Гомер как мотиватор. Возвращаем бодрость и вдохновение с помощью греческих эпосов

Типажи и фигуры

Когда мы плаваем по гомеровским волнам, у нас в ушах раздаются странные, но красивые, как забытые цветы, слова: слава, отвага, мужество, неистовство, судьба, сила и честь. Агенты зародившегося менеджерского языка еще не успели их запретить. Но дело не за горами.

Наше спасение в наших руках, а не в слабости духа! —

говорит Гомер устами одного из своих воинов («Илиада», XV, 741). Какое место должны занимать эти неуместные в нашем обществе индивидуального благосостояния и коллективной безопасности концепции? Или они уже навсегда заброшены на бабушкин чердак?

Часто можно услышать следующее: «Античные языки — это мертвые языки». А мысли, высказанные на них, тоже?

И хуже всего то, что где-то в глубине этого археологического пласта забыто одно из прекраснейших слов: героизм. А ведь он в этих поэмах всегда на первом плане. «Илиада» и «Одиссея» — это песни преодоления самого себя.

Над головокружительными сражениями, реками слез и амброзии, над летящими поверх крепостных стен торжественными речами, нежными напевами в альковах, над человеческой любовью, по силе равной любви богов, и самими богами, такими же смешными порой, как и люди, над дикими чудовищами в глубине пещер и над побережьями, где живут нимфы, возвышается одна недвижная фигура — фигура героя.

Его метафизическая сила питала все европейские культуры.

И продолжает озарять наше коллективное бессознательное.

Каждая эпоха порождает нового героя, призванного воплотить ценности своего времени.

И тогда эта вечная фигура становится социальным прототипом.

Кто этот вооруженный человек? Для борьбы с ужасами этого мира, с трагедией жизни и переменчивостью удачи у него есть только меч и хитрость. Вдохновляет ли еще нас этот герой Трои? Пугает ли? Чужд ли он нам или это наш брат? Может ли он чему-то нас научить, нас, променявших античные ценности на бытовой комфорт?

«Процветание» и «комфорт» — вот горизонт, который открывает перед нами герой (довольно серенький) нашего времени Марк Цукерберг. Изобретатель новой версии нарциссовой лужи (Facebook) заявил об этом в своей речи перед студентами Гарвардского университета.

Этому торговцу цифровым счастьем стоило бы противопоставить Ханну Арендт, согласно которой каждый человек может извлечь для себя пользу из образа какого-нибудь гомеровского героя.

Герой — это образец, символ определенной добродетели, эталон, позволяющий измерить собственное значение. В зависимости от склонностей каждый может узнать себя в том или ином герое. Сторонники грубой силы выберут Аякса; любители благородной нежности — Гектора, тактики — Одиссея, приверженцы отцовской любви — Приама, а неопределившиеся умы — Патрокла. Я же, посвятив одну часть своей жизни алкоголю, а другую — покорению городских крыш, вижу себя в Эльпеноре, который погиб, упав пьяным с крыши дома Цирцеи.

Нам нравится отождествлять себя с греческими героями, потому что никто из них не совершенен: эпоха далекого и абстрактного монотеистического Бога еще далеко, боги еще могут ошибаться, иметь привязанности, рисковать своей репутацией.

Греки так любили отдавать себе подробный отчет в том, что происходит вокруг них, что даже в божественном видели недостатки! Боги не избегают критических замечаний Гомера. Например, Афродита и Афина могут вцепиться друг другу в волосы, как две торговки селедкой в Афинах.

В блеске чудес всегда виднее предел вещей. И это делает Гомера близким и понятным.

Сила и красота

Герой Гомера характеризуется силой. Мужество — главное его достоинство. Оно помогает ему действовать и достигать цели. В гомеровском мире нет деяния без мощи. Иначе все ограничивалось бы одними намерениями. Герой всегда идет вперед, как хищник, он рожден для войны и движения.

Но физическая сила, будь она признаком знатного происхождения или приобретенной в пылу сражений, слишком ценна, чтобы растрачивать ее попусту. В начале «Илиады» гнев Ахиллеса выдает в нем человека, безнадежно зацикленного на своей обиде. От обиды он переходит к неистовству. Ахиллес не может претендовать на вступление в пантеон настоящих героев. Чрезмерность и пагубное промедление этого полубога не делают его примером.

Нередко можно видеть, как герой хвалится своей жестокостью и тут же падает, сраженный копьем. В античном мире слепая сила не является недостатком. Сегодня же она нас пугает, мораль не одобряет ее, культура презирает, а право осуждает.

