«Писать, заниматься сексом, ощущать удовольствие»: как менялись концепции тела в феминистской теории

Одна из ранних версий этого текста (с параллелями в современном танце) появилась в рамках курса «Гендерные исследования в театре», по итогам которого Дарья Юрийчук и Ольга Тараканова скоро представят зин.

---

Мы проживаем нашу жизнь в теле, но часто обращаем на него внимание, только когда что-то идет не так. Тем не менее тела активно вовлечены в социальную жизнь. Именно она формирует наши представления о собственном теле, в которых одни функции становятся более значимыми, чем другие. Эти представления устанавливают свою «материальную власть» и превращаются во вполне осязаемые реальности.

Тело как бремя

«Я откинулась на спинку стула, уже обозленно глядя в необъятный купол библиотеки. Например, Поуп: „У большинства женщин нет ни капли характера“. А вот Лабрюйер: „Les femmes sont extremes, elles sont meilleures ou pires que les homines“. Явное противоречие у проницательнейших наблюдателей-современников. Способны женщины к наукам? Наполеон считал, что неспособны. Д-р Джонсон был другого мнения. Есть ли у женщины душа? Находятся дикари, которые говорят: нету. Другие, наоборот, считают женщин чуть не святыми и поклоняются им. Одни мудрецы заявляют, что женщины неразумнее мужчин, другие — что они глубже. Гете чтил их, Муссолини презирает. Кажется, во все времена мужчины думали о женщинах, и думали по-разному».

Вирджиния Вулф. Своя комната

Знаменитому эссе Вирджинии Вулф 90 лет, но и сегодня можно встретить подобные высказывания в адрес женщин. Им отказывают в разумности или сакрализируют, ссылаясь на биологический детерминизм, который связывает телесные характеристики с умственными способностями и социальной ролью.

Первые западные феминистки воспринимали собственную телесность с подозрением, предпочитая вместо нее подчеркивать рациональные силы женского разума.

Поэтому их главный тезис был таков: разум — универсальная человеческая способность, независимая от телесных различий. На способность женщины голосовать, исследовать, создавать не влияет ее биология.

Занятия наукой и искусством осложняло не только снисходительное отношение, но и репродуктивные обязанности: на вопрос Мэри Шелли, почему же Ада Лавлейс, первая программистка и мать троих детей, не может заниматься, чем хочется — наукой, она отвечает: нет времени!

Вирджиния Вулф остроумно сравнивает качество обедов в столовых мужского и женского колледжей: вереницы куропаток и салатов против бульона «прозрачного как слеза». Так она показывает, скольких усилий стоит женщинам наука: «[Б]ез толку размышлять о том, что было бы, если б наши матери накопили деньги и вложили их в строительство колледжа или библиотеки: женщинам ведь негде было зарабатывать, а если кому-то и случилось бы заработать, эти деньги по закону им не принадлежали». И заключает: «Делать деньги и рожать дюжину детей — ни один человек такое не вынесет». Вот и причина: женщины не глупее — у них нет времени и средств заниматься наукой.

Со времен Просвещения на Западе доминирует научная картина мира, в которой женщине сложно завоевать позицию активного субъекта. В ее основе — дуалистическая организация познания: материя покоряется воле субъекта, становится объектом его деятельности. Тело тоже становится объектом. Так тело и разум оказываются по разные стороны баррикад: тело — материя, которая ассоциируется с природой, землей, грязью, оно относится к природе, а разум — к культуре и познанию.

Противопоставление природы и культуры — еще одна оппозиция, которая структурирует мышление с Нового времени. Женщины в этой парадигме оказываются «ближе к природе». Их тела, как и земля, становятся собственностью «разумного» и «цивилизованного» познающего субъекта.

Неудивительно, что тело в этой картине мира было для женщины источником уязвимости. Чувственное удовольствие ограничено риском беременности. Материнство, домашний труд, тяжелое бремя воспроизводства человеческого вида вытесняют женщину из публичной сферы, связывают ее с домом и закрепляют в телесной реальности.

