Говоря об удобрениях, ссылаться на Писание, а на уроке логики уверять, что законов разума не существует. Как работала цензура в российском образовании XIX века

Российское государство и цензура

Цензура в широком смысле — это социокультурная система, предназначенная для контроля над созданием, распределением, хранением и потреблением информации и действующая в соответствии с потребностями и интересами организующей ее властной инстанции; в узком смысле — система надзора за печатью и СМИ, музыкальными и сценическими произведениями и их исполнением, произведениями изобразительного искусства и т. п., организованная светской или духовной властью с целью борьбы против распространения идей и сведений, которые признаны недопустимыми или опасными.

Большая российская энциклопедия

Цензура в России существовала издревле — списки запрещенных книг известны с XI века. Одним из первых самостоятельных цензурных документов стал «Стоглав», принятый при Иване Грозном в 1551 году. Согласно ему неисправленные рукописи (при переписке смысл книг искажался) подлежали изъятию. Под эти правила конфискации подпали и тексты последователей тех учений, которые православная церковь считала неортодоксальными. Во многом поэтому за границу бежал российский первопечатник Иван Федоров.

Читайте также

Казаки, калмыки, евреи, старообрядцы, революционеры и другие: кто и почему эмигрировал из Российской империи до 1917 года

Затем русские цари боролись с «латинским влиянием», изымая и уничтожая иностранную литературу. Еще — с широко распространившимися и популярными в народе лубочными картинками, на которых «печатают… развращенно образ Спасителя нашего Иисуса Христа».

Основатель империи Петр I лично и с помощью помощников отсматривал сотни рукописей и первую печатную российскую газету «Ведомости». Позднее цензурой занималась Академия наук, а затем Сенат (светские сочинения) и Синод (духовные).

Лишь при Екатерине II цензура стала превращаться в систему. Сначала она была довольно либеральной, но к концу правления императрицы обернулась ссылкой Александра Радищева в Сибирь и сожжением тиража его повести «Путешествие из Петербурга в Москву». Такая же судьба постигла книги издательства Николая Новикова и писателя Якова Княжнина. А закончилось всё и вовсе высочайшими постановлениями об изъятии сочинений «против закона, доброго нрава, нас самих и российской нации» и запретом частных (вольных) типографий.

Своеобразным чемпионом по цензурным инициативам стал Павел I, который, несмотря на острую нелюбовь к инициативам матери, только ужесточил внедренный при ней контроль за печатью.

Император приказал сжечь около 600 сочинений. А еще составил перечень запрещенных слов и понятий. Например, вместо «врач» надо было говорить «лекарь», вместо «выполнение» — «исполнение», вместо «граждане» — «жители, обыватели», вместо «отечество» — «государство». А слово «общество» вообще велено было не употреблять.

Вишенкой на торте этих цензурных ограничений стал полный запрет ввозить иностранную литературу, «так как чрез вывезенные из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданских законов и благонравия».

Императоры Александр I и Николай I не заходили так далеко, как их отец Павел и бабка Екатерина. Так, Александр, едва вступив на трон, отменил запрет иностранной литературы и частных типографий. Однако правление монархов первой половины XIX века тоже не лишено было цензурного мракобесия.

Всего в российской истории было три цензурных устава. Все они приняты при Александре I (1804) и Николае I (1826 и 1828). Серьезные изменения вносили в них также Временные правила о печати 1865, 1882 и 1905–1906 годов. Кроме того, уставы дополняли различные указы, циркуляры и разъяснения. Например, постановление 1850 года изменило штат цензоров, а 1863-го — министерство, к которому те относились.

Каждое крупное обновление цензурного законодательства вносило в него что-то свое. Например, устав 1804 года оставлял цензору право трактовать спорные моменты в пользу автора. Устав 1826 года это право отобрал. За свою громоздкость он получил название «чугунного» и был заменен уже два года спустя. Тогда же шире стал круг ведомств, наделенных правом проверять рукописи. Правила 1865 года были более мягкими и почти полностью перевели цензуру с предварительной на последующую (карающую). Это значило, что печать проверяли не до выхода, как было раньше, а после.

Но суть российской цензуры оставалась в целом неизменной. Ведь монаршие указы позволяли переиначивать и свободно трактовать положения законодательства, а то и вовсе противоречили ему. Цель цензуры, как в начале, так и в конце столетия, была в том, чтобы изымать те сочинения, которые не способствуют «истинному просвещению ума и образованию нравов», содержат что-либо «против закона Божия, правления, нравственности и личной чести гражданина». На практике это означало сокрытие проблем, запрещение любой критики власти (причем даже в адрес давно умерших императоров и царей), ханжеские моральные отповеди и боязнь перед просвещением масс.

