«В лагере дружба народов была такая, какой не было за его пределами». Интервью с Вячеславом Долининым — правозащитником и бывшим политзаключенным

Посадка и тюрьма на Шпалерной

Вячеслав Долинин рос и учился в Ленинграде. Работал в котельных, а с 1960-х занимался распространением самиздата. В июне 1982 года был осужден за это и за свои публикации в самиздатском журнале «Посев» по 70-й статье УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда». После месяцев, проведенных в тюрьме в Ленинграде, был этапирован в пермские политлагеря «Пермь-35» и «Пермь-37» (располагались недалеко друг от друга), в которых отсидел четыре года, а потом еще год находился в ссылке в Коми АССР. Был освобожден по горбачевской амнистии в 1987-м.

Меня арестовали при Брежневе в июне 1982-го, а в лагерь я попал уже при Андропове.

В Ленинграде в тюрьме на Шпалерной, 25 я провел около года. Долго тянулось следствие, потом еще рассматривали кассационную жалобу. Эта тюрьма до сих пор действует. Тогда она называлась следственным изолятором КГБ, но часть ее принадлежала МВД, и там сидели заключенные, сбежавшие с «химии».

С 1960-х «химией» назывались исправительно-трудовые колонии-поселения. В это время в Союзе строилось много предприятий химической промышленности — отсюда и название «химия». Заключенных в таких колониях именовали «химиками», а пребывание в них официально считалось «работой на стройках народного хозяйства». «Химики» сидели в том же корпусе, что и мы, только в другой его части. Но окна наших камер выходили в один внутренний дворик.

В СИЗО КГБ обычно находились от 20 до 30 человек. В нашем коридоре сидели в основном контрабандисты.

Моими сокамерниками были дельцы, пытавшиеся переправить за рубеж антиквариат, и крупные хозяйственники, посаженные за очень большие взятки. Неудавшиеся перебежчики тоже там были.

А осужденных по 70-й статье «Антисоветская агитация и пропаганда» было немного, два-три человека, но всё время кто-то сидел.

После тюрьмы меня отправили по этапу в лагерь.

Из Ленинграда до Перми ехали три дня в «столыпинском вагоне» (специальный вагон для перевозки осужденных) безвылазно. Вагон не напрямую шел, полз очень медленно. За это время я выпил не более стакана воды и съел, может, граммов сто хлеба, и всё. Потому что в туалет там почти не выводили, так что лучше было не есть и не пить, я об этом знал. Хотя на дорогу нам выделяли очень вкусную селедку, воду давали крайне редко, причем она была какая-то теплая и ржавая. Когда в ссылку везли после лагеря, тоже не ел и не пил.

Примерно полгода сидел в лагере «Пермь-35», а большую часть срока в «Перми-37». И там и там в основном работал на заводе.

Токарное производство и «спецжиры»

В политических зонах были заводы, небольшие предприятия. Основное производство — токарное. Были и фрезерные станки. Тех, кто не умел работать на станках, а таких было большинство, обучали новой профессии прямо в цеху. Мы изготавливали детали. Нам привозили их заготовки после термообработки с Верх-Исетского завода (находится недалеко от Екатеринбурге). Наша задача заключалась в первичной обработке этих деталей: нужно было срезать окалину. После этого детали возвращались в Верх-Исетск, где их уже доделывали.

Работа была вредная, потому что при срезании окалины образовывалась очень мелкая пыль, которая проникала в уши, ноздри, поры кожи. Этой пылью мы дышали. За такую работу нам полагались так называемые спецжиры — кефир или сметана, небольшое количество, но каждый день, каждую смену. И за них у нас шла постоянная война с администрацией, потому что их то разрешали, то запрещали.

Это была основная работа, большая часть заключенных политзон «Пермь-35» и «Пермь-37» работала на этих заводах, на станках. Некоторые занимались ремонтом оборудования.

Зону «Пермь-37» отапливала котельная, которая находилась за ее пределами. А в «Перми-35» она была на территории колонии, и вот там я зиму 1984–1985 годов проработал. Это было очень тяжело.

В котельных работали в три смены. Нам привозили сырой уголь, и он тут же покрывался льдом. Надо было сначала раздолбить смерзшийся уголь ломом и киркой, чтобы потом загрузить его в тачку и отвезти к топке котла.

В смену выходило два человека. Три смены — значит, шесть человек должны были работать.