Мое тело — мое дело

В 1864 году в Великобритании вышел акт о заразных болезнях, который подразумевал принудительное обследование женщин на наличие венерических заболеваний. В ответ Жозефина Батлер опубликовала громкий манифест против мужского и медицинского контроля над женским телом. В нем она выступила за право женщины распоряжаться своим телом и сформулировала аргументы, которые позже стали использоваться в кампаниях против сексуального насилия, за доступ к средствам контрацепции и абортам.

Борьба женщин за власть над собственными телами продолжается по сей день. В 2015 году председатель комитета Государственной думы по вопросам семьи, женщин и детей Елена Мизулина инициировала законопроект о выводе абортов из системы ОМС и их запрете в частной медицине. Тогда же появились «дни тишины» — временный мораторий на аборты в некоторых регионах России, из-за которых женщины пропускали сроки проведения медикаментозного аборта. Юлия Цветкова до сих пор находится под домашним арестом по делу о распространении порнографии — за картинки, которые напоминают, что тело женщины — ее дело.

Рози Брайдотти связывает репродуктивное насилие со всё той же парадигмой Просвещения, которая превращает взгляд в орудие насилия, а тела в объекты. Органы становятся объектами сначала под взглядом ученого: с возникновением анатомии тело превращается в объект научного познания. Взгляд в этой парадигме обладает особым статусом: тот, кто смотрит, — у того и власть. Объективность и объективация тесно связаны. Научный взгляд считает себя объективным, потому что смотрит с дистанции и обладает властью, делая вид, что никак не вовлечен в процесс, который изучает. Парящий над миром бестелесный взгляд может видеть и быть при этом невидимым.

Открытия молекулярной биологии усложнили картину: благодаря им появилась возможность вместо отдельных органов исследовать ткани, клетки и микроорганизмы, увидеть их как объекты изучения; а логика капитализма позволила сделать из них товар для рынка трансплантологии. Особенно сильно последствия этого проявились в репродуктивной сфере: изобретение эхограммы символически отделило плод от организма матери и, по словам Брайдотти, повлекло за собой новую волну пролайф-кампаний и отмену законодательства об абортах, например, в некоторых штатах США.

«Миф о красоте», как его называет авторка одноименной книги Наоми Вульф, ограничивает свободу женщин не меньше, чем репродуктивный контроль. Стандарты красоты продолжают давить на женщин, игнорируя позиции, которых они достигают в общественной жизни.

Требования феминисток о праве каждой женщины распоряжаться собственным телом изменили жизни многих женщин. Но скрытый дуализм остался. В предложениях феминисток тело всё равно рассматривалось как объект, принадлежащий женщине и таким образом отделенный от нее.

Тело как сила

В 1970-е, помимо понятия гендерного равенства, возникло понятие гендерного различия. Раз угнетение женщин в патриархальной системе укоренено в наших телах и практиках, то гендерного равенства на уровне прав недостаточно — необходимо признание инаковости женского.

Два направления феминистской мысли — радикальное и психоаналитическое — предложили проекты по превращению различия в силу. Специфика женского воплощения недооценена и невидима из-за того, что мужское тело считается нормой (вспомните, какого пола витрувианский человек — мера всех вещей). Поэтому феминистки воспевали женскую сексуальность и способность рожать как подтверждение силы и ценности женского тела. У материи появился шанс на реабилитацию.

«Дочери Лакана» Юлия Кристева и Люс Иригарей развивали психоаналитическую линию в этом вопросе. Психоанализ предлагал новую модель отношений с телом, которая позволяла отказаться от идеи пассивной материи и посмотреть на тело и материальность не как на бремя, а как на силу для сопротивления.

Тем не менее классический психоанализ всё еще определял женщину через отсутствие члена. Так что задачей Иригарей было творчески переосмыслить и переформулировать женское тело, чтобы дать возможность женщинам чувствовать и думать о своей воплощенной форме вне рамок, в которые ее помещает патриархат. Иригарей описывает женские тела как текучие, флюидные, подвижные. Она сравнивает их с неконтролируемой, просачивающейся жидкостью, бесформенным потоком, который охватывает все формы. Беспорядком, который угрожает всякому порядку.

