Death studies, Death café и DEATHCONF — кто и зачем изучает смерть в России

Елизавета Заславская — гештальт-психолог и философ из Санкт-Петербурга. В рамках горизонтального образовательного проекта «Трава» ведет Death Café — беседы о смерти в формате чаепития. Из этого кафе и выросла DEATHCONF, «небольшая неформальная конференция» о смерти, а также психотерапевтическая группа Everybody Dies, посвященная вопросам принятия смерти. Этими проектами Лиза занимается последние три года — а еще организует просмотры фильмов на тему смерти, создание комиксов и ридинг-групп, ведет подкаст «Философское лекарство».

Елизавета Светлова — визуальный антрополог, куратор выставок, исследователь фотографии, амбассадор DEATHCONF в Екатеринбурге и других городах. «Нас с Лизой Заславской часто путают из-за имени, но я отвечаю за конференцию вне Северной столицы, а она — в Санкт-Петербурге» — подчеркивает Светлова. Своими знаниями она делится на лекциях и в личном блоге. Сейчас Лиза пишет книгу про посмертную фотографию, одна из глав которой посвящена перинатальным потерям (гибели плода или только что рожденного ребенка).

— Конференции на тему смерти кажутся чем-то необычным — к XXI веку люди так и не научились свободно говорить на эту тему. Всегда ли так было в российской культуре?

Л. З.: Отношение к смерти зависит не только от культуры вообще, но и от конкретной семьи. То отношение, которое распространено сейчас в России — это наследие СССР и результат урбанизации страны. Еще в середине века, особенно в сельской местности, оно было совсем иным. Умирающих не прятали, гроб с покойным стоял в доме посреди комнаты. Об этом у нас на конференции было прочитано два доклада: «Смерть в обрядовой культуре» и «Смерть в детской советской литературе».

В досоветское время смерть не исключалась из повседневной жизни, а была ее частью.

Умирающий оставался дома и часто делал последний вздох буквально на руках у близких — хотя бы в силу того, что не было специальных мест «для умирания», каковыми сегодня являются больницы и хосписы.

Было принято готовиться к своей смерти: мастерить или заказывать гроб, шить саван, продумывать место захоронения. Размах этих приготовлений зависел от социального положения будущего покойника. Это было связано не с заботой о близких, то есть, например, стремлением уберечь их от трат на похороны, а с верой в загробную жизнь — чтобы душе после смерти было комфортно.

Восприятию смерти в Советском Союзе была посвящена лекция профессора кафедры культурологии, философии культуры и эстетики СПбГУ Валерия Савчука. Он говорил о том, что тема смерти табуировалась в советском искусстве, потому что идея конечности человеческой жизни была противна патриотически-оптимистической идеологии.

По этой же причине изгонялись из культуры и общества инвалиды — своим присутствием они напоминали о бренности человеческого тела, о его хрупкости. Это противоречило представлению о том, что строителю коммунизма надлежит быть крепким и сильным.

Сейчас, как мне кажется, в наше общество возвращается спокойное отношение к смерти, более располагающее к исследованию этого феномена. Популярность death studies тому пример — в последние двадцать лет появляется все больше научных работ на тему смерти и умирания, а в 2015 году вышел первый номер русскоязычного журнала, посвященного социологии смерти, он называется «Археология русской смерти».

— Я читал, что DEATHCONF выросла из Death Café, которым занималась Лиза Заславская. Кстати, про Death-кафе на Ноже есть статья Агаты Коровиной, вы читали ее?

Л. З.: Честно говоря, нет.

Л. С.: Да, статья в хорошем смысле безумная.

— Почему вам стало тесно в рамках Death Café и вы решили говорить о смерти в формате конференции?

Л. З.: Дело в том, что разговоры в Death Café не предполагают какой-либо экспертности. Это просто разговор между людьми, которые знают, что однажды умрут. Однако туда начали приходить и специалисты в областях, связанных со смертью: врачи, онкопсихологи, или, например, люди, которые перенесли клиническую смерть. Но рамках Death Café не предполагается монологических выступлений, и чтобы дать профессионалам возможность поделиться мыслями и опытом, мы решили сделать для этого отдельное мероприятие.

