Danse Macabre. Как безумные танцы больных чумой стали триумфом нигилистически понятой свободы

Les charmes de l’horreur n’enivrent que les forts!
Baudelaire

And Darkness and Decay and the Red Death held illimitable dominion over all.
Poe

Во время эпидемии коронавируса, которая суверенно и иронично меняет очертания миропорядка, разнося вдребезги иллюзии «открытого общества», упраздненного на наших глазах в пользу карантина и чрезвычайного положения, самое время вспомнить о философии чумы и тесно сопряженных с ней сюжетах, темах, образах, фигурах и характерных ориентирах мысли, а также о рекурсивных психосоматических синдромах, сопровождающих судороги цивилизации — исчезающей или оздоравливающейся, кто знает, или просто ищущей новые парадигмы, чтобы по-прежнему избегать столкновения с подлинно важными метафизическими смыслами. Так родился замысел цикла статей, посвященных этой проблематике — метафизике пандемии. Вот первый этюд.

Пляска во имя Вита

Во время пандемий (в первую очередь чумы) в Европе были отмечены случаи необычной болезни: пораженные ей люди начинали танцевать и не могли остановиться в течение суток и даже недель, пока наконец не падали замертво от разрыва сердца. Самым ярким феноменом был танец смерти, широко распространившийся в Страсбурге (Эльзас) в 1518 году, о котором с подробностями писал великий швейцарский врач и алхимик Парацельс. Ранее нечто подобное было зафиксировано в Эрфурте (1237) и Аахене (1417).

Это психическое заболевание периодически повторялось и позднее, вплоть до XVIII века, получив название «хоремании», «одержимости танцем» или «хореи». Другое название, «пляска святого Вита» (у французов — Saint Guy), это расстройство получило в честь раннехристианского святого, который был замучен в раннем возрасте (семи или двенадцати лет). В Германии сложился обряд в день памяти этого святого: плясать перед его иконами и изображениями. Сходное с «хореей» заболевание было открыто у подростков (откуда, вероятно, связь с образом святого Вита), у которых наблюдались диссоциативные расстройства и психические отклонения, приводившие к непроизвольным конвульсивным движениям, напоминающим фигуры танца. Это детское заболевание (медицинское название — «хорея Сиденхема» или «ревматическая хорея») стали позднее отличать от припадков чумных танцев («танцевальной чумы»), получившей название «большая хорея» или «немецкая хорея».

В чумных плясках принимали участие как женщины, так и мужчины, и дети, причем все они становились в полном смысле невменяемыми и ни на какие уговоры остановиться не поддавались.

Может быть интересно

Капитан Мутабор. Каким был Сергей Курехин — главный советский авангардист?

Иногда танцующих пытались лечить, но они вырывались и вновь пускались в пляс. В некоторых случаях для них возводились специальные помосты и приглашались музыканты для аккомпанемента — в надежде, что танцующие так быстрее устанут и рухнут на землю (но останутся живыми), хотя, быть может, у такого поощрения были иные мотивы — посмотреть на нечто диковинное, чтобы скрасить ужасающие будни чумы.

Спазмы Ничто

Эти странные случаи вдохновили чрезвычайно популярные в эпоху барокко и позднее в романтизме сюжеты, связанные с Danse Macabre (нем. Totentanz, исп. Danza de la Muerte и т. д.), «танцем смерти», где в качестве танцовщицы выступала сама Смерть, скрытая под образом прекрасной женщины, которая вовлекает героя в смертельный водоворот рока. Эти темы мы встречаем у Эдгара По в «Маске красной смерти», у Бодлера в «Пляске смерти» и т. д. И у По, и у Бодлера «танцующая Смерть» воплощает собой Ничто. Герой По, Просперо, решивший укрыться в своем замке во время эпидемии чумы («самоизоляция»), затеял роскошный праздник, который длился до тех пор, пока неизвестно откуда не появился незваный гость, одетый в костюм мертвеца — облаченный в саван и изображающий жертву эпидемии.

Хозяин погнался за гостем, но, догнав его в последней черной зале с красными окнами, где стояли зловещие часы, рухнул замертво. Прибежавшие гости набросились на незнакомца, но под его маской и одеяниями не было никого.

Читайте также

Очередь за солнцем на холодном углу, или Наркоанализ российского общества

Так же и в знаменитом стихотворении Бодлера «танцующая Смерть» воплощает в себе едва завуалированное Ничто, пронзительно проступающее из-под небрежно наброшенного наряда и неубедительного макияжа.