Антрополог Мэри Дуглас в легендарном исследовании «Чистота и опасность» пишет, что порядок определяется через вытеснение грязи или беспорядка: так общества прочерчивают границы допустимого. Грязь, нечистота приписываются объекту, который вытесняется за эти границы. Женщины, безработные, нищие, иммигранты, национальные меньшинства, больные СПИДом, квир — это ненадлежащие, непослушные, нечистые тела, вытесненные за грань нормы.

Границы тела также определяются социальным порядком: например, слюна, однажды отделенная от тела, становится отвратительной и никогда больше не может вернуться обратно.

Экскременты, менструальная кровь, молоко, слезы — жидкие и бесформенные субстанции, которые переходят границу тела, вытесняются за его пределы и ассоциируются с грязью.

Эта же логика управляет проницаемостью телесных границ. Тело, в котором границы нарушаются неправильно, считается нечистым. Это относится, например, к потере девственности до свадьбы: граница пересекается раньше социально одобренного срока. Другой пример: ранние представления о СПИДе как о болезни геев связаны с тем, что гомосексуальность маркируется как «нечистая», поскольку ассоциируется с неподобающим нарушением телесных границ.

Опираясь на исследования Мэри Дуглас, Юлия Кристева вводит понятие abject — отвратительное. Это не то же, что объект — то, что мне противопоставлено, от объекта в отвратительном лишь одно свой­ство — противостоять. Abject разбивает пару субъект и объект, внутри и вовне, обозначая переход из одного в другое — пересечение границ. Грязь или abject угрожают социальному порядку. Согласно Кристевой, менструальная кровь маркирует женщин как нечистых, проводя половое различие. Так что у описания женских тел как подвижных и текучих есть определенные основания.

Кристева искала освобождение от власти «отцовского закона» или «символического порядка» в доязыковом единении с «матерью». Символический порядок, который мы осваиваем через язык, структурирует наше мышление определенным образом. Но получить доступ к райской неразрывности с материей можно через поэзию, ее множественность смыслов, ритм, ассонансы, игру, повторения, схожие с детским лепетом. Эта мысль дала начало феминистскому письму. В русскоязычной современной поэзии оно представлено, например, Ф-письмом.

Перед Иригарей и Кристевой не стоит задача изложить «истину» о присущей женщинам жидкости/плавности. Это стратегический жест, иной взгляд на субъективность и телесность, подчеркивающий другие грани и особенности. Они переформатируют культурные представления о женских телах, в которых обращают внимание на непредставленные части. Если мы неизбежно переживаем наши тела через воображаемые и символические представления, то мы можем переопределить их, чтобы они были живыми и позитивными для самих женщин.

Несмотря на это, Иригарей и Кристеву часто критикуют за эссенциализм. Эссенциализм предполагает, что у вещей и явлений есть некая глубинная реальность, истинная природа или сущность с неизменным набором качеств и свойств. Поиск позитивных свойств женского телесного существования не всегда дает возможность трансформировать структуру властных отношений между полами. За женским всё равно закрепляется набор определенных качеств, хоть и позитивных, а различия и особенности разных женских опытов стираются. Тем не менее этот подход внес важный вклад в концептуализацию женского тела. И хотя дихотомия разума и тела не преодолена, тело перестало быть пассивной материей.

Следы

У Симоны де Бовуар есть знаменитое утверждение: «Женщиной не рождаются, а становятся». То, что мы считаем своей биологией, всегда опосредовано культурными мифами и социальными значениями. Отношение женщины к своему телу как к женскому — это усвоенное следствие внешнего взгляда на него. Другими словами, она относится к собственному телу через призму социальных представлений о нем.

Начиная с 1960-х годов в феминистской теории для описания этих социальных значений использовали метафору отмеченного тела. Мишель Фуко рассматривал тело как продукт разных систем письма, палимпсест, поверхность для надписей. Согласно его теории, дисциплинарные системы оставляют след на теле, подобно следам пыток.

