«Государство служит для того, чтобы мешать всякому прямому союзу людей между собою». Анархист Петр Кропоткин и его идея коммунистического индивидуализма

Кропоткина и других сторонников анархо-коммунизма нередко упрекают в том, что они якобы игнорируют извечное противоречие между обществом и человеческой личностью. Иные философы заявляют, что противоположность между групповыми и индивидуальными устремлениями и интересами, дескать, в конечном счете, непреодолима и здесь в лучшем случае возможно лишь некое сосуществование с минимальными потерями. Петра Алексеевича подозревают в стремлении подчинить личность обществу и, соответственно, в умалении личности. Подобные обвинения в адрес анархистов-коммунистов выдвигали и многие анархисты-индивидуалисты. Но к идеям Кропоткина эти вымыслы не имеют никакого отношения.

Да, мыслитель-анархист делал упор в своих работах на значении общественного начала. Это было понятно и естественно: ведь главная полемика шла как раз с капиталистическим индивидуализмом и эгоцентризмом индивидов, стремящихся к власти и господству. Но Кропоткин отнюдь не игнорировал вопрос о свободе человеческой личности. Наоборот, эта свобода была для него как анархиста краеугольным камнем и главным мотивом всего его мироздания, в котором изначально подчеркивалась роль «единичного», «отдельного».

Свой взгляд на проблему индивидуальности Петр Алексеевич сформулировал наиболее ясно в письме к Максу Неттлау, написанном им 5 марта 1902 года. Он доказывает, что эгоистический и «человеконенавистнический» индивидуализм, лежащий в основе капитализма и власти, по сути дела, глубоко антииндивидуалистичен, враждебен человеческой личности и ее свободе. «То, что до сих пор называли „индивидуализмом“, — писал Кропоткин историку анархизма, — было всего лишь глупым эгоизмом, ведущим к умалению личности. Глупый, ибо это не был индивидуализм. Он не привел к намеченной цели: к полному, широкому и возможнейшему развитию личности». Индивидуализм королей, аристократов, эстетов, буржуа, социал-дарвинистов, ницшеанцев и даже тех или иных анархистов — ложный. «Буржуа… установил, что для процветания личности необходимы рабы и угнетение других (не его самого и т. п.), результатом чего оказывается уменьшение индивидуальности, характерное для современного буржуазного общества». Такой эгоизм в действительности препятствует позитивной свободе, поскольку уничтожает то, «что необходимо для дальнейшего развития личности», не позволяя людям строить отношения на равных, без иерархии и свободно договариваться друг с другом о совместных действиях на основе взаимопомощи.

Мыслитель предрекает появление «индивидуализма будущего», который станет «высшим выражением личности». Он «в скором времени превратится в идеал философии… — предсказывал Кропоткин. — Это будет нечто вроде individualismus, или personalismus или pro sibi communisticum (коммунистическое для-себя. — Авт.), который, я вижу, приближается и который я постараюсь обосновать со временем». Это «личность, которая достигла наивысшего развития через наивысшую коммунистическую общительность в том, что касается ее исходных потребностей и ее отношений с другими людьми в целом».

Иными словами, для Кропоткина речь вовсе не идет о «примате коллективного», о подчинении личного групповому и общественному.

То общество, за которое он выступал и боролся, должно было быть добровольной федерацией свободных индивидов, в которой отдельные люди имели все возможности для полной самореализации и могли на основе солидарности и взаимопомощи свободно договариваться с другими о тех совместных действиях, которые требовали их общих усилий и которые каждый не мог совершить в одиночку: «Для любой ассоциации основным условием преуспеяния является возможно более полная автономия личности». Эта «абсолютная автономия является первым условием федерации». Такое общество не было уже машиной, подавляющей отдельного человека, не становилось спрутом, который охватывал, обволакивал, удушал, подчинял индивида, диктуя ему «сверху» или «сбоку», что тот должен делать. Нет, оно становилось союзом людей, находящих общий язык друг с другом на равных. И этими людьми двигал бы не только общий интерес, но и сама потребность в общении как таковом. Идеалом Кропоткина не был ни самодовольный индивид, эгоистически попирающий других, ни сообщество, растворяющее всех своих членов в сверхличностном «надо». Этим идеалом была равноправная гармония между личностью и обществом… Эту систему отношений в одном из писем Черкезову Кропоткин называет в шутку individualismus communisticus — коммунистический индивидуализм.

