«По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны». Почему стоиков рассмешила проповедь апостола Павла

Для Павла и первых христиан храмовую жертву заменила кровь Христа. Мессия, Иисус — как говорили, сын самого Бога — предложил Яхве свою кровь, чтобы умерить его отвращение к нашим грехам и таким образом даровать всем прощение. Если кровь животного могла унять Божий гнев на какое-то время, то казнь сына успокоила его навсегда — если, конечно, вы верите, что эта жертва была принесена и для вас тоже. Для первых христиан самопожертвование Иисуса стало как бы ритуальной атомной бомбой — искуплением настолько мощным, что его хватило, чтобы простить каждого. Для Павла это означало и иудеев и язычников.

Именно то, что в своих проповедях он не делал различий, как и то, что он, собственно, проповеди проводил, для Павла обернулось неприятностями в храме. Идея о том, что жертвы одного человека достаточно для прощения любого желающего, иудеям казалась богохульством. Она означала, что согрешить невозможно, что всем все прощено, а закон ничего не значит. Вот почему люди в Иерусалимском храме были охвачены отвращением shiqquts к идолопоклоннику, затесавшемуся среди них, вот почему они хотели смерти Павла.

Несмотря на заявления Павла о собственной чистоте, иудеи думали, что его печень пуста, а сам он бесчестный человек. В глазах собравшихся в храме Павел был угрозой. Заразой, поражающей все вокруг, нежелательным элементом. Он активно распространял убеждения, неприемлемые для большинства иудеев, и все же явился в Иерусалимский храм, пытаясь выдать себя за одного из них. Что это, как не идолопоклонство? Непозволительно! Требовалось нечто большее, чем скромный аромат барбекю, чтобы Яхве простил осквернение собственного храма. От присутствия Павла в сакральнейшем из мест иудейского мира у собравшихся, вне всяких сомнений, свело почки от злости, а ноздри раздулись от ярости. Из-за него люди — а следовательно, и Яхве — чувствовали самый настоящий gaal. Единственной верной реакцией для них было выдворить идолопоклонника из храма и по возможности еще и стереть с лица земли.

Несмотря на инцидент в Иерусалиме, у Павла одинаково хорошо получалось и обращать иудеев в христианство, и злить их. Он понимал природу чувств и умел воздействовать на них через доступные людям образы и язык. Однажды он произнес проповедь в синагоге в Антиохии Писидийской — городе на западе современной Турции — и воззвал к сердцам и умам иудеев, ну, или к их печени и почкам. Он обращался к давней истории отношений еврейского народа с Яхве: «И около сорока лет времени питал их в пустыне». Он апеллировал к честолюбивой печени своих слушателей, сравнивая Иисуса с другими великими людьми в истории иудеев: «…поставил им Бог царем Давида и дал о нем такое свидетельство». Павел представлял Иисуса свободным от смерти, неспособным вызвать отвращение shiqquts, потому что «Он уже не обратится в тление. Он описывал его милосердным (hesed) и всепрощающим (nōśē): «Да будет известно вам, мужи братия, что ради Него возвещается вам прощение грехов».

В книге «Деяния святых Апостолов» сказано, что после проповеди «многие Иудеи и чтители Бога, обращенные из язычников, последовали за Павлом и [другом его] Варнавою, которые… убеждали их пребывать в благодати Божией».

На собратьев-иудеев проповеди Павла действовали, однако он хотел обращать в христианство не только их. Как и остальные иудеи, он считал всех язычников идолопоклонниками по определению. Он также полагал, что жертва, принесенная Иешуа бен Иосифом, была столь велика, что даже язычники могли предстать перед Страшным судом, но только в том случае, если уверуют, что Иисус проливал кровь в том числе для них. Лучшим ответом на идолопоклонство он считал не казнь, а обещание новой жизни. Однако чтобы убедить большинство язычников, традиционных иудейских аргументов оказалось недостаточно: им был чужд эмоциональный ландшафт, на котором основывались подобные представления. Павлу пришлось идти другим путем.

Павел-стоик

Эта история началась за семь лет до того, как Павел оказался на волоске от смерти, — началась с гула голосов и раскатистого смеха. Смех доносился с холма Ареса, расположенного неподалеку от афинского Акрополя. Улюлюканье и гогот, вероятно, достигли даже Парфенона, затем, отразившись от прекрасного бело-розового мрамора, устремились вниз по холму — к рыночной площади. Это был не дружелюбный смех, звучащий в ответ на удачную шутку, а отвратительный истерический припадок — насмешливое, издевательское веселье.