Тело — не просто материя, а восприимчивая поверхность, наслоение всех видов социальных, культурных, дискурсивных меток, которые формируют полезного для общества, дисциплинированного, нормализованного субъекта.

Но ни эссенциалистское представление о теле, ни представление о теле как о поверхности, испещренной следами, не позволили избавиться от противопоставления природы и культуры, тела и разума.

В 1990 году Джудит Батлер в знаменитом «Гендерном беспокойстве» переосмысляет такой конструктивистский подход к гендеру. Этому подходу не хватало критического анализа того, как именно тело гендеризируется и натурализируется, то есть как представления о теле становятся материальными.

Во-первых, Батлер вводит перформативное измерение: гендер не дан нам в неизменном виде, он всегда исполняется в момент коммуникации. Мы предъявляем людям множество перформативных признаков, которые позволяют им делать выводы о нашем гендере.

Но еще важнее, что Батлер, кажется, ставит точку в дебатах между эссенциалистами и конструктивистами. Она говорит, что разделение пола и гендера (пола как фиксированного биологией и гендера как набора социальных значений, присущего такой биологии) на определенном этапе действительно продуктивно, поскольку позволяет рассматривать гендер как исторический и социально изменчивый. Если гендер — это выученная роль, которая ежедневно разыгрывается, то, значит, есть возможность сыграть его иначе и вывести за рамки мужского и женского.

Но заглядывая под гендерную оболочку, Батлер обнаруживает, что и пол сам по себе уже гендерированная категория, которая полностью сконструирована политически и натурализована. Человека признают человеком, когда отвечают на вопрос: мальчик или девочка? И если гендер с нами с самого начала и определяет нас как человека, то можно ли думать о нем как о наслоении, культурной оболочке?

Смысл и значение, которые мы придаем нашей материальности, не освобождаются от этой материальности.

Батлер преодолевает конструктивистский взгляд, предполагающий, что культура воздействует на пассивную поверхность природы. И всё же ее критикуют за то, что ей не удается до конца избавиться от бинарных оппозиций: форма и материя, природа и культура. Несмотря на то, что для Батлер ни форма, ни материя не предшествуют одна другой, продуктивна только форма (дискурс). В конечном итоге Батлер теряет из виду тело, которое пытается объяснить ее работа: конкретное, историческое тело, которое любит, страдает и умирает.

Воплощенное знание

Как воспринимает мир ваша собака? Чем ее знания о мире отличаются от ваших? Мы познаем мир из разных тел, наши глаза устроены по-разному. Все точки зрения объективны, но не абсолютно.

Феминистская исследовательница и биолог Донна Харауэй настаивает на том, что наша способность познавать и действовать всегда укоренена в теле. Точка зрения, взгляд, который не отдает себе отчета, из какого тела он смотрит, — это привилегированная позиция, God’s trick. Выдавать себя за бестелесного наблюдателя, который окидывает мир всевидящим неангажированным взором, — трюк, доступный только тому, кто может скрыть свою телесность. Объективность всегда ситуационна, частична и политична. Объективный взгляд возможен только с учетом всех угнетенных точек зрения: колонизированных, не-белых, женщин, рабочих, ЛГБТК+.

Но кроме частичности восприятия субъекта Харауэй предлагает переосмыслить роль объекта познания. Объекты — активная, порождающая смысл часть аппарата производства знания. Это значит, что природа, или материя, так же активно действует, как и тот, кто ее воспринимает. Возможно, между ними вообще нет границы.

Чтобы покончить с разделением природы и культуры и разрушить границы между человеческим, животным и машиной, Харауэй изобретает образ киборга.

«Киборг не узнает райский сад; он не сделан из грязи и не может мечтать о возвращении в прах» — вот ее ответ эссенциалистским феминисткам, которые искали эмансипаторный потенциал в собственной женской телесности.

Для Харауэй никакой материи не существует самой по себе. Есть природно-культурный континуум, а разграничения между разумным и природным политичны и поэтому должны быть пересмотрены.

То, что мы считаем природой, — не более чем исторический артефакт.

