Почему мы теряем детские воспоминания?

В моменты сентиментальности я привык говорить, что рождение брата стало моим первым воспоминанием, потому что это было первое событие в моей жизни, стоившее того, чтобы его запомнить. В этом есть доля правды: исследования показывают, что формирование и удержание наших самых ранних воспоминаний часто начинается с важных личных событий, и рождение братика или сестренки — хрестоматийный пример. Но также имеет значение время. Первые воспоминания большинства людей относятся к возрасту 3,5 лет, именно столько мне было во время поездки в роддом.

Говоря о своем первом воспоминании, я подразумеваю первое сохранившееся воспоминание. Эту тему исследует профессор психологии Кэрол Петерсон из университета Ньюфаундленда.

Как доказывают ее работы, маленькие дети помнят окружающий мир с 20-го месяца своей жизни, но к 4-7 летнему возрасту эти воспоминания тускнеют и исчезают.

«Мы привыкли думать, что отсутствие ранних воспоминаний —следствие неразвитой системы памяти у младенца, однако это неверно, — говорит Петерсон. — У детей очень хорошая память, но то, задержатся ли в ней надолго те или иные вещи, зависит от нескольких факторов». Два важнейших — эмоциональная составляющая и то, насколько история когерентна, то есть логически укладывается в формирующуюся у нас позже картину мира.

Воспоминания, соответствующие этим критериям, обычно и задерживаются в голове вплоть до зрелости. Обычно, но не всегда. О причинах детской амнезии я спросил у психолога Стивена Резника, специалиста по вопросам развития человека из университета Северной Каролины. По его словам, термин амнезии не вполне корректен в этом случае. Вскоре после рождения ребенок начинает распознавать конкретные лица и реагировать соответствующе, когда они снова появляются (так дети отличают маму от всех остальных людей и забывают папу, когда он отправляется в длительную командировку). Это «распознающая память». Способность понимать слова и учиться языку зависит от «рабочей памяти», которая начинает проявляться в шесть месяцев. К двум годам подключаются более сложные формы памяти, такие как «семантическая память», которая позволяет усваивать концепции и формировать общие знания о мире.

«Когда люди приписывают младенцам амнезию, они имеют в виду то, что называется эпизодической памятью», — объясняет Резник. Наша способность запоминать события, которые случились с нами, основывается на более сложной умственной инфраструктуре, чем остальные типы памяти. Контекст здесь первостепенен. Чтобы сформировать такие воспоминания, нужно их осмыслить, а это возможно лишь тогда, когда существует понимание концепций.

Воспоминание о пополнении моей семьи появилось благодаря тому, что я уже знал такие концепты как «больница», «брат», «койка» и даже «шоу паровозика Томаса».

Более того, чтобы этот момент остался доступным для меня-взрослого, он должен был быть зафиксирован в тех же лингвистических терминах, которые я использую для взрослых воспоминаний. Более ранние события оказались недоступными из-за того, что мой мозг перестроился в процессе изучения языка (так произошло и с вами).

Что мы теряем, когда закрывается доступ к самым ранним событиям, зафиксированным нами в младенчестве? Я потерял целую страну — наша семья эмигрировала из Англии в июне 1991-го, и в моей голове не осталось ничего о Честере, моей малой родине. Я рос, узнавая Англию из телешоу и этикеток на импортной еде, из акцента и фразеологизмов родителей; я знаю Англию как культуру, но не как место, не как родину.

Мои родители мало говорили о Честере, частично потому, что для них это было просто место, куда они перехали, когда решили завести детей (их собственное детство прошло в Манчестере), и частично из-за эмигрантского стремления ассимилироваться в Америке. После того, как мы осели на территории северо-восточных штатов, мой отец с его эталонным британским английским выработал для себя новый стандарт, отвечая на вопрос, откуда он: «Нью-Джерси. Разве по моему акценту не слышно?».

Чтобы узнать, насколько точным оказалось мое первое воспоминание, я позвонил отцу. Я беспокоился, не выдумал ли я подробностнй этого дня. Отец сказал, что брат родился ранним вечером, а не ночью, как я думал (но учитывая, что солнце над больницей в тот день зашло в 16:31, мы оба были правы). Он также подтвердил детали о детской койке и телевизоре, относительно Тома отец не заспомнил, но мы оба согласились, что трехлетний мальчик явно лучше замечал все, что касается мультиков, чем нежели взволнованный родами мужчина.

Странность детали про паровозик прибавляет истории правдивости — вряд ли в более старшем возрасте мне понадобилось бы домысливать ее.

Ложные воспоминания существуют, но они начинают генерироваться гораздо позже.

Петерсон провела эксперимент, в ходе которого пытался обвести вокруг пальца ряд малышей, заставляя их припомнить несуществующие события — большинство не повелись. Что же касается причин, по которым старшие дети и взрослые начинают заполнять пробелы никогда не происходившими событиями, психолог указывает, что память — это фундаментальная когнитивная активность, которую мы используем для того, чтобы понять мир, и это понимание часто требует более полного нарратива, чем могут предоставить наши настоящие воспоминания.

По мере того, как человек взрослеет, ему становится все проще объединять реальные воспоминания с другими когнитивными сигналами — всем тем, что было получено из книг, телепередач, кино и непосредственного общения. Резник рассказал мне об отчетливом воспоминании, как он с сестрой едет сначала в игрушечном вагончике, а потом на тракторе. Проблема в том, что он не вспоминал, как ехал, а мысленно видел себя едущим. Отгадка нашлась в старой фотографии, на которой запечатлены они с сестрой в этом самом детском транспорте. Резник забыл, что видел снимок, но его содержание отложилось и трансформировалось в ясное воспоминание о том, чего он на самом деле не запомнил.

После этого рассказа я начал думать о той единственной картинке в своей голове, которая могла предшествовать рождению брата. Это был смутный образ меня крошечного, сидящего между родителями, в кресле самолета, летящего в Америку. Отец подтвердил, что такое было, но меня смущало, что это не было переживанием от первого лица, скорее видением нас троих с перспективы оси салона. Кроме того, не хватало существенной детали: в тот момент моя мать была на четвертом месяце беременности, и папа заверил, что не заметить живот было нельзя, хотя мама это гневно отрицала. Моя память, если это все же была она, оказалась чрезмерно вежливой.

Истории, которые рассказывают о себе взрослые, могут переиначить их воспоминания, но с другой стороны, воспоминания, даже давно забытые, могут влиять на них. В 2012-м я проведывал брата, который тогда учился в лондонском колледже, и заехал на запад Англии, чтобы впервые (на моей памяти) увидеть место, где родился. Я провел в Честере всего один день, но успел ощутить нечто правильное в этом маленьком городке. Чувство было смутным, но несомненным: я дома.

Мой ли это ум наложил фильтр осознанной важности на это место, или ощущение вызвали реальные воспоминания, которые остались где-то в заповедных уголках мозга? Резник склоняется ко второму: та самая «распознающая память», которая помогала мне узнавать маму из колыбели, вполне могла узнать и город, по улицам которого я гулял, лежа в коляске.

Распознавание — доминирующая функция, ее плоды и могли сохраняться 20-30 лет спустя.

Когда честерцы спрашивали, что я, одиноко бродящий американец, делаю в их городе, я отвечал: «Вообще-то я отсюда». Впервые в жизни эта фраза для меня была полностью правдивой, без уточнений о ранней эмиграции в Нью-Джерси, где я вырос. Не помню, пытался ли я повторить папино «А что, по моему акценту не слышно?», но дайте мне пару десятилетий, и я с уверенностью это вспомню — уже слишком хорошая получится история.