Самодержавная власть, контроль за образованием и профессора в роли цензоров

Формирование системы образования шло параллельно и как бы рука об руку с созданием цензурного аппарата. Так, с 1804 по 1863 год (тогда же вышли соответственно первый и третий университетские уставы) цензурное ведомство относилось к Министерству народного просвещения и лишь потом перешло к МВД.

Контроль за образованием был очень важен для самодержавия, и оно этот контроль постоянно усиливало. В образовательных учреждениях корона видела действенный инструмент, чтобы проводить официальную идеологию.

Например, учителя гимназий — элитных средних школ, государственных училищ (так назывались учебные заведения от начального до высшего уровня) состояли на государственной службе. То же самое касалось преподавателей императорских университетов и приравненных к ним казенных вузов. Это давало привилегии, но одновременно позволяло государству требовать от педагогов быть проводниками его политики: поддерживать стабильность в обществе и обеспечивать государство необходимыми кадрами.

Так, среди официальных требований к учителю гимназии были: религиозность, лояльность и верность императору. Во всём этом он клялся на присяге. Также от учителя при устройстве могли потребовать письменное обязательство не участвовать в политической деятельности.

Кроме того, государство регламентировало стандарты профессиональной подготовки, учебные программы, штаты учебных заведений. Пеклось оно и о нравственности юношества, переходя не только личные границы, но и грань разумного. Например, ученицам женских гимназий запрещалось посещать балы и танцевальные вечера, заседания судов, где рассматривались дела «весьма безнравственной жизни». А гимназистам официально нельзя было ходить в театры, синематограф и просто гулять позднее 8–10 часов вечера. Кроме того, их, как и студентов, заставляли носить форму, причем контроль за ней был очень строгим. Настолько, что за расстегнутый мундир можно было загреметь на гауптвахту.

Но, пожалуй, истинную взаимосвязь образования и цензуры в Российской империи показывает тот факт, что на протяжении почти 46 лет (1804–1850) цензорами были университетские профессора и учителя гимназий. Их привлекали к этой работе как наиболее грамотных людей, способных проанализировать текст.

Труд был нелегкий: приходилось внимательно отсматривать тысячи страниц рукописей, зачастую на иностранном языке, в ограниченный срок, а если речь шла об утренних газетах, то вообще в ночное время. Причем, за редкими исключениями, цензоры работали бесплатно и в дополнение к основным обязанностям. Лишь в 1826 году профессия стала отдельной, а с 1828-го начала оплачиваться. После завершения работы в университете профессор мог занимать должность стороннего (внештатного) цензора.

Цензор изучал труд в установленные сроки и предлагал автору правки. При этом он нес ответственность как за допуск «вредного» сочинения, так и за необоснованный отказ в печати. Если цензор сомневался, судьбу текста решал цензурный комитет. Если и тот не справлялся, вопрос переходил к попечителю учебного округа, затем — к министру просвещения и, в конце концов, мог дойти до императора. Только получив одобрительную печать цензурного ведомства на титульном листе, типография могла приступить к печати. После нее цензор еще раз сличал один образец тиража с корректурой.

В 1850 году правила комплектования цензурного ведомства изменились: его полностью отделили от университетов.

Большинство профессоров рады были снять с себя обременительные и малопрестижные обязанности, ошибка при исполнении которых к тому же стоила всё дороже.

Совмещение должностей было запрещено, хотя совместители всё же оставались. Так, университетских преподавателей всё еще могли привлекать к цензуре рукописей на малораспространенных иностранных и национальных языках.

После 1863 года цензорами в основном были чиновники МВД, но внештатные могли и не относиться к этому ведомству. Получить должность можно было, только поднявшись высоко в Табели о рангах — до VI–IV класса (коллежский советник — действительный статский советник).

В целом цензорами становились представители разных сословий: дворяне, духовенство, купечество, горожане и даже крестьяне (например, Александр Никитенко, дневники которого я дальше буду часто цитировать). Однако у них должно было быть (за редкими исключениями) хотя бы среднее образование, а большинство имело высшее. Поэтому на службе в цензурном ведомстве часто оказывались высокообразованные люди, поэты и писатели, ученые, некоторые из которых и сами публиковали анонимные сочинения.