Биология воспринимает тело как внеисторичное и универсальное — всегда одинаковым, независимо от социального контекста. Биологические теории натурализируют наши тела — то есть делают вид, что черты, приписанные тому или иному телу социальным порядком, естественны. На деле же процессы и действия, которые в какой-то момент кажутся невозможными для тела в некоторых культурах, легко возможны в других. То, что считается биологически обусловленными факторами, поддается широким историческим трансформациям.

Материальный поворот

Самоорганизующаяся сила живой материи — основной фокус теорий материального поворота. Они наследуют идее Харауэй о расположенном, укорененном в теле знании. Рози Брайдотти черпает вдохновение еще и из монистической философии (Спинозы), которая отвергает любой дуализм, особенно оппозицию природы и культуры.

Под материей неоматериализм понимает всё, что «чувствует, общается, переживает, желает, учится и помнит». Поэтому он не терпит универсализма: радикальная воплощенность, локализованность в конкретном теле переводит любое производство знания в политическую плоскость.

Согласно Карен Барад, американской исследовательнице и доктору теоретической физики, понятия и вещи обретают свои границы во взаимодействиях разных конфигураций материи. Например, явление природы возникает в момент столкновения материи и измерительного прибора, который его фиксирует. Таким образом, Барад разрушает границу между природой и культурой: тело и социум взаимно влияют друг на друга, а границы тела возникают в их взаимодействиях с внешней средой. Влияние культурной среды на материю хорошо иллюстрирует понятие нейропластичности. Это способность нервной системы изменять свою структуру и функции вследствие развития, полученного опыта или перенесенных повреждений.

О неразрывности химических, политических, технических процессов становления тела рассказывает испанский квир-теоретик Поль Б. Пресиадо (ранее публиковавшийся под именем Беатрис Пресиадо). Он предлагает понимать гендер как технологию и показывает, как в XX веке разработки, относящиеся к проблемам пола и сексуальности, развивались параллельно и на пересечениях с военной, медицинской, политической технологиями. Термин, который Пресиадо использует для описания постиндустриального, глобального медиа-медицинского мира, — фармако-порнографический режим.

Он показывает, как одновременно дискурсивные и материальные технологии создают тела с помощью изображений и технических средств (порнографии) и биомолекулярных медицинских разработок (фармакологии).

Например, послевоенная политика США не только создала образы идеальных мужчины и женщины, но и немедленно стала их воплощать с помощью новейших технологий. Мужское и женское на этом историческом этапе максимально поляризировались во имя семейных ценностей. На уровне идей воспевался мужской профессиональный труд, женская работа по дому и материнство, на уровне закона преследовалась гомосексуальность. Медицинские разработки действовали на уровне тел: виагра помогала любому привести свое тело в соответствие с образом постоянно эрегированного мачо из «Плейбоя». Вещества становятся неотъемлемыми в конструировании наших тел, которым предписано приводить в действие политтехнологии. Протестные и дисциплинарные практики переплетаются, порождая «прозак-субъектов, каннабис-субъектов, кокаиновых субъектов, алкогольных субъектов, риталин-субъектов, кортизон-субъектов, гетеро-вагинальных субъектов, субъектов двойного проникновения, виагра-субъектов».

Сам Пресиадо субверсирует этот порядок. Как Беатрис он начинает принимать тестостерон, но не для того, чтобы стать мужчиной, а чтобы «искривить то, что общество хочет сделать из меня, так что я могу писать, ебаться, ощущать удовольствие в его пост­порнографической форме, добавлять молекулярные протезы к моей низкотехнологичной, транссексуальной идентичности, состоящей из фаллоимитаторов, текстов и движущихся образов».

Тела — не фиксированные, инертные, генетически или биологически запрограммированные сущности, которые функционируют особым образом в собственных определенных формах, не зависящих от своей культурной среды и ценности. Наши идеи и установки проникают в функционирование самого тела, составляют сферу его возможностей и оставляют пространство для сопротивления. Тело — это то, что оно делает, а не то, что оно есть.