Ses yeux profonds sont faits de vide et de ténèbres,
Et son crâne, de fleurs artistement coiffé,
Oscille mollement sur ses frêles vertèbres.
Ô charme d’un néant follement attifé.

---

Ее глубокие глаза, созданные из пустоты и мрака,
И ее череп, изящно украшенный цветами,
Вяло качается на хрупких сочленениях позвоночника,
О шарм безвкусно завуалированного ничто! (Пер. авт.)

Образ танцующей смерти, вдохновленный «чумными танцами», мы встречаем уже с эпохи позднего Средневековья в иллюстрациях к проповедям.

Сохранились сборники особых стихов на тему Danse Macabre, посвященные назиданиям и призывам помнить о смерти и о равенстве всех сословий перед нею. Ярчайшими образцами этой сюжетной линии являются серии рисунков Ганса Гольбейна Младшего.

Истоки театра: могильные танцы

Danse Macabre часто представлялся как танец на могиле или вокруг могилы, в котором принимали участие представители всех сословий — в том числе Папы, короли, знатные аристократы и простолюдины, нищие, крестьяне, дети. Если заглянуть еще глубже, то мы приходим к древним дохристианским поминальным обрядам (в том числе к славянским тризнам), в которых участники, собравшиеся в определенные дни на могиле героя или основателя города, исполняли особые танцевальные фигуры и распевали трагические песни. Исследователь Античности Уильям Риджуэй, яркий представитель кембриджского ритуализма, выводил греческий театр и прежде всего жанр трагедии из таких поминальных обрядов. В этом случае Danse Macabre в своих истоках восходит к сущности театра. Это очень тонко уловил Антонен Арто, в своем знаменитом эссе «Театр и чума» связавший эти два понятия. Связь трагедии и ее актеров с миром мертвых выражалась и в особом отношении к актерскому сословию, представителей которого — как потенциальных «заложных покойников» — в некоторых сообществах не хоронили на христианском кладбище, бросая в божедомки.

В каком-то смысле актеры и воплощали собой «мертвых, вышедших из могилы», временно оживших (поэтому они считались потенциальными и опасными упырями).

Эсхатологический отсчет

С этой темой тесно сопряжен устойчивый сюжет «пира во время чумы», который лег в основу пьесы Уилсона, а позднее был превращен Пушкиным в изящную пьесу с аналогичным названием. Зловещий «пир во время чумы» созвучен по своим эсхатологическим коннотациям с Вальтасаровым пиром, о котором идет речь в Библии и в ходе которого на стене дворца появляются загадочные слова «Мене, текел, упарсин», расшифрованные пророком Даниилом как указание на близкое падение вавилонской империи от рук персов. Речь идет об арамейских мерах веса, которые по своей структуре связаны с постоянно повторяющимися формулами апокалиптической литературы, описывающими краткий период, на протяжении которого суждено править Антихристу («время, времена и пол времени»: «мене» означает «мина», а «упарсин» — «пол-мины»).

Танцы Маккавеев

В латинской традиции Danse Macabre связывался с трагической гибелью семи братьев Маккавеев и их матери и назывался Chorea Machabæorum. «Танец Маккавеев» совершался как клириками, так и светскими лицами, и в ходе него каждый из участников, представлявших семь братьев Маккавеев, поочередно выходил из круга, что символизировало его смерть.

Одна из популярных средневековых легенд повествует, как три юноши, отправившись на охоту, встретили трех мертвецов (их предков), которые передали им предупреждение: Quod fuimus, estis; quod sumus, vos eritis; «мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Эта формула вплоть до нашего времени встречается в Афонских монастырях, где соответствующая надпись повторяется в многочисленных костницах, с хранящимися там черепами усопших монахов.

Читайте также

«Заражены ваши виртуальные профили»: 10 стихотворений, вдохновленных коронавирусом

Согласно другой легенде, традиция Totentanz (Danse Macabre) берет свое начало с эпизода, произошедшего в Дармштадте. На Пасху, когда священство вело праздничное богослужение, группа нечестивцев собралась у храма и пустилась в разнузданную пляску. Бог проклял плясунов и обрек их на безостановочное кружение вокруг церкви в своем скабрезном галопе.