Итак, одна из тенденций в развитии человеческого общества, утверждал Кропоткин, основана на глубинных инстинктах и все более осознанной социальной и солидарной самоорганизации. Она создает условия для освобождения человеческой личности и ее полной самореализации во всех областях в форме свободной федерации равных (но индивидуально различных!) людей на основе безвластия и коммунистических экономических отношений. Но, наряду с этой тенденцией, сформировалась и усилилась другая, противоположная и противостоящая ей. Это явление, которое анархисты называли «авторитетом», что в более точном переводе с европейских языков звучит как «власть», «властничество». «В сущности, всю историю человечества, — писал Петр Алексеевич, — можно рассматривать как стремление, с одной стороны, к захвату власти отдельными людьми или группами с целью подчинить себе возможно широкие круги и стремление, с другой стороны, сохранить равноправие… и противодействовать захвату власти или по крайней мере ограничить его, другими словами, сохранять справедливость внутри рода, племени или федерации родов», в общинах, цехах, вольных городах и т. д.

Формирование, развитие и укрепление власти привели в итоге к возникновению государства. Государство для анархиста — это власть, отделенная от населения, своеобразная узурпация общественных полномочий (пусть даже с согласия общества), это институты, обладающие монопольным правом принимать решения, приказывать и заставлять повиноваться своим приказам, то есть институты и аппараты насилия и принуждения. Однако в представлении анархистов государство не ограничивалось одним только аппаратом приказания, насилия и принудительной координации человеческих действий. Это еще и сам механизм принятия общественных решений, система колонизации общества правящим аппаратом. «Понятие государства… — замечал Кропоткин, — обнимает собой не только существование власти над обществом, но и сосредоточение управления местною жизнью в одном центре, т. е. территориальную концентрацию, а также сосредоточение многих отправлений общественной жизни в руках немногих. Оно предполагает возникновение совершенно новых отношений между различными членами общества. Весь механизм законодательства и полиции выработан для того, чтобы подчинить одни классы общества господству других».

Марксистские социалисты, объясняя происхождение государства в истории, утверждали, что этот институт стал результатом уже развившегося социального неравенства и обострения противоречий между классами общества.

Для Кропоткина и других анархистов такой подход был упрощенным. Он чересчур отдавал экономическим детерминизмом. В действительности, говорили они, власть появилась в древние времена еще до оформления имущественного неравенства, на основе закрепления временных, чисто функциональных полномочий и злоупотребления ими.

Уже колдуны, шаманы и жрецы в первобытные времена «старались удержать за собой право на управление людьми, не передавая своих знаний никому, кроме избранных, посвященных», и «в этом уже заключался зародыш власти». В ходе столкновений между племенами росла роль военных вождей, которые стремились превратить свои временные полномочия в нечто более постоянное. Наконец расширялось влияние старейшин — тех, «кто умел хранить предания и древние решения». Из союза между колдунами, вождями и «законниками», говорит Кропоткин, и родилось в истории государство. Таким образом появился слой людей, которые получили возможность материализовать свое привилегированное положение уже и в имущественной форме. Иными словами, власть и государство способствовали формированию классов: выделению господствующего класса и угнетению, эксплуатации им непривилегированных классов общества.

В отличие от либералов с их концепциями гражданского общества, анархисты не верят в такое совершенствование механизма взаимоотношения между обществом и государством, чтобы это последнее наиболее адекватно представляло и выражало общественные интересы. Анархизм исходит из совершенной несовместимости самоорганизованного общества и государства. Он ведет речь об освобождении общества от государства.

