобно, особенно когда дождь не мешал.
— Не очень-то это хорошо, — объяснил мне Прозрачный, когда мы сидели и травили теплое пиво на солнышке. — Но ничего более возвышенного нам всё равно не полагается. Ты как считаешь?
Что касается меня, то я давно понял, что этот потасканный любитель пейотов — один из тех редких сволочей, у которых любимый персонаж в любом сериале — девочка-задрот. Честно говоря, я знал еще двух таких. Оба они любили детей и говорили об этом спокойно. А этот просто трясся, когда говорил о девочке лет десяти.
— Врубаешься, — продолжал он, — таких хороших людей, как она, уже нет. И не будет, наверное. Чем хороши книги, так это тем, что хорошие люди остаются там навсегда.
— Это же не книга, — возразил я, всю жизнь представлявший себе книги как тюрьму для хороших людей без шансов на освобождение.
Я помню этот разговор, должно быть, слишком хорошо. Именно в этот день территорию «Коннопке Имбиса» начали расписывать миниатюрами из Цилле. И я помню, как Прозрачный смотрел на них нехорошо, будто кого-то в них узнавая.
Раз он молчал, я решил его подколоть и добавил:
— А где ты смотрел «Симпсонов»? У мамы дома, что ли?
Он кивнул, не желая спорить, и вытащил из-под своей задницы еще одну бутылку «теплого».
Выпив, он все-таки вернулся к этой теме и гордо сказал:
— Это я им предложил, врубаешься? Работал, понятное дело, не я, но и что с того. Что бы они делали без силы моего воображения?
Сделав свои дела на асфальт, этот воображала сказал Лизе, пыхнув прямо в лицо самокруткой: «Так тебе и надо, скотина».
Вернувшись на Каштановую улицу уже лет через пять или шесть, я не обнаружил никакой «Оргазмирующей Лизы». Раз уж в Берлине расторопно стереть граффити с лица земли не удалось никому (даже Гитлеру), оставалось винить в исчезновении саму Лизу. Наверное, она и вправду ушла сама.
Миши в городе тоже не было. «Коннопке Имбис» был теперь испещрен сюжетами из Цилле и выглядел на пятерку. Но на работы Цилле я всегда боюсь смотреть, чтобы кого-нибудь не опознать, пусть даже по случайности.
Я сидел на ступеньках бакалейного магазина и ждал, когда появится Михаэль. Продавец картографической лавки «Глоботротт», у которого мы с Мишей часто сидели, передал вежливый привет. Он сообщил, что Михаэль уехал в какие-то горы со специальным бочонком коньяка «Асбах» на цепи. Должно быть, начал работать там под сенбернара. Уехать в горы с бочкой «Асбаха» — это обычная практика немецких бездомных, разве что более драматичная, чем я описываю сейчас.
Спустя несколько минут ветер принес мне листок, на котором была изображена она — Оргазмирующая Лиза. Там же была подпись: «Верните нам „Оргазмирующую Лизу“». А на следующий год этими требования зарос уже весь Пренцлауер-Берг. Может быть, и не весь, но по крайней мере вся наша Каштановая аллея была завешана от «Коннопке Имбиса» до улицы Инвалидов.
Вы помните, что Каштановая аллея заканчивалась грохочущим мостом-эстакадой. Ну а начиналась она с идиллического парка на улице Инвалидов. Парк этот был похож на немного подзасранные райские кущи, и по утрам я мылся там в душе, невесть зачем поставленном замещать фонтан для детей. Хотя тут я вру: в душе для детей мыться я часто не мог, потому что стеснялся занять очередь из бездомных.
Другим опознавательным знаком был магазин «Оцелот». А где-то рядом начиналась церковь Сиона. И следом за ней уже наша Каштановая.
В магазине «Оцелот» всегда продавали книжку про ангела. Рассказ шел от лица девочки, а ангел был личной собственностью ее папы. Если папа попадал под машину, то ангел аккуратно возвращал его обратно на тротуар. Если на папу падала статуя, то ангел легко ставил ее на место. Рожа, как у ангела, так и у папы, была знакомая-презнакомая, как на картинках у Генриха Цилле.
В церкви Сиона всегда было прохладно. Там можно было прятаться от жары. Еще внутри постоянно проходили бесплатные выставки. Они проходят и до сих пор, и если вам интересны неисчерпаемые истории, связанные с темой Стены, то можете добавить к ней собственную — не обязательно про Берлин.
Церковь была такая же грустная, как и все эти истории. Черт бы побрал этих немцев, и черт бы побрал то, какие грустные и значительные лица они умеют делать. Просто исторический документ, а не лица, на которых отпечатывается всё — от рассказа Буковского про то, как садюга-немец вырезал у него геморрой, до чешских анекдотов о фрицах, кричащих «нихт шиссен».