Други, вперед! ободритесь, трояне, бодатели коней!
Ранен славнейший аргивец; и он, уповаю, не может
Долго бороться с стрелою могучею, ежели точно
Феб сребролукий меня устремил из пределов
ликийских! —

кричит сын Ликаонов, попав стрелой в Диомеда («Илиада», V, 102–105).

А Гектор бахвалится перед Аяксом:

Знаю довольно я брань и кровавое мужеубийство!
Щит мой умею направо, умею налево метать я, —
Жесткую тяжесть, — и с нею могу неусталый сражаться;
Пеший, умею ходить я под грозные звуки Арея;
Конный, умею, скача, с кобылиц быстроногих
сражаться.

(«Илиада», VII, 237–241)

Помимо силы у гомеровского героя есть еще красота. Его доблесть пропорциональна его великолепию. Греки видели связь между физической силой, нравственными ценностями и совершенством черт. Древнегреческое выражение «калос кагатос«39 свидетельствует о том, что мужество рождается от красоты. Лицо человека являлось отражением его внутренней гармонии. Если мы красивы, значит и мужественны, утверждала логика того времени. Спросите об этом у пантер, тигриц или львиц, они не будут вам возражать.

Гектор упрекает Париса в отказе от сражения с Менелаем. Его юная красота не может должным образом скрыть его бессилие:

Видом лишь храбрый, несчастный Парис, женолюбец,
прельститель!
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. ..
Слышишь, смеются ряды кудреглавых данаев,
считавших
Храбрым тебя первоборцем, судя по красивому виду.
Вид твой красен, но ни силы в душе, ни отважности
в сердце!
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. .. ..
Были б не в помощь тебе ни кифара, ни дар Афродиты,
Пышные кудри и прелесть, когда бы ты с прахом
смесился.

(«Илиада», III, 39–55)

Забвение и слава

Главная задача греческого героя — снискать себе доброе имя. Можно умирать спокойно, если последующие поколения будут о тебе вспоминать. Греки понимали абсурдность жизни: не успев родиться, мы движемся к смерти, живем слишком быстро. В этом коротком временном интервале между небытием до и небытием после есть не так много времени для совершения поступка, для хорошей жизни и прекрасной смерти.

Поэтому слава является самым коротким путем к коллективной памяти.

Гомер проложил этот путь для некоторых героев: несмотря на усилия некоторых деятелей образования по саботажу этого культурного наследия, мы все еще говорим об Аяксе, Диомеде, Ахиллесе и Менелае. Они все еще с нами. Они среди нас. Мы их не забыли благодаря этой поэме:

Но не без дела погибну, во прах я паду не без славы;
Нечто великое сделаю, что и потомки услышат! —

уверяет себя Гектор перед сражением с Ахиллесом («Илиада», XXII, 304–305).

А ведь Гектор — самый человечный из всех героев, самый разумный и лучше всего приспособленный к нормальной человеческой жизни. Мольба Гектора была услышана. Бьюсь об заклад, что некоторые из моих читателей носят его имя.

Если высшая цель — это коллективная память, значит, главный враг — забвение. Смерть не так важна, она придет в любом случае. Война не так важна, ее нельзя избежать. Физическое страдание не так важно, это общий удел. Но древний грек боится безвестности. Гибель в море — наихудший вид смерти. Море поглощает вас, окутывая вуалью молчания.

Греческий героизм не может удовлетвориться театральным эффектом, он рассчитывает на вечную память. Блеск подвига без памяти будущих поколений — это как разрыв петарды в пустоте.

Когда Телемак встречает Нестора и просит его рассказать ему об отце, этот старый боевой товарищ Одиссея дает ему ключ к успеху:

Так и тебе, мой возлюбленный друг, столь прекрасно
созревший,
Должно быть твердым, чтоб имя твое и потомки
хвалили.

(«Одиссея», III, 199–200)

Пенелопа тоже не столько опасается смерти своего сына, сколько его бесславной гибели:

Ныне ж и милый мой сын не со мною; бесславно умчали
Бури отсюда его.

(«Одиссея», IV, 727–728)

Даже Афина озабочена этим и выводит Телемака из его детского оцепенения:

тебе же
Быть уж ребенком нельзя, ты из детского возраста
вышел;
Знаешь, какою божественный отрок Орест перед целым
Светом украсился честью, отмстивши Эгисту, которым
Был умерщвлен злоковарно его многославный
родитель?