В «Перми-35» был швейный цех. Там шили брезентовые рукавицы, которые использовали строительные рабочие.

Старшее поколение — те, которые в основном сидели за сотрудничество с немецкой администрацией, — работало в хозяйственной обслуге. Там были повара, люди, которых прикомандировали к библиотеке или санчасти, и, естественно, шныри — уборщики.

Был персонал, который обслуживал заграждения. Наше заграждение представляло собой пять заборов из досок с колючей проволокой. И там были проложены деревянные мостки — их тоже обычно кто-то из старшего поколения обслуживал.

Была работа и ювелирно-тонкая, для немногих: она требовала длительной подготовки, и ей занимались те, кто сидел по 64-й статье «Измена Родине». То есть у них был долгий срок. Из разных сортов древесины они изготавливали инкрустированные шахматы и различные сувенирные шкатулки. Эти шахматы, кстати, даже экспортировались за рубеж.

Работали по восемь часов шесть дней в неделю. Был один выходной, но нерабочими считались и «красные дни календаря». Правда, администрация пыталась нас и в эти дни вывести на работу. Но 70-я статья на работу не выходила, а 64-я выходила. Их стимулировали тем, что без ограничения выдавали чай и бутерброды с колбасой.

У нас в зоне были еще небольшие кроличьи фермы. Кроликов обслуживали заключенные, обычно это были крестьяне, которые служили когда-то у немцев и за это были осуждены по статье «Измена Родине».

И мы требовали, чтобы нам давали кроличье мясо. На что нам наше начальство отвечало, что эти кролики поступают в магазин поселка Половинка (находится недалеко от зон, в Чусовском городском округе).

А на самом деле, когда приезжала какая-то проверочная комиссия, тут же начинали резать кроликов: нужна была закуска, чтобы напоить проверяющих и чтобы проверка прошла так, как нужно лагерной администрации.

Политзэки

Жизнь каждого заключенного — легенда, потому что люди попадали в лагерь, успев сделать что-то такое, что не нравилось советской власти. В наше время уже ни за что не сажали. И люди рассказывали истории своей жизни, своей посадки. Понятно, что о том, что не попало в дело, рассказывать было не принято. Рассказывали только том, что в деле было уже зафиксировано и, стало быть, КГБ было и без того известно.

Когда прибыл в зону, слышал немало историй, которые стали составной частью лагерного фольклора. Тогда еще помнили стихотворение-гимн политических заключенных:

Прожектора, колючки, вышки,
Cобачий лай издалека,
А мы, вчерашние мальчишки, —
Политзэка, политзэка.

И последний куплет:

И пусть о нас никто не знает,
И маловато нас пока,
Сегодня на переднем крае
Политзэка, политзэка.

Уже освободившись, я узнал, кто автор этого текста. Оказывается, в 1966 году стихи написал в мордовских лагерях Валерий Ронкин, осужденный по делу Союза коммунаров.

КГБ арестовал коммунаров в 1965 году в Ленинграде. Это была группа молодых марксистов, которая пришла к выводу, что партийная номенклатура стала новым эксплуататорским классом.

Была такая история о заключенном по фамилии Ремейко. Он был из числа лиц, сотрудничавших с немецкой оккупационной властью. Такие составляли примерно половину населения политлагерей. У этого Ремейко был кот, которого тоже звали Ремейко. И вот однажды зэки от имени кота Ремейко послали письмо в прокуратуру.

Тогда можно было писать заявления в прокуратуру с просьбой о сокращении срока или помиловании. Люди, сидевшие по 70-й статье, «антисоветчики», с такими просьбами никогда не обращались и о помиловании не просили. А Ремейко сидел по 64-й статье «Измена Родине», и таким раз в год разрешалось писать прошение.

В письме, которое написали зэки, говорилось: я, кот Ремейко, хочу на волю, хочу молока и сметаны и так далее, и в этом духе. Из прокуратуры пришел ответ: «осужден правильно».

Разрешенные и запрещенные продукты

Чая нам давали по 50 граммов в месяц. А хотелось всё-таки чифирнуть — это единственная радость для заключенного. Но, увы, чифир без ограничений имели только стукачи. Таким образом им КГБ оплачивало «грязную работу». А иногда еще и кофе был у стукачей, у нас, конечно, его не было. Он вообще запрещен был. А на каждый праздник, чтобы отпраздновать, нужен был именно чай, заваренный максимально крепко.

