Выходи из комнаты: пешеходные маршруты по Петербургу Бродского и Довлатова
При всем несходстве творчества их биографии удивительно похожи. Почти ровесники, они жили в каком-то километре друг от друга, бывали в одних и тех же местах, водили дружбу с одними и теми же людьми. Обоих не печатали на родине. Обоих против воли выдворили из страны. Оба, несмотря на это, всегда открещивались от роли «жертв режима». Оба обосновались в Нью-Йорке и печатались (наконец-то печатались!) в одних редакциях. К обоим признание на родине пришло уже после смерти — зато такое, что сегодня сложно найти авторов популярнее.
И еще — ни у Бродского, ни у Довлатова пока нет музея в родном городе. Впрочем, ни один музей не смог бы рассказать о них столько, сколько сам город: нужно лишь знать, на что смотреть.
Маршрут 1. Иосиф Бродский
«Полторы комнаты» в Доме Мурузи
Литейный пр., 24
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Marshruty-pravki-3-1024x717.jpg)
Огромный, занимающий целый квартал Дом Мурузи, пышно декорированный в мавританском стиле, вошел в историю русской литературы задолго до рождения Бродского. Здесь квартировали Александр Александрович Пушкин (старший сын «нашего всего») и Николай Лесков. Здесь почти четверть века жили Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, а их квартира была главным салоном петербургского символизма. Здесь работала литературная студия под руководством Николая Гумилева, а позже — Петроградское отделение Союза поэтов с Блоком во главе.
После революции Дом Мурузи уплотнили: роскошные квартиры с анфиладами комнат «порезали» на коммуналки. Один из таких «отрезков» в 1950-х и достался семье Бродских: 40-метровое помещение в три окна с балконом, где большая часть была отделена от меньшей двумя огромными, богато украшенными арками (отсюда и название «полторы комнаты»).
Семье Бродских повезло, их коммуналка по ленинградским меркам оказалась совсем крошечной: всего четыре семьи, 11 человек (как писал позже сам поэт, в среднем в коммуналках в те годы жили от 25 до 50 человек, а в некоторых — до ста). Да и соседи, по словам Бродского, были симпатичными людьми и, «за исключением одной, не были доносчиками — неплохое для коммуналки соотношение».
Была только одна проблема: Иосиф, как и всякий живущий с родителями молодой человек, остро нуждался в личном пространстве. А заложить арки кирпичами или зашить досками, чтобы превратить полторы комнаты в полноценные две, было нельзя: за незаконными перепланировками тщательно следил управдом, да и соседи не дремали.
Поэтому Бродский сам отгородил себе «кабинет» с помощью трех шкафов, самодельных книжных полок и сложенных сверху чемоданов. Он вспоминал, что «суммарный результат походил на баррикаду; за ней, однако, Гаврош чувствовал себя в безопасности, и некая Марина могла обнажить не только бюст».
Для шумоизоляции использовались проигрыватель и пластинки Баха.
В «полутора комнатах» Бродский прожил большую часть своей ленинградской жизни — до самой эмиграции в 1972-м. В последние двадцать лет здесь пытаются открыть музей поэта, но дело движется медленно. Государство отстранилось от участия, расселять коммуналку и выкупать комнаты жильцов пришлось на деньги меценатов, причем жильцы бесстыдно взвинчивали цены. Последняя из соседок и вовсе отказалась уезжать — что еще на несколько лет затормозило процесс.
Впрочем, есть надежда, что в этом году музей всё-таки откроют: это планировали сделать 24 мая, в день 80-летия Бродского, да помешала самоизоляция. (Пока же можно зайти в Музей Ахматовой на Литейном, 53: там в одной из комнат воссоздан кабинет Бродского из его американского дома.)
Школы Бродского
ул. Кирочная, 8, Соляной пер., 12, ул. Моховая, 19
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-2-1024x717.jpg)
Поблизости от Дома Мурузи находятся и школы Бродского: в общей сложности он сменил пять, пока в 15 лет, не окончив даже восьмого класса, не завязал с образованием окончательно. При всех блестящих способностях Бродского со школой у него сразу не заладилось. Вот, к примеру, характеристика, которую выдал ему классный руководитель после четвертого класса: «Мальчик упрямый, настойчивый, ленивый. Домашние задания выполняет плохо, а то и совсем не выполняет, грубый, на уроках шалит. Тетради неряшливые, с надписями и рисунками. Способный, может быть отличником, но не старается».
Дальше дело пошло еще хуже: в седьмом классе Иосифа оставили на второй год из-за четырех двоек в годовой ведомости. Самое смешное, что одна из них была по английскому — тому самому языку, на котором он через двадцать лет будет читать лекции в американских университетах, а еще через десять — Нобелевскую речь.