Идея конференции появилась три года назад. Я предложила ее коллегам по «Траве», они меня поддержали. Первый опыт оказался интересным, поэтому мы начали проводить конференцию регулярно. В рамках «Травы» у нас их прошло, кажется, уже восемь.

Однажды к нам пришел на конференцию удивительный дедушка. Он сидел в куртке, с бородой как у Хоттабыча и с какими-то пакетами, казался очень маргинальным. Оказалось, это архитектор, который проектировал морги.

Я когда-то читала статью, как их создают: архитекторы продумывают, где что должно находиться, где людям можно будет погоревать. Это целая наука.

Л. З.: Еще есть такая практика, когда человека живьем закапывают под землю и дают дышать через трубочку. У нас выступал молодой человек, который прошел через это — он поделился впечатлениями.

— Как у вас получается не допускать на конференцию неадекватных людей?

Л. З.: Такой проблемы нет. Если человек не представляет опасности для окружающих — нам окей. Мы стараемся не наклеивать на людей ярлыки.

Л. С.: Мы очень внимательно отбираем спикеров.

Люди, приходя на конференцию, заранее осведомлены, что это не про чернуху, не про трешак. Это про смерть, которая одинаково принадлежит нам всем.

Все разговоры о смерти — они в первую очередь о жизни. Я это прописываю везде, в каждом анонсе, эта мысль красной нитью проходит через всю мою работу. Я всегда запрашиваю у потенциальных спикеров ссылки на социальные сети, потому что они очень показательны. При этом мы стараемся обеспечить большой уровень свободы, вариативности. Мы много смеемся, потому что в смерти много юмора, без этого никак.

— Какие доклады были на конференциях самыми любопытными?

Л. С.: Одна из самых острых дискуссий разгорелась по поводу вопроса о том, сообщать ли человеку его смертельный диагноз. Если да, то как? Что при этом нужно говорить? И как это нужно делать?

У нас в Екатеринбурге тогда выступал потрясающий спикер, паллиативный психолог: среди ста человек, находившихся в аудитории, почти все плакали. Он рассказывал о том, как человеку сообщают, что у него смертельный диагноз, и о том, как пережить этот момент, если такое сообщается тебе.

Паллиативная медицина в России сейчас в очень плохом состоянии. Я прошла через это сама: о том, что мой папа умирает, не говорили ни ему, ни нам, его родственникам. Единственное, что сделали врачи — без объяснений выписали его из больницы.

Л. З.: Для меня самым ярким выступлением был рассказ владелицы похоронного бюро, о которой уже рассказывала Лиза. В ее докладе содержалось много прикладной информации: что делать, если у вас кто-то умер, что вам от государства положено бесплатно, что — за деньги, и всё в подробностях, вплоть до одежды и макияжа для покойного.

Также мне запомнился доклад о возможности пересадки сознания на электронный носитель — то есть о достижимости бессмертия с точки зрения современной науки. Интересным было выступление про наше отношение к смерти животных — к гибели каких видов мы относимся более сочувственно, как это на нас влияет. Нельзя тут не упомянуть и доклад Лизы, посвященный посмертной фотографии — он сопровождался большим количеством иллюстраций. И еще фотопроект про Новосибирский крематорий, тоже визуально очаровательный, его нужно было видеть. Наконец, очень любопытным оказался доклад про эвтаназию: где она разрешена, где запрещена, сколько стоит.

— Поднимая такие темы, как эвтаназия, например, не боитесь ли вы интереса со стороны властей и полицейских? Или, может, у вас уже был такой опыт?

Л. С.: Пока нет. Мы всегда страхуемся. Все наши материалы имеют пометку «18+». Всё происходит в рамках закона, мы ничего не нарушаем. На наших встречах всегда присутствует психолог, который готов помочь людям, которым что-то прозвучавшее разбередило раны.

Может быть интересно

Посмертный макияж. Кто, как и зачем красит покойников

Похороните меня за… Что делали с мертвыми в разные эпохи и сейчас

— Вам никогда не прилетали враждебные или агрессивные отзывы?