Кстати, и чай, и кофе в зону запрещалось посылать, а также шоколад, мед. А можно было орехи, изюм, сухие кондитерские изделия. Скоропортящиеся продукты, конечно, нельзя было. Вот сало было разрешено: оно долго хранится. И твердокопченую колбасу тоже можно было. Но это дефицитный продукт, и его было трудно добыть.

Темный шоколад запрещали, но белый пропускали, потому что он поступал из-за рубежа и лагерная администрация просто не знала, что это такое.

Белый шоколад выдавался за сухое кондитерское изделие. В магазинах СССР его не было.

Что происходило на воле

В зону постоянно поступали новые заключенные — они были очень важным источником информации о том, что происходит на воле. По переписке мы, разумеется, получать информацию не могли: письма цензурировались.

В письмах нельзя было, например, писать слово «политзаключенный». В письме в прокуратуру — можно, потому что официально эти письма не цензурировались. А в письме на волю, к родственникам — нельзя: не было политзаключенных в Советском Союзе. Было запрещено упоминать имена людей, которые сидели вместе с тобой, имена лагерного начальства, конечно, тоже. Но о погоде писать было можно, о состоянии здоровья — пожалуйста.

Из телевизора, понятно, многого не узнаешь. Правда, программу «Время» мы смотрели в девять часов вечера каждый день.

Как все советские люди, мы научились читать газеты между строк. И о многом можно было догадаться, внимательно это делая. Из газет читали «Известия» и «Центральную правду». Кроме того, людям из союзных республик разрешалось читать главные газеты этих республик. А вот газеты отдельных областей РСФСР были недоступны. Их выписывать было нельзя — только центральную печать.

Был эпизод в истории пермских лагерей: в 1975 году заключенный Георгий Ермаков, радиоинженер, из различных деталей смог собрать радиоприемник. И тогда на зоне «Пермь-35» слушали «Голос Америки». Но потом кто-то настучал, и этот радиоприемник Ермаков закопал.

А так с информацией было довольно плохо. Но иногда сами сотрудники администрации что-то рассказывали.

Письма-статьи

В зону можно было заказать книги по системе «Книга — почтой», оплатив доставку посылки. Многие заключенные выписывали книги по этой системе, а потом, освобождаясь, часто оставляли их в лагерной библиотеке. Там были книги и на русском языке, и на языках народов союзных республик.

Книг в лагерных библиотеках вообще было довольно много. Очень популярны были учебники иностранных языков: многие учили английский, французский. А вот изучение языков союзных республик не поощрялось. Украинец Виталий Шевченко, например, учил грузинский язык и делал в тетрадях записи по-грузински. Его учителем был Вахтанг Читава. Записи у Шевченко изымали под предлогом проверки и назад не возвращали.

Лагерная администрация старалась межнациональные отношения как-то использовать в своих интересах. Но в лагере всё равно дружба народов была такая, какой не было за его пределами.

Иногда еще приезжала «Автолавка» и торговала книгами на территории зоны.

Из дома тоже посылали книги, но опять-таки не все доходили. Некоторые не разрешали отдавать заключенным, и их передавали на склад, который находился за пределами зоны. На нем хранились личные вещи зэков — те, которые не полагалось иметь на территории лагеря.

В 1985 году в Ленинграде вышел сборник «Круг» авторов литературного объединения «Клуб-81». В нем состояли авторы, публиковавшиеся в основном в самиздате. Я тоже был членом «Клуба», его казначеем и соредактором самиздатского клубного бюллетеня «Регулярные ведомости».

В «Круге» были сочинения и тех авторов, которые посылали мне письма в лагерь. Поэтому сборник мне не отдали, а положили на склад. А вот когда прислали, например, книгу Аристотеля, мне ее передали. Аристотель в зону не писал.

Вообще, с письмами были любопытные истории. Сидел со мной Михаил Казачков, он писал письма, в которых высказывал свои взгляды на искусство, такие у него были искусствоведческие письма. И вдруг эти письма стали публиковаться в эмигрантском журнале «Континент» — ему сразу перекрыли переписку. Говорили, что он не письма пишет, а статьи, которые печатает антисоветский журнал.