Кропоткин, как и другие анархистские теоретики, видел в государстве внутренне присущую ему тенденцию к экспансии и разрушению общества как системы самоорганизованных, непосредственных связей между людьми и основанных на этих связях органах и институтах. «У крестьян одной и той же деревни, — писал Петр Алексеевич, — всегда есть тысячи общих интересов: интересы хозяйственные, отношения между соседями, постоянное взаимное общение; им по необходимости приходится соединяться между собою ради всевозможнейших целей. Но такого соединения государство не любит — оно не желает и не может позволить, чтобы они соединялись. Оно дает им школу, попа, полицейского и судью; чего же им больше? И если у них явятся еще какие-нибудь нужды, они должны в установленном порядке обращаться к церкви и государству».

Кропоткин демонстрировал этот процесс на примере разрушения городских общин, цехов и сельских общин абсолютными монархиями в Европе, продолженного и завершенного современным буржуазным государством. «Государство, — объяснял он, — требует прямого и личного подчинения себе подданных, без посредующих групп: оно требует равенства в рабстве; оно не может терпеть „государства в государстве“». Государство, продолжал мыслитель-анархист, «развиваясь в течение всей истории человеческих обществ, служило для того, чтобы мешать всякому прямому союзу людей между собою, чтобы препятствовать развитию местного почина и личной предприимчивости, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых. И все это — чтобы подчинить народные массы ничтожному меньшинству».

Именно поэтому, утверждал Петр Алексеевич, государство не может служить орудием социального и личностного освобождения человечества, а государственный социализм стал бы новым, еще более страшным рабством, поскольку означал бы укрепление власти государства над обществом.

Ведь государство не просто теснейшим образом связано с правящими классами и поддерживает их, оно не просто орудие господствующего класса, как считают марксисты. Это механизм, имеющий свою собственную логику действия, которая строится на приказах и повиновении, наказаниях и поощрениях, иерархии и подчинении, диктате «сверху вниз» и из «центра» к «периферии». Это отнюдь не нейтральный инструмент, пригодный для чего угодно, в том числе и для созидания свободы. Государство — это аппарат господства над людьми, оно просто не может существовать иначе и способно само создать новый класс привилегированных лиц, которые будут управлять, приказывать и карать. Опыт Великой российской революции — годов и большевистской диктатуры доказал, что Кропоткин и его товарищи были правы.

Как же может закончиться противостояние двух исторических тенденций — к солидарной самоорганизации и к усилению власти человека над человеком? Кропоткин, как и другие анархисты того времени, смотрели на ход этого противоборства государства и общества оптимистически. Они полагали, что глубинные социальные импульсы человека неистребимы. Государству не удастся их удушить, как бы оно ни пыталось это сделать. «Склонность людей ко взаимной помощи имеет такое отдаленное происхождение, и она так глубоко переплетена со всем прошлым развитием человечества, что люди сохранили ее вплоть до настоящего времени, несмотря на все превратности истории… — писал Петр Алексеевич. — И всякий раз, когда человечеству приходилось выработать новую социальную организацию, приспособленную к новому фазису его развития, созидательный гений человека всегда черпал вдохновение и элементы для нового выступления на пути прогресса все из той же самой, вечно живой склонности ко взаимной помощи».

И мыслитель-анархист ссылался на факты взаимопомощи и солидарности в повседневной жизни, на сохранение общинных традиций в деревне и городе, на деятельность рабочих и профессиональных союзов, стачки и кооперативы, всевозможные добровольные ассоциации и объединения граждан. «Тысячами передовых явлений, тысячами глубоких совершающихся уже изменений анархическое общество уже давно начало развиваться, — соглашался другой видный теоретик анархизма Элизе Реклю в предисловии к кропоткинской книге „Хлеб и Воля“. — Оно проявляется всюду, где свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и догмата, везде… где воля человека проявляется в независимых поступках, — везде, где люди искренние, возмутившиеся против всякой наложенной на них дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у друга, и без всякого начальства стремятся завоевать свою долю жизни, свое право на удовлетворение своих нужд. Все это — уже анархия, даже тогда, когда она бессознательна».

Обратим внимание на этот момент. Мы еще вернемся к нему, когда разговор пойдет о том, как Петр Алексеевич представлял себе социальную революцию.