Вышедший из церкви священник опознал в одной из пляшущих девушек свою дочь и попытался, ухватив за руку, вытащить ее из инфернального круга, но рука оторвалась, а обезумевшая девица продолжала кружиться.

Участники этого проклятого верчения, продолжавшегося целый год, прокопали своими ногами ров, куда ровно через год в тот же самый час, когда они начали свое богохульное действо, и рухнули замертво.

Непроизвольная реакция тела на смерть

Танцующая смерть в ее сложном символизме и богатых ассоциативных рядах может толковаться по-разному. Но в эпоху эпидемии образ пляшущих мертвецов, рассыпающейся плоти мира и наглядно пробивающихся из-под его обрушенной штукатурки лучей Ничто приобретает новый смысл и особую наглядность, выходящие далеко за границы научных гипотез.

Может быть интересно

Сексуальная чахотка, заслуженный рак: как общество мифологизировало тяжелые болезни

Столкновение с близкой и подчас неизбежной смертью в некоторых случаях становится необоримой психофизиологической реакцией: оно напоминает соматическое расстройство персеверации, при котором человек, будучи не в силах остановиться, судорожно повторяет одно и то же действие, полностью утратившее свой смысл. Так, вопреки своему телу, рассудку и психологическому настрою человек снова и снова воспроизводит серию жестов — и даже не сам их повторяет, а его члены, мышцы, нервы, мускулы непроизвольно и диссоциативно движутся в фатальной «хорее», в бессмысленном роковом танце. Отсюда — оторванная рука девушки в одной из легенд о «танце Маккавеев». Органы становятся самостоятельными. Это они — руки, ноги, бедра, сочленения, сухожилия — пускаются в пляс, не обращая никакого внимания на того, кто высокомерно считал их своими послушными орудиями, подчиненными рабами.

Здравствуй, я твоя Смерть

Но что такое танец во время пандемии, что такое пир во время чумы? Это не что иное, как игнорирование вызова эпидемии, отказ от того, чтобы смотреть приближающейся смерти в лицо.

Гротеск приобретает не сам танец, а его роковая неостановимость. Когда человек, поставленный на грань смерти — и чума или коронавирус суть идеальные условия для этой грани — продолжает делать то же самое, что он делал всегда, когда «смерти не было», это порождает ощущение диссоциативной хореи, непроизвольного и неконтролируемого сокращения мышц.

В момент чумы человек должен столкнуться с фактом своей предельности, своей граничности. Он должен начать делать лишь то, что сопоставимо со смертью, что должно либо вступить с ней в борьбу, либо способствовать бытию души по ту сторону жизни. Иными словами, в ситуации чумы человек должен либо бороться за жизнь — свою и чужую, либо обращаться к Богу. Единственное, чего он точно не должен делать — так это «танцевать», «пировать», то есть заниматься тем же самым, чем он занимался до и вне чумы. И когда он вопреки жесткому напоминанию о его смертности (неслучайно греки называли людей устойчивым эпитетом «смертные», βροτοί) продолжает жить как всегда, становится наглядной вся тщета, отчужденность, механичность его существования, его самого. Не госпожа Смерть, а сам человек оказывается Ничто, наспех укутанным в тленную оболочку.

Когда приходит чума, человек сталкивается с самим собой.

И его танец, и его обед, и его времяпровождение превращаются в Danse Macabre.

Триумф либералов: все свободны

Экстравагантный французский писатель Грассе д’Орсе в своем очерке “Danse Macabre” напоминает, что в средневековой европейской культуре понятие libre, «свободный», подчас толковалось как «освобождающий от жизни». Поэтому наиболее либеральной стихией считалась Смерть. Превращая человека в ничто, она освобождала его от всех сковывающих сетей коллективной идентичности. Не случайно в танце Смерти принимали участие представители всех сословий: наконец-то все они были свободны. Такой нигилизм, ярко проявляющийся в период пандемии, глубоко родственен либерализму в его основаниях: освобождаясь от социальных связей, самоизолируясь в своей индивидуальности, человек вовлекается в пляску Смерти и всё нагляднее становится ясным, что он — лишь «парламент органов», зависящих от медицинского аппарата или вакцины, от защитной маски или инженера в белом халате, которые получают абсолютную власть над разрозненными фрагментами «обнаженной жизни».

Эпидемия и есть Danse Macabre.

Нетрудно заметить, насколько современной (модернистской) и даже постмодернистской является классическая маска чумного доктора, предвосхищающая медицинский противогаз.