Или, например, на зоне «Пермь-37» у Юрия Федоровича Орлова, основателя Московской Хельсинкской группы, отобрали письмо из-за наличия условностей в тексте. Это был обычный предлог для конфискации писем. Орлов обиделся и стал добиваться, чтобы ему указали, какие условности в его тексте найдены. В конце концов ему сказали: это были слова «около бани гуляет лошадь».

Зона «Пермь-37» состояла из двух частей — «большой» и «малой». Орлов сидел на «малой» зоне, и там действительно находилась баня, около которой гуляла лошадь. Никаких других «условностей» в письме не было. Часто письма конфисковали просто для того, чтобы оказать давление на заключенных.

«Мы тебе поможем»: стукачи

Большого количества стукачей в зоне не требовалось: скрывать особенно было нечего.

Хорошо, если ты знал, кто на тебя стучит: было как-то спокойнее. Но вообще, что сделаешь стукачу? Ведь если сделаешь, то сам от этого пострадаешь. И их всё-таки жалко, потому что они жертвы. Добровольно мало кто готов быть стукачом: в основном это всё-таки вынужденное занятие. И вред они наносили не столько нам, сколько себе.

Что они могли? Сообщить в КГБ, что мы нелестно высказываемся об Андропове? Ну, они это и так знали. А себе — другое дело. Им приходилось жить двойной жизнью, это психологически очень сложно.

Это разрушает личность изнутри. Сначала начинаются какие-то нервные расстройства, а потом уже идет физиологическое разрушение.

Вербовали стукачей очень просто. Легче было вербовать людей, осужденных по 64-й статье, за которую были предусмотрены большие сроки.

Например, сел молодой парень, солдат, которого обвинили в том, что он украл какие-то документы для передачи на Запад. И у него срок — 10–12 лет. Но он же не хочет сидеть весь срок, если ему сейчас, допустим, 20 лет. Выйдет в 30, но это уже старость — так ему кажется. Ему говорят: «Ладно, мы тебе поможем. Напишешь прошение о помиловании — мы тебе срок скостим, но помоги и ты нам».

Дальше начинаются задания, самые простые. Но, кто и что сказал, КГБ мало волновало, поэтому задания усложнялись. Их интересовали какие-то связи, которые имели заключенные на воле, и их планы на будущее. И вот это стукачи пытались выяснить, и главной приманкой для них было досрочное освобождение.

Но лишь немногие из стукачей освобождались досрочно, причем не ранее, чем отсидев три четверти срока. И когда те, кого не освободили, начинали возмущаться, им говорили: «А вот работай, как тот, которого освободили, и тебя освободят».

А если кто-то вдруг отказывался стучать, ему угрожали: «Ладно, но мы твои доносы покажем тем, на кого ты их писал».

Против этого устоять было трудно. Или могли просто перекрыть поставку чая, без которого они жить не могли. Стукачи чаще отсиживали срок полностью, но за чай.

Лагерные тексты

Творчество рождалось стихийно. Помню, было такое поветрие — сочиняли абсурдистские частушки, например:

Как на дизельном заводе загорелись дизеля,
А на крендельном заводе загорелись кренделя,
Как на тракторном заводе загорелись трактора,
А на мусорном заводе загорелись мусора.

Политические анекдоты в зоне рассказывали открыто. Многие из них были о Брежневе. Естественно, рассказывались анекдоты и о Сталине, Ленине, Хрущеве и т. п. Всё это жило. Анекдоты были те же самые, что и на воле, например: «Леонид Ильич заявляет: „Нам нужен мир. Желательно весь“».

Но некоторые вопросы приходилось обсуждать за пределами барака, чтобы избежать подслушивания — например, когда готовилась голодовка, какие-то протесты.

У нас также сидели люди, которые создавали фольклор, получивший широкое распространение за пределами зоны. Например, Георгий Ермаков сочинял частушки, пословицы, поговорки. И известную поговорку «Народ и партия едины — раздельны только магазины» придумал он. Она как-то ушла в народ, а о ее авторе сейчас практически никто не знает.

Некоторые наши соузники писали стихи, но эти стихи не стали популярными. Вообще, довольно сложно было что-то написать, потому что постоянно шли проверки и рукописи изымались. Порой с концами, иногда возвращали.

Бывало, что человек сидит и пишет домой, и недописанное письмо у него забирают на проверку, потом возвращают.

Стихи писал, например, пресвитер пятидесятников Николай Горетой. В них он воспроизводил библейские сюжеты, и на их основе делал нравственные выводы. В основном эти стихотворения доходили на волю. Но некоторые стихи не могли быть официально вывезены из лагеря, потому что там содержались какие-то запрещенные слова.