Его отношение к учебе отлично характеризует случай, рассказанный подругой Ольгой Бродович. Однажды на уроке кто-то передал Бродскому записку: в книжном магазине на Литейном «дают» новый роман Джеймса Олдриджа. Он встал и пошел в магазин — даже не дожидаясь конца урока. Возмущенный учитель прокричал ему вслед, чтобы назавтра он без родителей не возвращался, и тогда Иосиф впервые подумал: а зачем, собственно, вообще возвращаться?
Школы им тоже не слишком гордятся: ни на одной из них сегодня нет никаких опознавательных знаков, намекающих, что здесь учился будущий нобелевский лауреат. Зато в прошлом году имя Бродского присвоили гимназии в Архангельске (в деревне Норенская Архангельской области он отбывал ссылку «за тунеядство»). По месту ссылки его, похоже, ценят больше, чем на родине: там и музей открыли, и районную библиотеку назвали в его честь, и даже на здании вокзала повесили мемориальную табличку.
Кинотеатр «Спартак»
ул. Кирочная, 8В
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-3-1024x717.jpg)
По соседству с первой школой Бродского можно увидеть Анненкирхе — лютеранскую церковь Святой Анны. До революции это был один из крупнейших лютеранских приходов Петербурга: в числе прихожан, кстати, были Карл Брюллов и Карл Фаберже. В советское время церковь переоборудовали в кинотеатр «Спартак», куда маленький Иосиф любил сбегать после (а то и вместо) уроков.
В «Спартаке» показывали трофейные кинокартины, и именно здесь он впервые увидел фильм «Дорога на эшафот». Красавица Сара Леандер в роли Марии Стюарт стала его музой на всю жизнь: впоследствии он посвятил ей «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», где с нежностью вспоминал и «…„Спартак“, в чьей плюшевой утробе приятнее, чем вечером в Европе».
В 1990-е здание успело побыть рок-клубом (на сцене, у бывшего алтаря, играли «Гражданская оборона» и «Ленинград»), сняться в фильме «Брат» (в музыкальном магазине во дворе кирхи герой Бодрова покупает диски) и пережить пожар, едва его не уничтоживший.
Теперь там снова церковь и одновременно арт-площадка: параллельно с богослужениями в Анненкирхе проводят выставки современного искусства, концерты, театральные постановки и перформансы.
Дзержинский районный суд
ул. Восстания, 38
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-4-1024x717.jpg)
Знаменитый «суд над тунеядцем Бродским» прошел в начале 1964 года, но фактически кампания против поэта началась в конце 1963-го, с опубликованной в газете «Вечерний Ленинград» статьи «Окололитературный трутень». Текст был феноменален по своей нелепости и количеству ошибок: к возрасту Бродского добавили три года (26 вместо 23), ему приписали дружбу с людьми, которых он в глаза не видел, и даже стихотворные цитаты, призванные продемонстрировать «смесь декадентщины, модернизма и обыкновенной тарабарщины» (так авторы оценили стихи Бродского), принадлежали не ему, а поэту Дмитрию Бобышеву.
И тунеядцем Бродский, конечно, не был. Да, за последние несколько лет он сменил в общей сложности 13 мест работы (успел побыть и кочегаром в бане, и матросом на маяке, и даже помощником прозектора в морге) — но ничего преступного, согласно советским законам, в частой смене работ не было. К тому же тогда он уже занимался поэтическими переводами: некоторые были опубликованы, на другие заключены договоры с издательствами. Но всё это было неважно.
13 февраля 1964 года Бродского арестовали прямо на улице, а через пять дней в Дзержинском районном суде состоялось первое заседание. То самое, которое благодаря записям журналистки Фриды Вигдоровой вошло в историю («А кто признал, что вы — поэт, кто причислил вас к поэтам?» — «А кто причислил меня к роду человеческому?»).
После суда Бродского направили на медицинское освидетельствование: три следующих недели он был заперт в психиатрической больнице на Пряжке.
Сейчас по адресу Восстания, 38, по-прежнему работает Дзержинский районный суд, а в нем — тот самый зал № 9, где слушали дело Бродского. Жаль, что и здесь нет мемориальной таблички: это было бы символично.