Л. С.: В Екатеринбурге мы собирали обратную связь прямо в зале. Анкету заполнили около пятидесяти человек. Не было никого, кто написал бы написал «не приезжайте, не устраивайте больше такого». Кто-то написал, что ожидал более высокого научного уровня докладов. Кто-то говорил, что мероприятие длилось долго, кто-то, наоборот, что мало. Но все написали «давайте пробовать еще, приезжайте снова».

Л. З.: В Санкт-Петербурге мы получали совершенно полярные отзывы.

Некоторые говорили, что после посещения наших мероприятий они осознали, что когда-нибудь умрут, и теперь их жизнь наполнена новым смыслом.

Но были и отклики, в которых утверждалось, что мы пропагандируем нездоровый интерес к смерти. Это, конечно, не так, мы ничего не пропагандируем, и такие гневные отзывы — скорее исключение. Но они мне запомнились.

— В чем специфика проведения неформальной конференции? Что в организационном процессе становится для вас трудностью, а что доставляет радость?

Л. З.: Мне организация конференции не кажется чем-то сложным. Мы просто выбираем дату, площадку с достаточной вместимостью, проектором и хорошей проветриваемостью. В связи с пандемией мы осваиваем онлайн-формат. В этом случае нужен оплаченный аккаунт в Zoom — и больше ничего. У нас в «Траве» уже есть своя аудитория, также мы делаем анонсы на TimePad и используем сарафанное радио. Я выбираю докладчиков, предпочтение отдаю темам, в которых есть новизна и актуальность. Ну и всё! Нужно только чтобы все пришли вовремя.

Л. С.: Главная особенность нашей конференции — в ее участниках. Это очень разные специалисты, которым есть что рассказать о своей работе. При этом тебе не обязательно быть причастным к какой-либо институции, чтобы выступить. Так что в своих организационных принципах мы совмещаем и абсолютную свободу, и четкое понимание того, чтó для каждого участника является морально-приемлемым.

Это как будто бы сочетание несочетаемого, но оно имеет потрясающий эффект: ты поднимаешь для кого-то болезненные, для кого-то маргинальные, для кого-то запретные темы, но так, чтобы все участники чувствовали себя в безопасности.

— А что вы будете делать, если кому-то все-таки станет плохо во время конференции?

Л. С.: Моя задача — создать безопасное пространство, но при этом мои гости также несут за себя ответственность. Если вам будет тяжело меня слушать — вы можете встать и уйти. Я подчеркиваю: это не стыдно, это не страшно, я не обижусь. У меня были случаи, когда люди вставали и уходили. Например, отец моего бывшего мужа не смог дослушать ни одну мою лекцию до конца, потому что они провоцируют у него воспоминания о его маме. И он каждый раз уходит. Потом письменно сообщает: «Лиза, супер, круто, но не могу». Взрослый большой мужчина. Мне кажется, эта возможность уйти и обеспечивает ощущение безопасности, искренности.

Л. З.: Если кто-то из зрителей плачет, выкрикивает что-то, сильно жестикулирует или проявляет иные признаки беспокойства, я как психолог беседую с ним в сторонке. Это просто сильные эмоции — с ними чаще всего можно справиться за двадцать минут доверительного разговора.

— А что вы говорите человеку, который плачет, потому что кого-то потерял, например?

Л. З.: Важно уточнить: я разделяю встречи дискуссионного формата и психотерапию. Моей задачей как организатора конференции не является глубинная работа. Но если наш зритель эмоционально реагирует на дискуссию в связи с личной утратой, я уделяю ему отдельное внимание. Всегда стоит выслушать, дать человеку выговориться. Это главное. Не стоит давать оценки или делать советы — нужно говорить о чувствах и сопереживать.

— Что означает термин death studies?

Л. С.: Это зонтичный термин, который объединяет ряд дисциплин и специалистов, задействованных в изучении различных аспектов смерти. Death studies находится на стыке этнографии, социологии, психологии, визуальной антропологии, археологии, медицины. Это то, чем занимаются судмедэксперты, патологоанатомы, работники морга и даже реаниматологи-анестезиологи: они напрямую, буквально руками работают со смертью. Это также паллиатив, иначе — хосписное движение, оказывающее помощь неизлечимо больным людям и их родственникам. Сюда же можно включить танатопсихологов, которые выезжают на место катастроф, работают с родственниками недавно умерших людей.