Отношение к цензорам зависело от их личностных качеств. Грамотных, прогрессивных и простых в общении цензоров уважали; невежественных, консервативных, вредных и заносчивых — ненавидели. Причем не только авторы, но и коллеги.

Так что не стоит думать, что все цензоры были мнительными ретроградами и занудами. Однако система цензуры, выстроенная российскими монархами в первой половине XIX века, побуждала именно к этому.

Образовательная цензура при Александре I

Довольно либеральный цензурный устав 1804 года быстро вступил в противоречие с действительностью. Всё более склонявшийся к консерватизму император выпускал постановления, противоречившие его же собственному изначально реформаторскому курсу. Так, хотя цензурное ведомство относилось к Министерству просвещения, полиция уже с 1811 года получила право следить за книгопродавцами, издателями, периодикой, театром и даже препятствовать распространению уже разрешенных изданий. Позднее свои комитеты по просмотру готовящихся к печати рукописей появились почти в каждом ведомстве.

Особенно усилилась реакция в годы правления Александра после Наполеоновских войн. Среди высших чиновников от образования тогда оказалось немало обскурантистов и казнокрадов. Например, попечитель (что-то вроде нынешних региональных министров науки и культуры, только подчинявшихся напрямую центру) Казанского учебного округа Михаил Магницкий. Он запомнился своим предложением закрыть Казанский университет и даже сравнять его здание с землей, а также нелюбовью к массовому просвещению.

«Слово человеческое есть проводник адской силы философии XVIII века, книгопечатание — орудие ее», — говорил он.

Может быть интересно

«Общество еще не готово к неевклидовой геометрии», или Почему Николай Лобачевский так и не получил научного признания при жизни

Не лучше был петербургский попечитель Дмитрий Рунич, который в 1820–1821 годах устроил «разгром» местного университета. По его доносам за обвинения в атеизме были уволены 12 профессоров, а двое и вовсе пошли под суд. Ушел в отставку в знак протеста и защищавший преподавателей ректор Михаил Балугьянский. Вот как Рунич отозвался о книге одного из уволенных профессоров Александра Куницына «Право естественное»:

«Вся книга есть не что иное, как пространный кодекс прав, присвояемых какому-то естественному человеку, и определений, совершенно противуположных учению Святого откровения… Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими закрыть от смертных свет истинный, просвещающий и освещающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного достопочтенного соотечественника моего, вырву хотя бы одно перо из черного крыла противника Христова».

Преподавание естественного права Рунич с Магницким предлагали запретить полностью.

Характерна и реплика, которую произнес на заседании Главного управления училищ в 1824 году только вступивший в должность министра просвещения Александр Шишков:

«Науки, изощряющие ум, не составят без веры и без нравственности благоденствия народного. Сверх того, науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет. Излишество их, равно как и недостаток, противны истинному просвещению. Обучать грамоте весь народ или несоразмерное числу оного количество людей принесло бы более вреда, чем пользы. Наставлять земледельческого сына в риторике, было бы приуготовлять его быть худым и бесполезным или еще вредным гражданином».

Деятельность таких просветителей легла на благодатную почву. В российском обществе всё больше рассуждали о необходимости перемен в стране. В Европе (Испании, Португалии, Неаполе, Пьемонте, а также Греции в составе Османской империи) развернулись революции и национально-освободительные движения. А император всё сильнее опасался заговоров: как мнимых, так и настоящих.

Показательной стала история закрытия ланкастерских школ (в них учителю помогали наиболее способные ученики). Началось всё с попытки бунта солдат лейб-гвардии Семеновского полка в 1820 году. Хотя те были недовольны самоуправством нового командира, козлом отпущения в ходе расследования стали центральная и полковая ланкастерские школы — их обвинили чуть ли не в связи с революционерами в Европе и закрыли.

Не успела улечься «семеновская история», как у преподавателя Кишиневской дивизионной ланкастерской школы Владимира Раевского обнаружили запрещенные учебные материалы. В них нашли «страшные» слова: «свобода», «равенство», «конституция»; а также имена республиканцев: Брута, Кассия, Вашингтона, Мирабо и др. Вообще Раевский был таким «протодекабристом»: называл на занятиях российский режим деспотическим, говорил, что между солдатами и офицерами должно быть братство.

К тому времени власти уже были в курсе зреющего заговора среди декабристских обществ. Знали они и о том, что декабристы учреждали свои ланкастерские школы и вели через них политическую агитацию.