На вершине холма Ареса расположился Совет ареопага — колыбель афинской демократии, — а перед ним стоял Павел. Он пользовался достаточным уважением, чтобы члены ареопага выслушали все, что он хотел сказать, прежде чем разразиться смехом. Как это часто случалось за пределами Святой земли, его проповедь сочли смехотворной. Перед самыми блестящими умами Древней Греции Павел рассказывал, как человек восстал из мертвых. Не в духовном или метафорическом смысле, а буквально встал и ходит среди людей, как будто и не умирал вовсе. Это показалось грекам уморительным, и их смех разнесся эхом по собранию, Парфенону и рыночной площади у подножья холма. Павел был уверен, что понимает аудиторию. Но в этом случае он серьезно ошибся.

Несмотря на то что родители старались оградить Павла в детстве от влияния греческой культуры, судя по всему, он знал о ней достаточно. Можно сказать, отлично в ней разбирался. И это неудивительно.

Всякий раз, когда Павел, молодой еврей в грекоязычной провинции, спорил с неевреем, он спорил с адептом греческой философии. Повзрослев, он познакомился с трудами Платона и Аристотеля и чрезвычайно хорошо изучил философию наиболее популярной греческой школы мысли — стоицизма. Вот почему Павел был уверен, что сможет обратить в новую веру даже интеллектуальную элиту Римской империи. Вот почему он оказался перед афинским ареопагом на холме Ареса.

Павла пригласили в ареопаг, потому что до этого он проповедовал на рыночной площади, агоре. Впрочем, проповедью его выступление было сложно назвать — простое навязывание мнения с греками не работало. Так что Павел решил подражать Сократу и, встав на краю агоры, задавал прохожим вопросы и постепенно разбирал по косточкам их убеждения, пока они не убедятся в воскрешении Иисуса. Рассуждения Павла снискали популярность у двух философских школ, с которыми он был хорошо знаком, — стоиков и эпикурейцев. Стоики, чья система убеждений на тот момент, безусловно, доминировала в Римской империи, хотели знать больше. Они любезно пригласили Павла выступить перед ареопагом. Оказавшись перед собранием, он в выступлении положился на свой интеллект и глубокие познания в греческой философии. Павел знал, что ему не удастся убедить насмешливых академиков в истинности своего послания, но его целью были вовсе не сами академики. В Библии есть множество историй о том, как Павел и другие апостолы проповедовали толпам, зная, что достучатся лишь до немногих, стоящих с краю. Вероятно, Павел говорил с прицелом на зевак — точнее, на пытливые умы в их рядах, которым одного стоицизма было недостаточно. Апостол знал: чтобы достучаться до них, ему придется завладеть не только их умами, но и сердцами. Он понимал, что ему придется рискнуть подвергнуться осмеянию.

Прежде чем двинуться дальше и узнать, что именно в словах Павла вызвало такой взрыв смеха, давайте вкратце разберем, что такое стоицизм и как он появился.

Когда люди думают о стоиках, они, как правило, представляют себе кого-то вроде Спока из «Звездного пути»: невозмутимого, совершенно лишенного эмоций, в принятии решений руководствующегося исключительно логикой. Однако стоики были совсем не такими. По крайней мере, большинство из них. В отличие от Спока и вулканцев стоикам позволялось испытывать эмоции и даже опираться на них в принятии решений. Главное — ощущать правильные эмоции. Стоицизм был не просто философией, а образом жизни. Стоику требовалось проявлять самоотверженность и целеустремленность — эти качества играли в его жизни роль ничуть не меньшую, чем вера.

В основе этой философии лежало толкование эмоционального режима Платона, а также идея о том, что добродетельный человек должен контролировать свои чувства. Притом стоики пошли еще дальше и попытались понять, как через обуздание чувств прийти к более полной и счастливой жизни.

Чтобы жить счастливо, важно осознать, что всех живых существ притягивает то, что приносит им пользу, и отталкивает то, что наносит вред. Добро в их понимании было близко к эросу: иногда нечто плохое может послужить высшему благу — например, если не ампутировать зараженную конечность, она способна убить вас. Добродетельны только вещи, приносящие пользу, вне зависимости от того, доставляют ли они удовольствие. Все остальное — безразличные вещи (адиафора). Зацикленность на богатстве, здоровье и выборе бога, которому стоит поклоняться, не приведут вас к добродетели. Это не значит, что вы должны игнорировать все, что неважно; просто не стоит такие вещи усложнять. Нужно жить своей жизнью, делать то, что должно, и не отвлекаться на незначительное. Даже если волею судьбы вы оказались, скажем, влиятельным правителем, некоторые элементы вашей роли — защита границ, консолидация власти, приказы о казнях и т. д., — все равно не имеют значения.