— Разговаривая о вас с другими журналистами, я услышал такую фразу: «главное, что они не психопаты и не сектанты». Каким должен быть человек, чтобы заниматься death studies?

Л. З.: Единственное, что нужно, — любопытство и интерес к теме.

Л. С.: Когда человек соприкасается с темой смерти, он должен быть очень open-minded, открытым к новому опыту, это самое главное. В мире много религий, традиций, технологий, связанных со смертью. Главное — погрузиться в материал и попытаться понять, почему это придумано и для чего, как и кому это помогает.

— Допустим, я хочу присоединиться, выступить на конференции и вообще влиться в death studies. С чего мне начать?

Л. З.: Определить вектор своей работы, потому что death studies — огромное течение.

— А по каким направлениям изучаете смерть вы?

Л. З.: Я изучаю то, каким образом опыт столкновения со смертью влияет на психологическое благополучие человека, как можно работать с этой темой в рамках индивидуальной и групповой психотерапии. Материал моих исследований — это реальные истории моих клиентов, с которыми я работаю как психолог. Чаще всего ко мне приходят с переживанием утраты близких. Это как неожиданная утрата, например, авария или насильственная смерть, так и результат тяжелой продолжительной болезни. Второй по частоте запрос — страх собственной смерти, навязчивые мысли об этом. Результаты моей работы я публикую в статьях, озвучиваю на конференциях, они ложатся в основу моих квалификационных работ в сфере психотерапии и философии.

Л. С.: Я изучаю современную посмертную фотографию, то есть post mortem. Этот термин у многих ассоциируется с викторианской Англией, но им, вообще-то, обозначают любую фотографию, на которой изображена мертвая натура. Это может быть как человек, так и животное. Современная посмертная фотография является наследницей предшествующих традиций, в каждой стране своей. Классика жанра, о которой многие знают — действительно, викторианская посмертная фотография. В России есть деревенская традиция посмертной фотографии, хотя она никак не систематизирована. Я изучаю и судмедэкспертную, и патологоанатомическую, и военную фотографию, а также хосписную фотографию, которая может быть случайной, а может — намеренно снятой родственниками. В последнем случае для меня важно, что факт смерти не игнорируется, а скорее подчеркивается — люди снимают любимого человека или родственника, зная, что его скоро не станет. Их цель — запечатлеть последний момент. Я это называю альтернативной посмертной фотографией.

К post mortem относится и церемониальная прощальная фотография. Это чаще всего репортажная съемка с похорон — явление, которое сейчас у нас развивается семимильными шагами.

На условном Западе прощальная фотография уже давно стала частью похоронного бизнеса — точно такой же, как свадебная фотография в свадебной индустрии.

Я видела множество безумно красивых прощальных фотографий, на которых нет никакой похоронной атрибутики. По ним трудно понять — это свадьба и люди плачут, потому что выдали невесту замуж, или это все-таки похороны. Даже визуальный фундамент, цвета, боке, композиционное решение, свет и тени очень схожи со свадебными фотографиями. Я часто вижу сходство концептуальных решений в этих индустриях.

И конечно, стоит сказать про fashion-проекты, которые работают с мертвой натурой. Есть такое понятие, как «живая мертвая натура» — имеется в виду, что запечатлены подлинные мертвые тела. Существует раздел модной индустрии, в которой используется не-живая мертвая натура. Там фотографируют обычных живых моделей, но эстетика, референсы — всё говорит о том, что для вдохновения была использована, например, викторианская посмертная фотография.

Тот же Vogue проводил на кладбищах стилизованные съемки с супермоделями, где они в балетных позах припадают на могилы, как на итальянских фресках про пьету, или идут по кладбищам с колясками.

В этих случаях именно факт смертности является основным, выходит на первый план. Поэтому они тоже входят в сферу моего исследования.