Клуб 15-го ремонтно-строительного управления
наб. Фонтанки, 22
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-5-1024x717.jpg)
Для второго судебного заседания понадобился зал побольше — его решили провести как открытый показательный процесс. Формально присутствовать могли все желающие; на деле две трети зала заполнили специально привезенными рабочими, которые видели Бродского впервые в жизни, но были настроены соответствующим образом. Впервые в жизни видели Бродского и все шесть свидетелей обвинения: каждый из них начал свое выступление с того, что лично с Бродским не знаком, стихов его не читал, а сведения о нем почерпнул из той самой статьи в «Вечернем Ленинграде».
И хотя адвокат Зоя Николаевна Топорова с документами в руках доказала, что на доходы Бродского вполне можно прожить, а вызванные ею свидетели защиты (специалисты в области поэтического перевода доцент Педагогического института им. А. И. Герцена Е. Эткинд и научный сотрудник В. Адмони, а также поэтесса Н. Грудинина) аргументированно объяснили, что Бродский — талантливый поэт-переводчик, его осудили на максимально возможное по этой статье наказание: «Выселить из Ленинграда в специально отведенную местность сроком на пять лет с обязательным привлечением к труду по месту поселения».
Слова Бродского «Я не только не тунеядец, а поэт, который прославит свою Родину» зал встретил дружным смехом.
Вместо пяти лет ссылка продлилась полтора года: за Бродского вступились видные деятели искусства, а главное, записи из зала суда разошлись в самиздате и попали на Запад. Там их стали печатать влиятельные СМИ (BBC даже сделала радиоспектакль!), и стало ясно, что эта история может испортить отношения с лояльными к советской власти «левыми» западными писателями. Бродского выпустили и несколько лет не трогали — до мая 1972 года, когда его вдруг вызвали в ОВИР и в ультимативной форме предложили уехать, дав на сборы две недели.
Дом М.Б.
ул. Глинки, 15
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-7-1024x717.jpg)
В этом доме у Мариинского театра, известном как особняк Бенуа, жила Марина Басманова — главная любовь Бродского. Любовь его к Марине ничто не могло поколебать: ни двойное предательство (накануне ареста Иосифа, уже в разгар травли, Марина оставила его ради его же друга, поэта Дмитрия Бобышева), ни суд, ни ссылка, ни эмиграция. Шли годы, один необременительный роман Бродского сменялся другим, а он по-прежнему добавлял к каждому своему любовному стихотворению посвящение «М.Б.».
Марина Басманова провела в особняке Бенуа практически всю жизнь: сначала с родителями, потом с их с Бродским общим сыном (которого она записала под своей фамилией и воспитывала в одиночку — ни выйти за Иосифа замуж, ни уехать с ним в эмиграцию она так и не согласилась), потом одна.
Она и сейчас там живет — и, кажется, единственная из окружения Бродского не написала о нем ни строчки мемуаров и не дала ни одного интервью, как ее ни осаждали журналисты.
Маршрут 2. Сергей Довлатов
Первая квартира
ул. Рубинштейна, 23
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Marshruty-pravki-1-1024x717.jpg)
Дом № 23 по Рубинштейна — роскошное здание с курдонером, построенное в 1911 году по заказу Петербургской купеческой управы. Правда, во времена Довлатова роскошь осталась разве что снаружи: изнутри дом был разделен на густонаселенные коммуналки. В одной из таких коммуналок у Довлатовых было две комнаты окнами во двор; кроме них в квартире постоянно жили еще 6–7 семей.
«Наша квартира вряд ли была типичной, — вспоминал Довлатов в повести „Наши“. — Населяла ее главным образом интеллигенция. Драк не было. В суп друг другу не плевали (хотя ручаться трудно)».
В этой квартире Довлатов прожил с 1944-го по 1975 год — дольше, чем где бы то ни было еще. В 2007 году на фасаде появилась мемориальная табличка (от властей), потом граффити с «Ундервудом» (от поклонников), а четыре года назад на тротуаре установили памятник писателю. Рядом — целых два бара имени Довлатова: один называется «Компромисс», другой — «Встретились-поговорили».
(А если прогуляться в сторону Пяти углов, то можно обнаружить даже сквер имени Довлатова: он находится по адресу Загородный пр., 15–17.)
Школа № 206
наб. Фонтанки, 62
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-8-1024x717.jpg)
В здании школы, где учился Сережа Довлатов (тогда еще Мечик, по фамилии отца), до революции размещалось Петровское торгово-коммерческое училище, и в довлатовские времена оно еще сохраняло остатки былого лоска: «Амфитеатры аудиторий, роскошная библиотека, какие-то старинные приборы в кабинете физики, заспиртованные зародыши в кабинете естествознания», — вспоминал окончивший ту же школу чуть раньше поэт Евгений Рейн. Школа вообще была богата на знаменитых выпускников: в разное время здесь учились актер Аркадий Райкин, писатель Иван Ефремов и один из создателей советской атомной бомбы Яков Зельдович.