Нацеленность на выполнение долга вне зависимости от того, что вы испытываете по этому поводу, может напоминать идею следования дхарме. Но то, что вы прочтете дальше, вызовет еще большее дежавю. Стоики верили, что для того, чтобы стать поистине добродетельным, необходимо контролировать свои желания и давать одобрение (синкататезис) только тем, что приносят реальную пользу вам или обществу. Чтобы достичь этого одобрения, последователи стоицизма должны были следовать сложной математической логике, однако я не посмею вас ею утомлять. Достаточно сказать, что вы не можете потакать своим прихотям, потому что это приведет к пате — возмущениям души, о которых мы говорили в главе 1, а они, в свою очередь, приведут к печали и страданиям. Если ваше одобрение получает лишь то, что действительно полезно, вы испытываете правильные эмоции — евпатею.

Стоики выделяли четыре основные эмоции.

1. Хорошие вещи, которые произойдут в будущем, могут вызвать либо пате — страсть, либо евпатею — желание. Страсть ужасна, потому что ее нельзя удовлетворить. Напоминает буддийскую концепцию привязанности: страсть порождает гедонистическое стремление, обращенное к материальной выгоде. Желания — тоже разновидность гедонистического стремления, однако они не всегда сбываются, и все это осознают. Нереализованные желания не так страшны, как не нашедшие выхода страсти.
2. Хорошие вещи, происходящие здесь и сейчас, могут вызвать пате наслаждения или евпатею радости и блаженства. Удовольствие от удовлетворения гедонистических стремлений опять же ведет к ненасытности и, как следствие, к печали. Радость и блаженство, напротив, становятся результатом побудительного желания быть хорошим стоиком.
3. Плохие вещи, которые могут произойти в будущем, вызывают пате страха или евпатею осторожности. Осторожность — результат логических рассуждений о потенциальной опасности и принятия соответствующих решений. Страх проистекает из гедонистического стремления избежать чего-то или дать отпор без предварительных размышлений. Он иррационален и приносит больше вреда, чем пользы.
4. Плохие вещи, происходящие здесь и сейчас, могут вызвать пате печали и страдания. Евпатеи, связанной с плохими вещами в настоящем, не существует: если вы должным образом контролируете свои мысли и чувства, вы никогда не ощутите печали.

Цель жизни стоика заключалась в том, чтобы фокусироваться на мыслях, а не на чувствах, пока практика «остановиться и подумать, прежде чем действовать» не войдет в привычку. Некоторые стоики, например римский император Марк Аврелий, овладели искусством сначала думать, а потом чувствовать настолько хорошо, что даже секс стал казаться им скорее поводом для размышления, чем предметом желания. Император описывал секс как «трение внутренностей и выделение слизи». Достигнув уровня Марка Аврелия, вы могли выйти за рамки пате и освободиться от печали, страха и примитивных удовольствий. Главной целью стоицизма было состояние внутреннего покоя, или блаженства, — атараксия.

Я знаю, о чем вы думаете: атараксия очень напоминает нирвану. Что ж, вы не первым это заметили. Многие историки полагают, что это не просто совпадение.

Параллели довольно очевидны, но, хотя нельзя исключать, что древние греки повлияли на буддизм или что обе философии почерпнули идеи у персов и китайцев, наиболее вероятно, что конкретно это понятие греки заимствовали у буддистов. В античной истории был момент, когда греческая и индийская культуры соприкоснулись. Если помните, в момент нашей последней встречи с Александром Македонским он раздумывал о возвращении домой из своего индийского похода.

Среди прочих в этом походе Александра сопровождал Пиррон из Элиды. Он якобы встретил в Индии «голых мудрецов» (гимнософистов). Мы не можем с уверенностью сказать, были ли те мудрецы индуистами, буддистами или кем-то еще. Тем не менее после беседы с ними Пиррон вернулся в Грецию с мыслью о том, что идеальная цель жизни — состояние внутреннего покоя. Вокруг этой идеи он выстроил целую философскую систему. Он считал, что если верить только тому, что испытываешь, и отвергать все остальное, то можно перестать беспокоиться о мелочах и расслабиться. Это легло в основу пирронизма, или пирроновского скептицизма. Стоицизм был скроен из той же материи, пусть и по другим меркам, и ставил целью достижение нирваны, простите, атараксии.