Но в первую очередь меня интересует семейно-ориентированное направление посмертной фотографии. Разумеется, я много работаю с фотоархивами и каталогами, интересные фото сканирую, переснимаю, пытаюсь узнать их историю, а затем систематизирую полученную информацию. Это становится основой моих лекций и докладов, а сейчас я еще замахнулась на написание книги. Часто значимые для моего исследования фото попадаются на барахолках и блошиных рынках. Но так как я работаю в первую очередь с современным post mortem, главный инструмент моей работы — это интервью. Как с профессиональными фотографами, так и с простыми людьми, которые когда-то не побоялись сфотографировать своего близкого на прощание. Я тоже сфотографировала папу, когда он умер. Помимо этого, я внимательно слежу за социальными сетями и новостными сайтами, чтобы изучать онлайн-посмертие — то, как люди публично рефлексируют о смерти и выносят свои личные эмоции в соцсети. Я смотрю, что люди пишут, связываюсь с теми, кто является участником этих событий, и они становятся моими респондентами.

— Накатывала ли на вас опустошенность из-за работы со сложными темами? Если да — что вы с этим делаете?

Л. З.: Точно не накатывала, скорее наоборот! Лично для меня изучение смерти имеет обратный эффект: чем больше я погружаюсь в это, тем сильнее хочу жить и использовать каждый момент своей жизни продуктивно, отдавая себе отчет в том, что я делаю и зачем.

Л. С.: В этом вопросе важна эмпатия к самому себе: внимательно следить за собой и замечать, если ты устал, если тебе больно и грустно, если с тебя хватит всего этого — и не доводить до состояния «невыносимо». Или наоборот, ты понимаешь: нет, я могу поработать еще. Важно ставить себе лимит — или на время работы, или на количество материала. Например, посмотрела один грустный фильм — всё, стоп, на сегодня хватит. Было время, когда я не могла контролировать свою увлеченность, перерабатывала и потом неделю лежала пластом. Я прошла, прочувствовала это и больше так не делаю.

Еще я не работаю на ночь — иначе будут сниться кошмары. В браузере у меня всегда висит вкладка с каким-нибудь Ургантом, «Камеди клабом», или какой-нибудь мультик, чтобы переключиться, когда грустно. У меня на связи есть человек, с которым я могу поговорить. Очень важно иметь такую возможность, когда ты в шоке, когда тебе страшно, больно. Также важна поддержка психолога, который поможет тебе нащупать подходящий для тебя способ безопасно, но эффективно работать с чувствительными темами.

Еще мне важна степень вовлеченности в материал: если я не дойду до определенной глубины, я не смогу его прочувствовать и понять. Универсальных правил я дать не могу, просто рассказываю, как я с этим работаю.

— Как вы пришли к изучению смерти? Был ли у вас опыт столкновения с ней, помните ли вы этот момент?

Л. З.: В силу, возможно, моей профессиональной деформации, мне эта тема не кажется сложной. Как и тема секса, она естественная, но табуированная. Я пришла к изучению смерти во многом потому, что меня удивляло — как так получилось, что люди не умеют говорить о неизбежном?

Л. С.: Я, во-первых, перенесла тяжелую нейрохирургическую операцию, а до этого… не знаю, могу ли я рассказывать об этой истории, потому что она касается моей мамы. Смысл в том, что меня, вообще-то, могло бы не быть. Меня зачали случайно, но мама решила не делать аборт. Сейчас, работая над книгой про перинатальные потери, я глубоко изучаю перинатальную психологию. И я поняла, что на меня сильно повлияли обстоятельства моего рождения.

Во-вторых, за всё свое детство я ни разу не спрашивала, что такое смерть. Мне казалось, что я и так это понимаю. И не только у меня, у многих детей это как будто базовая настройка. Но чем больше я взрослела, тем лучше стала понимать: я не знаю, что такое смерть. И в какой-то момент я захотела в этом разобраться. Разбираюсь до сих пор.

И в-третьих, основное, чем я интересовалась в детстве, — ответом на вопрос, что такое человек. Мне было недостаточно просто видеть людей, чтобы это понять.