Был еще такой поэт Борис Миркин, он делал выписки из разных журналов, они занимали целые тетради. Среди этих выписок он помещал свои стихотворения небольшими фрагментами. И поскольку цензоры ленились читать длинные тексты, то эти стихи Миркину удалось вывезти на волю вместе со своими записями, касающимися климата и животного мира.

Предметы культа

Были случаи, когда человек, попадая в лагерь атеистом, становился там верующим.

Некоторые бывшие заключенные, которые до ареста были марксистами, потом даже становились священниками.

Любопытно, что это характерно и для уголовного мира. Вот рассказывали, например, баптисты, которые сидели в уголовных лагерях (по религиозным статьям сажали в общеуголовный лагерь), что они там вербовали новых верующих, которые после освобождения примыкали к их общинам.

«Иметь предметы культа заключенным запрещено», — говорилось в правилах внутреннего распорядка. И красным карандашом подчеркивалось: «Библия относится к предметам культа». Тем не менее священникам Библию иметь разрешали, правда, постоянно ее отбирали на время проверки.

В «Перми-37», например, Библия была у священника-пятидесятника и у православного священника. Им запрещалось давать ее для чтения другим заключенным, но они давали, конечно. У некоторых заключенных были нательные кресты. Но если администрация их находила, то отбирала, и из-за этого были серьезные конфликты. Их иногда носили, иногда прятали. Например, нам полагалось в день 18 граммов сахарного песка — люди накапливали его и в нем прятали кресты.

Начальство

Начальство иногда в таком виде приходило, что с ним было всё понятно: разило спиртным, с фингалом под глазом. Разные истории ходили. Была одна о ДПНК — дежурном помощнике начальника колонии.

Рассказывали о том, как он попал в нашу зону. Он в прошлом был помполитом на флоте и ходил за границу. Помполит — это вторая фигура на корабле, и она связана с КГБ.

Однажды он вместе с группой матросов в Гамбурге купил спиртного и пошел в парк на пикник. А там было озеро, в котором плавал лебедь. Матросы поймали этого лебедя, скрутили ему шею и решили его зажарить на закуску.

Тут нагрянула полиция, их всех арестовали. Назначили гигантский штраф за убитого лебедя, а помполита в результате сняли с должности и как бы в ссылку отправили в наш пермский лагерь дежурным помощником начальника колонии. Вот мы его и дразнили, спрашивали: «Ну как, понравился немецкий лебедь? Вкусным был немецкий лебедь?» Он огорченно отвечал: «Не успел я его попробовать».

Среди администрации были лица, склонные к садизму, которые получали удовольствие от того, что доставляли неприятности заключенным. Были те, кто относился к нам совершенно безразлично, иногда даже с симпатией.

Например, был один надзиратель, который давал мне ватник, когда я сидел в ШИЗО (штрафной изолятор. — Прим. ред.). Там же не полагалось теплой одежды, никаких одеял, и ночью было очень холодно. Давал его, когда все уходили и он один оставался дежурить. И утром, перед тем, как должны были вернуться остальные, он этот ватник забирал. Поэтому ночью, когда он дежурил, можно было выспаться. А иначе — нет, просыпаешься постоянно от холода, делаешь зарядку, чтобы согреться. После засыпаешь, но ненадолго.

Будущее

Когда я сидел, побегов уже не было. Да и смысла не было — куда убежишь? Советский Союз большой, но без документов как? А за каждый побег срок добавляли. Но обсуждали тему побега с охотой. Это была очень интересная тема.

Может быть, из-за этих разговоров, которые у меня начались еще в тюрьме с контрабандистами, на моем деле была красная полоса, означающая «склонен к побегу».

В «столыпинском вагоне», в котором я до Перми ехал, из-за этой метки я должен был сидеть возле решетки, разделяющей камеры, — чтобы меня всегда было видно.

На зоне делались прогнозы в отношении будущего страны, они всегда были очень разные. Это была дискуссионная тема — как долго продлится советская власть. Были заключенные-оптимисты, которые считали, что она обречена и рухнет у нас на глазах. Были заключенные-пессимисты, которые говорили, что это произойдет не скоро, мы до этого не доживем. Что касается независимости союзных республик, как правило, считали, что они станут отдельными государствами. Так и произошло.