Рядом с церковью Сиона стоял саксофонист — нарезал «Братца Якоба» узором из восьмушек. Октябрь был в самом разгаре, и саксофонист морщился от каждого дуновения ветра. Листопад его крепко бил по голове, в раструб были запиханы листья. Но саксофон у него задыхался не только поэтому. Я сходу определил в нем цыганский «Губан» и от души посмеялся. А он в ответ довольно грубо порекомендовал мне внести пожертвование в теплом туалете.
После того как я последовал его совету, мы пошли вместе тусить, и саксофонист исполнил неплохой скретч на стальной говорящей коробке. Коробка была приделана к столбу, а на ней надпись — «История Берлина» или как-то еще. Нажимаешь на кнопку, и тебе рассказывают про то место, где ты сейчас находишься. Так вот, он как-то сразу сообразил смешную нарезку из истории церкви Сиона и под нее представился:
— Николай.
— А вот врешь, что Николай, — сказал я. Тогда он поспешно перепредставился заново:
— Миша.
— Лучше Николай, — решил я, а сам подумал: «Почему, черт побери, вас принято называть русскими именами? Неужели специально для меня они это делают?»
Но вслух говорить ничего не стал.
— Как насчет того, чтобы сжевать по тарелке пейотов? — спросил Николай через некоторое время.
— Остынь, — сказал я.
По дороге Николай предложил сжевать еще что-нибудь. Я не возражал, и он усадил меня прямо напротив магазина.
Он убежал. Я занял скамейку, по одну сторону которой росли бархатцы, а по другую — бегонии. Напротив был самый раскрученный берлинский сквот. Я помнил, как местные жители то и дело проверяли тебя на третий глаз, думая, что ты их фотографируешь. Но потом произошел перелом. Вместо конспирации эти дураки начали завлекать туристов, увешали трипэдвайзер фотографиями и даже сделали общественным некогда откровенно субкультурный магазинчик «Невротитан».
Для привлечения внимания было достаточно выставить на всеобщее обозрение робота из бывших оград и консервных банок — в отличие от нас, немцы совсем не любят оград и правильно делают.
Читайте также
Археология помойки: как копание в отходах помогает понять общество
Николай прибежал с вином и с какой-то бабой. Та чванилась и важничала, особенно перед тем, как сделать первый глоток, но потом даже заставила меня себя провожать. Дойдя до зеленого моста-эстакады, я вдруг крикнул: «Нет!» — и встал как вкопанный. А потом нагнулся и поднял с асфальта бутылки, причем определил сумму сразу: «Два пятьдесят». Тетка пошевелила пальцем у виска, сказала, что я ненормальный. А я попрощался и отправился спать в Мауэрпарк.
Когда я проснулся, надо мной стояли оба — Николай и вчерашняя тетка, которую звали Штефанией-Хайке. Странно. Зря я думал, что она окажется Аньей или кем-то еще.
Николай рассказал, что в былые времена эта Штефания делала «собаку» в Гельзенкирхене. Это означало, что она хорошо работала с песком. Так умеют многие бездомные: берешь мокрый песок, лепишь из него спящую собаку и потом просто сидишь рядом с ней. Самое сложное — хранить песок сырым и чтобы он при этом не завонял. Так, слепив собаку, долго смотришь на нее. А затем начинаешь лепить ей щенков. И на этом месте сразу море восторгов и фотовспышек.
Но в конце концов Николаева баба приехала в Берлин и вросла корнями в Пренцлауер-Берг. Говорит, здесь собак лепить смысла уже нет — по крайней мере, из песочка. Удобнее подрабатывать в церкви, делая общественные выставки во славу бездомных.
В церкви мы поднялись наверх, чтобы там выпить за всё вместе как следует. Пастор, провожая нас, поднял большой палец вверх. Может, это означало «Во здравие». Потом он тоже выпил что-то горячее из чайной сервизной чашки. Судя по тому, как он кашлял и морщился, внутри нее тоже был алкоголь.
А потом наверху я их потерял, этих людей. Мне показалось, что оба они улетели.
Спустившись в одиночестве с верхотуры церкви Сиона, я прошел через зал и громко спросил, уместно ли будет пополнить инсталляцию живущим на улице. В ответ мне кинули одеяло. Я свернулся комочком и спал до утра.
Наутро я поплелся куда глаза глядят и подумал, что надо уезжать. Но уезжать далеко не пришлось. Достаточно было сделать шаг за перекресток. И я сделал его, несмотря ни на что.
Впрочем, перед этим я понял, что кое-что забыл.
— Два раза берлинер-пиво, два раза курривурст, — сказал я шепотом повару у стойки «Коннопке».
Повар засмеялся. Мужик рядом что-то доел, икнул и натянул плащ потуже. Начинался злой дождь — именно такой, который прогоняет тебя с насиженной территории.
Да, теперь у меня есть футболка с надписью «Я ел в „Коннопке“». Впрочем, хвастаться этой штукой мне уже не перед кем. Немцы не очень любят берлинский китч, а раз я теперь решил здесь остаться, то ношу ее в любую погоду под вязаным свитером.