Я прекрасно помню момент: мне лет восемь, я лежу в ванной, смотрю на капельки, которые стекают по кафелю, и думаю: вот почему я есть? И почему кого-то нет?

Я спрашивала, что такое человек, и когда начала взрослеть, и когда уже поняла, что займусь изучением фотографии, и когда стала очень сильно болеть, и когда у меня было заражение крови, и когда проходила тяжелейшую трехкратную нейрохирургию. И моя деятельность стала способом искать ответ на вопрос о том, что такое человек. Я знаю, что у меня путь самурая: я его не найду. Это невозможно. Важен сам поиск.

Что такое человек, где его грани, где личные границы тела и души, это плоть или это кости, есть ли у нас какие-то права после смерти, может наше тело что-либо видеть после смерти, можно ли разглашать обстоятельства смерти? Это важные вопросы, их всегда актуально задавать.

— Как занятия death studies повлияли на ваше личное восприятие смерти?

Л. С.: На меня больше повлияла недавняя смерть отца. Он был неизлечимо болен. Я два раза вытаскивала его из хосписного состояния и думала, что смогу в третий. Я сама, вместе с братом, ухаживала за отцом, потому что его никуда не брали. Василеостровский район — лидер по онкологическим заболеваниям, но он выключен из хосписной помощи, ее там нет. Почему? Официального объяснения этому я не нашла. Сейчас я общаюсь со специалисткой по вопросам паллиатива из фонда «Вера», надеюсь, она сможет объяснить мне, почему так. Выездных служб тоже нет, а в поликлинике работают терапевты, которые к паллиативу не имеют никакого отношения. Наш врач была на пятом месяце беременности. Она не могла даже сдвинуть папу, чтобы посмотреть, не образовались ли у него пролежни.

Тогда я нашла портал про паллиатив. Это единственный в России портал для неизлечимо больных, их родственников и медиков. И там есть телефон круглосуточной службы. Я позвонила им и сказала: «У меня дома, в Петербурге, в центре города, умирает папа, что мне делать?»

Вот в чем была трагедия: я понимала, что он умирает, но не знала, что именно с ним в данный момент происходит, как его поить и кормить, куда обратиться за помощью.

Папа лежал в абсолютно недееспособном состоянии, у него были распадающиеся опухоли, и мы сами, не имея специальных медицинских знаний, обрабатывали их.

После того как отец умер, я стала больше внимания уделять теме паллиатива и хосписа. Мой последний доклад на конференции назывался «Гайд от дочки паллиативного пациента», хотя до этого я рассказывала об искусстве фотографии.

— Есть ли у вас любимый проект о смерти — среди тех, к которым вы не имеете отношения?

Л. С.: Мне интересен Джоэл-Питер Уиткин, фотограф, который снимает в Мексике. Там у него есть возможность работать с университетами, куда буквально сгребают бесхозные части людей. Он делает абсолютно гениальные кадры и с технической, и с эстетической, и с философской точки зрения. Но почему это происходит именно в Мексике? Потому что это страна третьего мира, и законодательство там позволяет подобные вещи. В других странах это было бы невозможно.

Есть проект Артема Филатова «Сад памяти»: там стоит пианино, звучит опера, в которой перечисляются все части тела. Рядом можно посадить растение в память об ушедшем близком человеке.

В петербургском ЦВЗ «Манеж» проходила выставка «Жизнь после жизни», в рамках которой я читала лекцию. Помню еще тематический гик-пикник, а недавно я побывала в Музее искусства XX–XXI веков на выставке про пандемийный мир и смерть. Там можно было увидеть экспонаты, посвященные пляске смерти, например.

Проект, который остается, пожалуй, самым любимым, организован мной. Однажды я участвовала в подготовке фестиваля скандинавской фотографии в Санкт-Петербурге. Там выставлялся датский фотограф Торбен Эскерод (Torben Eskerod). По его проектам лишь интуитивно можно понять, что они посвящены смерти (если только не читать сперва экспликацию). Но одна его серия была совсем откровенной — на ней запечатлены посмертные маски. Для нашей выставки я предложила напечатать всё это в большом формате. Результат был удивительным. Представь: лицо на фото — больше, чем твой рост, и ты видишь каждую пору, каждый волосок.