Притом что стоицизм, пирронизм и другие философские концепции о достижении покоя, возникшие примерно в III веке до н. э., вполне могут быть греческими ответвлениями буддизма, необходимо подчеркнуть, что никто не знает этого наверняка. Самым ранним источником, в котором встречается описание встречи Пиррона с «голыми индийскими мудрецами», считается книга Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Она была написана спустя шестьсот лет после описываемых событий. Все, что нам действительно известно, — это то, что Пиррон внезапно стал размышлять очень по-буддийски, как и представители других философских школ, включая стоиков. Вне зависимости от того, кто на кого повлиял, Павел понимал взгляд стоиков на эмоции, что возвращает нас к его проповеди перед ареопагом, вызвавшей столько смеха. Что же такого смешного он сказал?

Шутка святого Павла

Безусловно, это не было стендап-выступлением. Павел начал, как ему казалось, с комплимента своей аудитории: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны». Затем он рассказал, как по пути к ареопагу заметил алтарь неизвестного бога, — тем самым он старался на их языке намекнуть афинянам, что они вообще не знают Бога: «Бог, сотворивший мир и все, что в нем… будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет». Провозглашение идеи о том, что Бога не волнуют столь незначительные вещи, как статуи и алтари, было его первым обращением к стоикам в зале. Пока неплохо.

Он продолжил: «…и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь, и дыхание, и все». Эта мысль опять же пришлась бы стоику по душе. Если существует всезнающее, всемогущее божество, зачем ему ожидать от людей, чтобы они делали что-то за него? Для Бога это означало бы тратить силы на безразличные вещи. На этом Павел не остановился: «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию».

И здесь Павел не слишком отклоняется от античной философии. Греки и римляне, подобно иудеям, верили, что человечество было создано одним Богом — в случае греков Прометеем из глины, — а затем распространилось по всему миру.

Павел раскрыл глубже и очевиднее греческую мысль: «Дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас». Эту реплику Павел подготовил заранее, чтобы ввернуть в свою проповедь немного классической греческой философии: «Ибо мы Им живем, и движемся, и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили, „мы Его и род“». Это предложение начинается цитатой из стихотворения Эпименида, древнегреческого философа, жившего еще до Сократа. Вторая цитата принадлежит философу-стоику Арату. Павел ступал в мир греков, говоря с ними на их языке.

Затем он сделал остроумное замечание: «Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». С этим стоики наверняка бы согласились. Камень был всего лишь камнем, золото — золотом. Преходящим, неважным. Не к таким вещам должен стремиться тот, кто ищет внутреннего покоя. Можно представить, как стоики из числа собравшихся подались вперед, желая услышать, что еще скажет этот человек.

Читайте также

Как понимали любовь и дружбу стоики

И тут Павел совершил ошибку. Перед ареопагом, полным стоиков, он слишком углубился в собственную систему убеждений. «Итак, — сказал он, — оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им мужа…» Это было типично для иудейского мировоззрения. Речь шла о том, чтобы попросить прощения за то, что люди вызвали у Бога отвращение. Павлу показалось разумным переходом сказать стоикам, что единственная небезразличная вещь — это воля Божья. По всей видимости, он хотел донести до них, что для того, чтобы быть по-настоящему добродетельным и избегать страстей и печалей, необходима вера.

Павел полагал, что у него есть тому доказательства: «…подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».

Этим он все испортил. Утверждение, будто бы мертвец встал и пошел, стоило ему доверия аудитории. В те времена, как и сейчас, после казни люди не поднимались, чтобы отряхнуться и пойти по своим делам. Павлу не оставалось ничего, кроме как удалиться под гогот толпы. Но не все было потеряно. Не все посмеялись над ним. Кто-то захотел узнать больше. Его слова совершенно точно затронули по крайней мере несколько сердец и умов. Особенно они заинтересовали одного неоплатоника (приверженца обновленной версии философии Платона). По пути с холма мужчина по имени Дионисий засыпал Павла вопросами. Он стал убежденным христианином. В новую веру также обратилась женщина по имени Дамарь. Возможно, таких людей было больше, этого мы не знаем наверняка. Однако мы знаем, что Павел использовал греческую философию — в особенности представление греков об эмоциях, — чтобы аргументировать свою позицию. Он заявил, что путь к евпатее лежит через веру в Христа. И те, кого не смешил ходячий мертвец, могли увидеть новый способ достичь блаженства.