Хотя, подобно большинству современных ему мыслителей, Кропоткин возлагал большие надежды на общественный прогресс, на развитие науки и техники, он отвергал традиционное позитивистское представление о «линейном» прогрессе в жизни социума. Развитие в одних областях и сферах в условиях несправедливого, иерархического общества, в представлении Кропоткина, сочеталось с регрессом и упадком в других, с дегуманизацией и отчуждением человеческой личности, распадом социальных связей.

В отличие от марксистов, которые считали, что смена Средневековья и феодализма капитализмом и индустриальной системой — это закономерное, поступательное и прогрессивное развитие вперед, мыслитель-анархист полагал, что такой процесс стал лишь одним из альтернативных вариантов в истории, причем далеко не самым лучшим из возможных. То, что человечество пошло по пути централизации политической власти, создания абсолютистских централизованных государств вместо того, чтобы продолжать наметившуюся в Средние века традицию общинного и городского самоуправления, Кропоткин воспринимал как явный регресс, в котором таилась угроза разрушения самой человеческой личности. Он считал капитализм реакционным строем, обществом, основанном на эгоизме, конкуренции, разрушении социальных начал взаимопомощи и солидарности.

На российский капитализм у Петра Алексеевича был особый взгляд. В 1897 году Николай Чайковский опубликовал статью в «Листках „Фонда вольной русской прессы“». Он утверждал, что правительство Сергея Юльевича Витте (1849–1915) «организует» особую, «небывалую еще на свете систему государственного капитализма и таким образом фатально создает совершенный механизм для эксплуатации рабочего класса бюрократией заодно с капиталистами». Новый экономический строй, сложившийся в России, имеет свои характерные черты. Прежде всего это создание капиталистической экономики силами государства, сверху. Интересы государства отождествляются с интересами основного сектора этой экономики — крупной промышленности. Государство выступает в роли крупного предпринимателя и одновременно устанавливает правила игры, регулирует экономические отношения.

Кропоткин соглашался с Чайковским:

«Идея о государственном капитализме и нова, и верна. <…> Но этой простой, ясной и верной формулировки — государственный капитализм — я никогда не встречал. А между тем одно это название бросает совершенно новый свет на все, что теперь происходит, и, как всякое умное определение, полно массы последствий».

Социал-демократические партии фактически стремятся именно к этому строю. По этому же пути идут Германия и отчасти Швейцария, где большой популярностью пользуются идеи «государственного социализма» по Марксу, Энгельсу и Лассалю, пред-полагающие «сосредоточие… почты, железных дорог, банков, винной продажи и т. д. в руках государства».

«Россия становится страной госуд[арственно]го капитализма», и только в нашей стране для этого существуют благоприятные возможности. Ведь государство является самым крупным собственником и предпринимателем в России. Кропоткин приводит примеры. «2/3 земли — государственные (вся Сибирь)». Железные дороги являются собственностью государства. «Промышленность — в руках у государства не только косвенно, но и прямо (теперь регулируют сахарное дело)». Государство фактически держит на плаву своими заказами и дотациями целые отрасли в регионах, как «железное дело на Урале». Наконец «Государство — главный банкир». Оно финансировало строительство и эксплуатацию железных дорог и скупало их у частных владельцев. «126 отделений Госуд[арственного] банка выдают миллиарды ссуд под хлеб, товары и торговые векселя. Нервная система производства в его руках, а обусловливается это главным образом тем, что у нас капиталы — заграничные, заемные», — продолжает Кропоткин.

Он советовал Чайковскому как можно чаще использовать свои выводы для критики социал-демократии: «Когда будет доказано, что то, к чему она стремится, есть не общественный и даже не государственный социализм, а государственный капитализм, и теории наносится крупный удар». В 1917–1918 годах вслед за народным социалистом Чайковским и Кропоткиным к теории государственного капитализма обратились анархисты, пытавшиеся объяснить развитие и особенности экономической системы, которую строили большевики в России. А затем, в 1920–1930-е годы, ее приняли на вооружение и другие противники советской модели экономики: меньшевики, левые коммунисты и часть троцкистов. И здесь угадал Петр Алексеевич… Да и сейчас, пытаясь объяснить роль российского государства в экономике, иные авторы нередко используют термин «государственный капитализм». Но мы полагаем, что на самом деле это уже давно не так…

Говоря о распаде социальных связей, Кропоткин подразумевал и уничтожение крестьянской общины (с сопровождающим ее разорением крестьянства), и становление того, что сегодня принято называть анонимным и безликим «массовым обществом», когда «при современной системе общественной жизни все узы единения между обитателями одной и той же улицы и „соседства“ исчезли». Такие явления Петр Алексеевич считал искажающими и уродующими природу человека, для которой характерен естественный закон социальности и взаимопомощи.