Итог: в 1820-х годах император перестал давать разрешения на создание училищ по ланкастерской методе, а действующие постепенно закрылись сами. Естественно, среди них были и те, что с декабристами никак связаны не были. Прогрессивный (по тем временам) метод начального обучения так и не прижился.

Коснулась цензура и самого процесса обучения. Так это описывал историк, цензор и профессор Санкт-Петербургского университета Александра Никитенко:

«Было время, что нельзя было говорить об удобрении земли, не сославшись на тексты из священного писания. Тогда Магницкие и Руничи требовали, чтобы философия преподавалась по программе, сочиненной в министерстве народного просвещения; чтобы, преподавая логику, старались бы в то же время уверить слушателей, что законы разума не существуют; а преподавая историю, говорили бы, что Греция и Рим вовсе не были республиками, а так, чем-то похожим на государство с неограниченной властью, вроде турецкой или монгольской. Могла ли наука принести какой-нибудь плод, будучи так извращаема?»

Дневники Александра Никитенко, 4 апреля 1833 года

Цензура и учеба при Николае I

Николай I продолжил и преумножил политику своего предшественника. Напуганный декабристским мятежом, новый император поставил целью своего правления не допустить революции в России и взял курс на еще более жесткую консервативную реакцию.

Именно Николай завершил разгром ланкастерских школ. Он же продолжил начатую еще Александром политику запугивания цензоров жесткими увольнениями, если те пропускали что-то «лишнее».

Например, в 1833 году был уволен ректор Московского университета Алексей Болдырев, пропустивший к публикации в журнале «Телескоп» первое «Философическое письмо» Петра Чаадаева. Тогда же в отставку отправили сменившего Болдырева на посту Ивана Двигубского — за печать рецензии Ксенофонта Полевого на книгу Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов». Еще в 1833-м уволили петербургского профессора Никиту Бутырского — за книгу Владимира Даля «Русские сказки». В 1844-м — Никиту Крылова за сочинение Екатерины Лачиновой «Проделки на Кавказе». А в 1848-м — Степана Куторгу за труд Александра Рединга Poetische Schriften.

Так царившую атмосферу невежества, цензуры и самоцензуры описывал уже упоминавшийся Александр Никитенко:

«А теперь? О, теперь совсем другое дело. Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли, потому что учащие — что такое? Офицеры, которые управляются с истиной и заставляют ее вертеться во все стороны перед своими слушателями. Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать, что для государства полезнее, если его граждане будут иметь седую голову вместо светлых пуговиц на мундире».

Дневники Александра Никитенко, 4 апреля 1833 года

Уже не соблюдавшееся на практике требование трактовать фрагменты с двояким смыслом в пользу авторов при Николае было отменено официально. Устав 1828 года устанавливал обязанностью цензуры «рассмотрение произведений словесности, наук и искусств, назначаемых к изданию внутри государства». Она должна была отличать «благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрствований, равно противных истинной вере и истинному любомудрию».

Одним из «дерзких и буйных мудрствований» стала диссертация историка Николая Костомарова «О значении унии в Западной России». В 1842 году она была сожжена после рассмотрения профессором Николаем Устряловым. Характерно, что поводом для разбирательства стал не отзыв цензора, а жалоба архиепископа Иннокентия на возмутительное содержание труда.

С диссертациями в николаевскую эпоху вообще вышла отдельная история. По действовавшему тогда законодательству университеты могли публиковать их без прохождения обязательной общегражданской цензуры. Однако в 1846–1847 годах студент Московского университета и будущий лидер славянофилов Константин Аксаков опубликовал статью к 700-летию Москвы и диссертацию о Ломоносове. В них он нелестно отозвался об исторической роли Санкт-Петербурга и реформах Петра I. Критику в адрес официальной резиденции императоров и ее основателя болезненно воспринял министр внутренних дел.

Вкупе с другими похожими историями (в том числе Костомарова) это привело к тому, что власть обратила внимание на то, что диссертации не проходят цензуру. И в ноябре 1850 года она была введена. Диссертации следовало проверять на соответствие «вере, правительству, добрым нравам и личной чести всех и каждого». А по новому положению о штате цензурного ведомства занимались этим не более снисходительные университетские преподаватели, а чиновники-цензоры.

Месяцем позже министр просвещения Платон Ширинский-Шихматов разослал по университетам циркулярное положение. В нем он в обтекаемых формулировках требовал, чтобы сочинения выпускников были прямолинейными и не допускали различных трактовок.