Это, впрочем, не значит, что школа была элитной: шпаны в ней тоже хватало.
Тот же Рейн рассказывал, что «школа находилась на территории банды некоего Швейка, семнадцатилетнего уголовника. Ему когда-то отрезало трамваем ногу, и на всю школу наводил ужас одинокий сапог, торчащий из-под пальто. В моем классе учились двое из его банды».
«Семеро из моих школьных знакомых прошли в дальнейшем через лагеря, — пишет уже Довлатов в „Чемодане“. — Рыжий Борис Иванов сел за кражу листового железа. Штангист Кононенко зарезал сожительницу. Сын школьного дворника ограбил железнодорожный вагон-ресторан. Бывший авиамоделист Летяго изнасиловал глухонемую…»
Сам Сережа Мечик был интеллигентным ребенком, но и он не чуждался нонконформизма. «Когда к концу вечера учителя уезжали домой и дежурить оставались только старшеклассники, — цитируют Лев и Софья Лурье Михаила Гордина в книге «Ленинград Довлатова», — он проникал в радиорубку и вместо разрешенных вальсов и танго запускал в эфир запретный американский джаз. Следствием каждый раз была публичная головомойка. В большом зале выстраивали линейкой все старшие классы, из рядов выкликали Сережу и минут 15 растолковывали, что «сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Впрочем, по сравнению со своим двоюродным братом Борисом Довлатовым, который стал легендой школы № 206 после того, как помочился из окна на ее директора, Сережа вел себя вполне невинно.
Дом Евгения Рейна
Щербаков пер., 8
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Marshruty-pravki-4-1024x717.jpg)
Друг Довлатова, поэт Евгений Рейн в 1960-х занимал комнату практически напротив дома № 23, и это было очень удобно. «Сережа приходил ко мне почти ежеутренне, — вспоминает Рейн, — выходил гулять с фокстерьером Глашей прямо в тапочках на босу ногу (даже в осеннее время), добывал пару бутылок пива и появлялся в моей комнате. При этом Глашу неизменно нес под мышкой».
«Слеза социализма»
ул. Рубинштейна, 7
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Marshruty-pravki-2-1024x717.jpg)
Этот дом, который резко контрастирует с нарядной исторической застройкой улицы Рубинштейна, формально назывался «Дом-коммуна инженеров и писателей», а неофициально — за невзрачный внешний вид и несуразную планировку — «Слеза социализма». Построенный в конце 1920-х в лучших традициях конструктивизма, дом-коммуна должен был стать образцом «нового жилья для нового советского человека».
Молодые пайщики в порыве борьбы со «старым бытом» с энтузиазмом отказались от индивидуальных кухонь, ванных и прихожих в пользу общего гардероба, столовой и душевых на этаже — но, въехав, очень быстро осознали, что жить в таких условиях чудовищно неудобно. Говорят, даже Киров однажды заметил, что «Слезу социализма» нужно поместить под стеклянный колпак: во-первых, чтоб не развалилась, а во-вторых, чтобы при коммунизме знали, как не надо строить.
В «Слезе социализма» жила любимая тетка Довлатова, Маргарита Степановна — или Мара, как звали ее в семье. Начав карьеру с должности корректора, она через несколько лет стала старшим редактором издательства «Советский писатель». Мара редактировала Тынянова, Зощенко, Германа и Алексея Толстого, была знакома со всем пишущим Ленинградом, и именно ей Довлатов во многом обязан и интересом к литературе, и трепетным отношением к русскому языку.
Перекресток Невского и Литейного
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-12-1024x717.jpg)
Остановку общественного транспорта на этом перекрестке первая жена Довлатова Ася Пекуровская описывает как своего рода его кабинет: «Этот угол служил для обитателей Питера одновременно и Таймс-Сквер, и Бродвеем, и Уолл-Стрит. Здесь Сережа принимал знакомых, занимал в долг, расплачивался с долгами, перезанимал, готовился к экзаменам, сдавал их, высматривал красивых девушек, узнавал литературные новинки, сочинял стихи — в общем, проводил свой день в согласии со служебным распорядком всякого преуспевающего заведения».
«Дом книги»
Невский пр., 28
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-13-1024x717.jpg)
На шестом этаже Дома Зингера (там, где сейчас офис «ВКонтакте») располагалось то самое издательство «Советский писатель», где работала Мара Довлатова. Именно там она в конце 1950-х организовала молодежное литературное объединение «Молодой Ленинград».