В том, что касается экономики, Кропоткин задолго до современных нам экологов обрушивался на расточительность индустриальной модели, при которой происходит широкомасштабное расхищение естественных ресурсов, энергии и человеческих сил. Он замечал, «к какой ужасающей трате человеческих сил приводит современный порядок», как человеческий труд затрачивается «на производство предметов, совершенно бесполезных или служащих исключительно для удовлетворения бессмысленного тщеславия», на производство вооружений, на посреднические, бюрократические и пропагандистские нужды, «на то, чтобы при помощи рекламы заставить вас купить вещь, совершенно ненужную, или навязать покупателям товар дурного качества». Кропоткин видел причины такого положения в том, что «производство совершенно потеряло из виду потребности и приняло ложное направление». Он считал необходимым «преобразовать производство так, чтобы оно на самом деле удовлетворяло потребности».

Подобно большинству современных ему мыслителей, Петр Алексеевич возлагал большие надежды на общественный прогресс, на развитие науки и техники. Тем не менее он отвергал традиционное позитивистское представление о «линейном» прогрессе в жизни социума. В условиях несправедливого, иерархического общества развитие в одних областях сочеталось с регрессом и упадком в других, с дегуманизацией и отчуждением человеческой личности, распадом социальных связей. Неудивительно, что он не воспринимал технику как нечто «нейтральное» в том, что касается социальных последствий ее применения. Отсюда вытекала критика им «современной фабричной системы» (то есть индустриальной системы организации производства и разделения труда): деквалификации работников, утраты ими ремесленных навыков и формирования нового типа работника, который знаком лишь с узким набором операций и действий и не в состоянии понимать смысл и цель производственного процесса.

«Современный идеал рабочего сводится, по-видимому, к следующему: женщины, девочки, мальчики, не зная ровно никакого ремесла и не имея ни малейшего представления о промышленности, в которой они заняты, в течение целого дня и целой жизни обречены производить одну и ту же мельчайшую частицу чего бы то ни было… делать пружины к перочинным ножам или „восемнадцатую часть булавки“, — писал Кропоткин. — Они рабы машины, бессознательные члены механизма чудовищных размеров, не имеющие никакого понятия, зачем и почему равномерно движется машина. Ремесло, требующее искусного мастера, обречено на исчезновение как никуда не годный остаток прошлого, и ремесленник, находивший эстетическое наслаждение в произведении своих рук, заменен теперь живым рабом при железном рабе». Картина монстрообразных машин, обслуживаемых живыми рабами, — это поистине самые сильные кадры из фильма «Метрополис» (1927) Фрица Ланга.

Читайте также

«Делай что изволишь — таков весь закон»: как телемиты, сатанисты и Айн Рэнд заразили всех идеями индивидуализма

Трагизм такого положения, по мнению Кропоткина, состоял не только в господстве техники над «тупеющим» человеком, но и в том, что узкоспециализированный работник не склонен ставить вопрос о смысле и цели производства в целом, а следовательно — не склонен и стремиться к контролю над ним и к производственному самоуправлению. Ведь «идеал капиталистической промышленности — это ребенок, смотрящий за машиной, в которой он ничего не понимает и не должен понимать; а рядом с ним — надсмотрщик, налагающий на него штрафы, если его внимание хоть на минуту ослабеет», затем — организатор производства и так далее наверх по иерархической лестнице. Ставя проблему таким образом, мыслитель на десятилетия опередил свое время: о появлении деквалифицированного типа «массового рабочего» в рамках атомизированного «массового общества» и о связанной с этим утратой радикализма рабочим движением социологи заговорили лишь во второй половине XX столетия.