(«Одиссея», I, 292–296)

Ханна Арендт видела в славе (kleos) возможность для людей достичь некоторой степени божественности, возможность быть включенным в пантеон человечества. Сцены битв в «Илиаде», сцены литературного героизма, обладают исключительным значением. Они открывают возможность избежать идиотизма настоящего, абсурдности человеческого положения, хрупкости его существования. Когда вы встаете под знамена, вам остается одно — чтобы будущие поколения вспоминали о вас.

Остаться в людской памяти

Но есть кое-что похуже непопадания в Историю: забвение самого себя. Одиссей попытается убежать от чудовищ и волшебниц, желающих сбить его с пути. «Одиссея» — это трактат о побеге. Нужно освободиться от объятий Калипсо, предлагающей ему стать богом (тогда он забыл бы о том, что он — человек), убежать от лотофагов, раздающих на одинокой скале наркотики (он забыл бы о человеческих страданиях), убежать от завораживающих сирен (он забыл бы, что человек должен быть воздержанным) или Цирцеи, превращающей своих любовников в свиней (он забыл бы свой облик).

В одном эпизоде «Одиссеи» дается проекция земного существования на человеческую память.

Одиссей оказывается на пиру царя феаков. Не зная о присутствии Одиссея, аэд рассказывает о его конфликте с Ахиллесом. Из уст барда Одиссей слышит свою собственную историю. Это момент изобретения греками литературы! Ведь литература — это разговор об отсутствующих!

Одиссей вошел в историю. Он преодолел реку забвения. Стал частью памяти. Получил свое законное место в космосе среди звезд и планет, которые де-факто обладают бессмертием.

Позднее греки классического периода найдут другой способ войти в бессмертие: через строительство городов, создание произведений искусства, изобретение политических систем и законов, которые будут рассматриваться как совершенные, а значит, как нетленные. В некоторых азиатских традициях появятся мифы о перевоплощении, призванные избавить человека от ощущения, что он на этой земле всего лишь мимолетная тень. Затем возникнут иудейские и христианские монотеистические сказки, лечащие эту тревогу обещанием рая каждому, даже самому негероическому человеку — и ему-то как раз в первую очередь: «Блаженные нищие духом, ибо их есть Царствие небесное». Заповеди блаженства являются полной противоположностью греческого учения о героизме.

В наше время герой совсем непохож на Одиссея.

В течение двух тысячелетий христианство, не столь давно принявшее философию равенства, превозносило не сильного воина, а слабого человека.

Общество производит героев, похожих на него самого. В западном обществе XXI века этого звания достойны мигранты, отцы семейств, жертвы притеснений, нищие. Ахеец, въехавший на своей колеснице в Париж 2018 года, был бы немедленно арестован. Ничто так не вечно, как фигура героя. Ничто так не эфемерно, как его воплощение.

Ханна Арендт, одержимая историей, то есть включением человеческих деяний в плоть времени, приветствует выбор греков следующими замечательными словами из «Кризиса в культуре»: «Однако если смертным удавалось сообщить своим произведениям, деяниям и словам некоторую длительность и задержать их гибель, то эти вещи, по крайней мере в какойто степени, тоже входили в мир непреходящего и обживали его, а сами смертные находили себе место в космосе, где все, кроме людей, бессмертно. Способностью, позволявшей людям этого добиваться, была память».

В эпоху непосредственности эти слова звучат несколько странно. Культ настоящего находится в оппозиции к желанию вписывать свои поступки в длинное время. Античный грек — это не человек эпохи Цукерберга. Он не хочет прилипнуть к экрану-зеркалу, как насекомое — к лобовому стеклу настоящего. Социальные сети — это предприятия по автоматической дезинтеграции памяти. Как только ваш пост опубликован, образ уходит в небытие. Новый Минотавр интернета опрокинул сам принцип нетленности. Полные иллюзий собственной видимости, мы поглощаемся цифровой матрицей, напоминающей огромный желудок. Древнегреческому герою интернет не нужен. Он предпочитает не постить, а рубить.

Этот древний грек, ради славы готовый разграбить какой-нибудь город, кажется нам чудовищем. В нашем западном мире XX века героизм еще обладал евангельской ценностью. Он предполагал жертвование жизнью ради чего-то внешнего по отношению к нашему собственному телу.

В XXI веке западный героизм заключается в демонстрации своей слабости. Героем будет тот, кто пострадает от притеснений. Амбиции сегодняшнего героя — быть жертвой!

Задачей гомеровского героя было стать лучше всех.

А как христианское предписание современных демократий говорит нам, что все — лучшие.