Читайте также

От лубков до тамиздата: как обходили цензуру в Российской империи

Цензурные запреты и литературная слава: как в III отделении читали Островского

Еще хуже ситуация стала в конце 1840-х годов, когда в Европе отгремел очередной парад революций, а в России сложились оппозиционные власти течения западников и славянофилов. На этом фоне Николай устроил в последние годы своего правления, получившие звучное название «мрачного семилетия» (1848–1855), настоящий «цензурный террор». Ответственными за возможное распространение революционных идей император назначил печать и высшее образование. В том числе философию, преподавание которой в вузах империи было полностью запрещено.

Творившиеся мракобесие и невежество в учебных заведениях ярко описывал Александр Никитенко. Второго декабря 1848 года он писал, что «наука бледнеет и прячется», а «простодушные люди со вздохом твердят: „видно, наука и впрямь дело немецкое, а не наше“». Четыре дня спустя он рассказывал, как молодого магистра на защите диссертации по биологии профессор обвинил в нелюбви к отечеству и родному языку за использование терминов на латыни, французском и немецком.

«Такова судьба науки на Сандвичевых островах [так цензор завуалировано обозначал Россию]⁠. Мудрено ли, что тамошние власти презирают и науку, и ученых?» — резюмировал Никитенко.

В конце приведу еще одну цитату из дневника цензора:

«Действия цензуры превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это всё равно, что велеть реке плыть обратно…

Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.

Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал свое запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел.

Цензор Пейкер не пропустил одной метеорологической таблицы, где числа месяца означены по старому и по новому стилю обыкновенно принятою формулою:

по стар. стилюпо нов. стилю

Он потребовал, чтобы наверху черточки стояло по новому стилю, а слово „по старому“ — внизу…

Цензора все свои нелепости сваливают на негласный комитет, ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово».

Дневники Александра Никитенко, 25 февраля 1853

Новый век и новые ограничения

После Николая I цензурная политика в России значительно смягчилась. Например, всё, что печаталось в университетах и от их имени, а также выписываемая ими из-за рубежа литература не подлежали предварительной проверке. Но суть цензуры не изменилась, а давление властей на школы и вузы не прекратилось.

Например, университетским уставом 1863 года были запрещены любые самостоятельные студенческие собрания: будь то клубы по интересам, собрания самодеятельности или революционные кружки.

Устав 1884 года и вовсе устанавливал одни из самых жестких порядков даже по тем временам. Университетские советы лишились возможности избирать ректоров и деканов. Даже расписание занятий следовало утверждать у министра или попечителя учебного округа. Впервые официально предусматривалась возможность «вредного направления» лекций и ответственность за их чтение. А за студентами как внутри, так и вне вуза следила неподконтрольная ректору инспекция. Одной лишь выписки книг по крестьянскому вопросу было достаточно, чтобы попасть на карандаш и, например, лишиться места в общежитии.

На продолжении консервативной политики настаивал лично Николай II, который своим Высочайшим рескриптом определил направление средней школы в «духе веры, преданности престолу и отечеству». Так, при нем было закрыто за «вредное направление» московское Юридическое общество, руководимое «конституционалистами», и запрещено открытие новых высших технических и коммерческих вузов как «рассадников анархизма».

Такая политика только подогревала недовольство властями. Так, студенты университетов, которые не имели права даже съездить домой на каникулах без отметки в полиции, стали ядром протестного движения. Что характерно, к нему нередко примыкала и либеральная профессура, а в годы революции 1905–1907 годов — даже гимназисты.

На рубеже XIX–XX веков политизированность российских учебных заведений достигла предела. В 1899 году прошла первая всероссийская забастовка студентов. В ней приняли участие более 25 тысяч человек из 30 вузов. Министерство просвещения велело отправлять бастовавших студентов в солдаты. Последовала новая волна беспорядков. В результате со студенческой скамьи в казармы отправились 200 человек. Это привело ко второй всероссийской забастовке в 1901 году, и правительство вынуждено было решение министерства отменить.

Временные правила о печати 1905–1906 годов фактически отменяли цензурный устав, принятый 77 лет назад еще при Николае I. Однако другие ограничительные законы продолжали действовать, а власти постепенно принимали новые. В итоге цензура была отменена только после Февральской революции — в апреле 1917 года. Да и то ненадолго: уже вскоре под запретом оказалась крайне правая и большевистская печать.