Еще у него был проект Campo Verano, также выставлявшийся в Санкт-Петербурге. Торбен фотографировал на кладбище медальоны, разрушенные временем. На этих снимках мы видим, что фотография также становится телом, которое рождается, живет, может болеть, мутировать, разрушаться и даже умирать. Это история также и о том, почему эти могилы находятся в таком состоянии. Где семьи этих людей? Это очень глубокие истории — при том, что сама картинка без контекста буквально приближена к арт-объекту, это как постер.

— С проектами ясно, спасибо. А из книг — каких авторов-коллег посоветуете, кроме Мохова?

Л. З.: Могу назвать авторов в области психотерапии. Конечно, Ирвин Ялом, Вамик Волкан. Начать разбираться в этой теме можно с них. В инстаграме — например, Саша Уикенден.

Л. З.: Со своей стороны могу посоветовать начать с классиков: Сьюзан Зонтаг, Ролан Барт. У Ольги Бойцовой есть великолепное исследование про фотографии с похорон. Светлана Адоньева, российский филолог, фольклорист, антрополог тоже прекрасно пишет на тему ритуалов в России.

— И последний вопрос: ради чего это всё? Допустим, говорить о смерти не опасно, но почему это может быть полезно, что это меняет в вас и в обществе?

Л. С.: О смерти важно говорить, потому что смерть — это всегда политика. Та же, например, перинатальная посмертная фотография, о которой я сейчас пишу книгу, — мне интересны юридические вопросы, которая она поднимает. В России существуют законы, которые определяют, что такое плод и что такое человек — и когда роженица теряет плод, ей запросто могут не выдать его. Отличают плод от человека сейчас либо по граммам, либо по срокам.

Если плод весит 600 граммов или больше — его выдают для похорон. Организация погребения в таких случаях — это целая песня; осуществить это не всегда реально, но можно хотя бы попрощаться. А если плод весит, например, 590, 580 или 595 граммов — его просто утилизируют как отходы группы Б.

Перинатальная посмертная фотография подталкивает общество к мысли, что эти законы нужно менять. Подключились перинатальные психологи, психологи-танатологи, неонатологи, психоактивисты. И уже обыватель задается вопросом: Боже, да почему так? Даже если у женщины произошел выкидыш, можно же это не сжигать это как отходы, а отдать ей для похорон. Это же страшно, когда стирается память о беременности и потере ребенка.

Хороший пример — Стокгольм. Там женщину, потерявшую малыша, отселяют в отдельную палату, чтобы она не видела счастливых рожениц со здоровыми детьми, чтобы она вообще никого не видела и не получила еще большую травму. Я знаю про роддома, где есть палаты, оборудованные как квартира. Женщина может пожить там около суток, к ней пускают мужа, партнера или партнерку. Туда приносят тело ребенка, чтобы можно было погоревать над ним. При выписке женщине отдают мемори-бокс — с отпечатками ладошек, с пеленками и, конечно, с фото. Чтобы у нее осталась память, чтобы ей было легче пережить горе. А у нас таких рожениц до сих пор кладут в общие палаты, орут на них, хотят поскорее выписать из роддома. А потом удивляются, откуда у нас в стране рост женских депрессий и суицидов.

Л. З.: Я оцениваю результаты нашей деятельности с практической и популяризаторской точек зрения. Мне сложно точно подсчитать, сколько людей посетили наши мероприятия за три года. В среднем мы проводим Death Café два раза в месяц, но бывало, что и по четыре раза. На каждой встрече было от десяти до тридцати человек. Учитывая конференции, эфиры, эта тема благодаря нам коснулась сотен людей. Сотни людей смогли рассказать о том, что их волнует и услышать других. И для меня это главный результат.

Л. С.: Да. Потому что death studies — это всегда про ценность каждого отдельного человека, каждой личности. Это про жизнь.

«Чем больше я погружаюсь в это, тем сильнее хочу жить». Интервью с организаторами чаепитий и конференций, посвященных смерти

Читайте также