ЛИТО во время оттепели появлялись как грибы после дождя: при вузах, газетах, издательствах. Но самым перспективным считалось именно ЛИТО при «Советском писателе»: там занимались Александр Володин, Валентин Пикуль, Андрей Битов, а в ежегодном альманахе дебютировало, наверное, большинство ленинградских шестидесятников.
Сам Довлатов был всего на нескольких заседаниях «Молодого Ленинграда», но именно здесь произошло судьбоносное, как сам он говорил, событие: руководитель объединения Израиль Меттер однажды сказал ему, «что я с некоторым правом взялся за перо, что из меня может выработаться профессиональный литератор, что жизненные неурядицы, связанные с этим, не имеют абсолютно никакого значения и что литература — лучшее дело, которому можно себя посвятить».
Дом писателей им. Маяковского
ул. Шпалерная, 18
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-14-1024x717.jpg)
Дом писателей располагался в бывшем Шереметевском дворце — с историческими интерьерами, парадными лестницами, прекрасной библиотекой и рестораном. Простым смертным сюда было не попасть: допускались только члены Союза писателей и их гости.
Здесь, в Красной гостиной, произошло первое выступление Довлатова: в декабре 1967-го он прочел несколько своих рассказов на вечере секции молодых прозаиков. Всем присутствующим рассказы очень понравились, их хвалили, и казалось — это начало официальной литературной карьеры. Но, по злой иронии, всего через месяц с официальной карьерой было покончено — причем случилось это в том же самом здании.
30 января 1968 года здесь прошел вечер творческой молодежи Ленинграда. Событие имело бешеный успех: зал был набит битком, в программе — самые перспективные молодые писатели Ленинграда, читал новые стихи уже вернувшийся из ссылки Бродский. Довлатов выступил триумфально: когда он читал рассказ «Чирков и Берендеев», публика буквально рыдала от смеха.
А на следующий день трое литераторов написали донос в трех экземплярах — в ЦК КПСС, обкомы партии и комсомола.
Вечер в Доме писателей, по их версии, оказался «хорошо подготовленным сионистским художественным митингом». Про Довлатова писали отдельно: «Чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее. Таков Сергей Довлатов». Власти отреагировали мгновенно: организаторов вечера сняли с должностей, а Довлатову путь в официальную литературу отныне был заказан.
Последняя квартира
ул. Рубинштейна, 22
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/07/Literaturnye-marshruty-15-1024x717.jpg)
В 1974 году матери и жене Довлатова удалось обменять две комнаты в коммуналке на двухкомнатную квартиру — по соседству, во флигеле дома № 22 на той же улице Рубинштейна. Дом только что подвергся капремонту, в результате которого коммуналки разбили на маленькие, но отдельные квартиры.
В феврале 1978 года жена Довлатова вместе с дочерью эмигрировали в США. Он тяжело переживал их отъезд, но сам ехать отказывался: был убежден, что писатель в чужой языковой среде обречен погибнуть («На чужом языке мы теряем 80% своей личности»).
Но ему, как и Бродскому, не оставили выбора. После того как несколько его рассказов напечатали за рубежом, с ним отказались сотрудничать все ленинградские газеты. Работать было негде. Под предлогом тунеядства им начала интересоваться милиция.
Развязка наступила быстро: под надуманным предлогом его арестовали на 15 суток. «…меня поколотили среди бела дня в милиции, — рассказывал Довлатов в письме Тамаре Зибуновой. — Дали подписать бумагу, что я оказывал „злостное сопротивление“, чего не было и в помине. <…> Эта бумага с моей подписью (если они захотят) — 191 статья, до 5 лет. После чего меня вызвали и отечески спросили: чего не едешь. Я сказал — нет вызова. Да и не решил еще. Они сказали, не надо вызова. Пишите, мол, хочу соединиться в Риме с женой. Я говорю: нас развели в 1971 году. <…> Они говорят: ваш развод — формальность. А мы не формалисты».
Намек был более чем понятен. 24 августа 1978 года Довлатов вместе с матерью и фокстерьером Глашей сел в самолет, направлявшийся в Вену, — как за шесть лет до этого Бродский.
Оба так никогда и не вернулись. Причем если у Довлатова и не было такой возможности (он умер в 1990-м, до распада СССР — и за несколько дней до того, как на родине была подписана в печать его первая книга), то с Бродским всё сложнее. В 1980-х он умолял советское правительство, чтобы ему позволили приехать на похороны родителей — оба раза ему отказали. В 1990-х, наоборот, стали зазывать сами и даже присвоили звание почетного гражданина Петербурга, но Бродский уже не хотел ехать. «Лучшая часть меня уже там — мои стихи», — вежливо отказался он.