«Мне будто вкололи новокаин в ту область мозга, которая отвечает за мотивацию, энергию и способность рождать идеи». Журналист Филип Эйл написал колонку в Vice о том, как любимая работа лишила его сил.
Звонок от читателя, рассерженного статьей об однополых браках. Шпильки от блогера-расиста за материал о чернокожих. Повестка в суд по опубликованному делу о наркотрафике. Полтора года труда без выходных в альтернативном издании, которому вечно не хватает сотрудников. Фриланс и продолжительные ссоры с клиентами из-за невыплаченных гонораров. Эйл перечисляет эти вехи не затем, чтобы читатели подумали, что у него какая-то из ряда вон выходящая карьера — по меркам журналистики это не так. «Я не военный корреспондент и не криминальный репортер на полную ставку», — подчеркивает автор колонки.
«Пару лет я ощущал, что нарастающие психологические трудности — волны депрессии, тревоги и ипохондрии; хроническая потеря удовольствия от работы; ползучий страх, обволакивающий мою жизнь, как туман, — могут быть связаны со стрессом от профессии». Однажды подготовка журнальной статьи совпала с переломом в личной жизни, и Эйла накрыла депрессия. Он назвал этот срыв выгоранием.
Следуя репортерскому чутью, Эйл ринулся проверять догадки в других источниках: а вдруг это и правда профессиональный синдром. Оказалось, многие коллеги испытывали схожие ощущения. Редакция Huffington Post в 2015 году посвятила серию из пяти материалов психологическому климату в ньюсруме и тому, как влияет на репортера постоянное столкновение с драмой. Журналистка Мак Маклелланд, вернувшись с разрушенного землетрясением Гаити, написала книгу о посттравматическом синдроме.
Исследователи из Колумбийского университета доказали, что примерно 28 % военных корреспондентов на всю жизнь травмированы увиденным. До 32 % доходит риск развития посттравматического стрессового расстройства у журналистов в ЮАР, а у фоторепортеров в Мексике эта вероятность — до 59 %.
Профессор Торонтского университета Энтони Файнштейн утверждает, что как нездоровый терапевт может поставить неверный диагноз, так и журналист с расшатанными нервами становится профнепригодным.
По наблюдениям психиатра, не менее 20 % репортеров, побывавших в горячих точках, переносят «вьетнамский синдром», впадают в затяжную депрессию или злоупотребляют спиртным. В Мексике, где семьям расследователей угрожают картели наркоторговцев, каждый четвертый журналист бросает писать историю из-за психологического напряжения.
«Я убеждал себя, что раз профессия так увлекает и наполняет меня, она не может мне навредить, — делится личным опытом Эйл. — Мне еще предстояло осознать, что работа мечты иногда оборачивается кошмаром».
Журналист преодолел кризис за полтора месяца. Отгородившись на время от новостных сводок и соцсетей, он купил велосипед, вернулся к забытой игре в гольф, начал ходить по музеям, смотреть фильмы и посещать психотерапевта. Вывод, к которому Эйл тогда пришел, состоял в том, что борьба с тревогой и депрессией не делала его хуже как репортера — игнорировать душевное состояние оказалось гораздо вреднее.
Комментирует спецкор «Новой газеты» Екатерина Фомина:
«Это невероятный стресс и адреналин, чисто профессиональный: кайфуешь, когда понимаешь, что подобралась к какой-то ценной информации, нашла весомого героя. А потом снимаешь костюм человека-журналиста и думаешь: черт, у этих людей и правда жопа. Сейчас ты сядешь на поезд и умчишься от них, а они останутся со своей бедой.
В командировках нет графика работы, ты пашешь там круглосуточно, собираешь информацию по максимуму, чтобы лезла из ушей. Дома ты психуешь еще неделю или две, пока переслушиваешь аудио, пишешь и заново все переживаешь. Самый сложный побочный эффект у меня был, наверное, после командировки в Уссурийск (Приморский край). Я ездила писать, чем живет город через полгода после самоубийства девушки, ставшей для подростков “иконой суицида”. Ты приезжаешь в город, а там безнадега, родители и друзья ее продолжают жить там же, им никуда не деться, а школьники режут себе вены, потому что это модно. Я общалась с мамой девушки, тусовалась с ее друзьями — страшно от того, что они тебя пускают в свой мир, это нереальная ответственность. Я вернулась из Приморья и еще пару недель мне снилось, как мы гуляем с теми ребятами в лесу, а они пьют коктейли и ржут.
Стресс еще из-за того, что не понимаешь, правильно ли ты поступаешь, решения в большинстве экстремальных ситуаций принимаешь самостоятельно. Ты стоишь в центре цыганского поселка, оцепленного ОМОНом, цыганки падают на колени перед силовиками, чтобы не пустить их в свой поселок.
Завидя чужака (я была единственным журналистом), цыганки начали проклинать меня, наводить порчу и пожелали дружно поскорее сдохнуть.
Это риск неочевидный (рано или поздно их проклятия сбудутся, и я умру), а вот в моей командировке из Турции до Германии с беженцами однажды было правда страшно. Я нечаянно перешла границу вместе с ними — там не было никакой таблички, это было между Грецией и Македонией. Меня остановили пограничники, по-английски они не говорили. Я поняла только, что они грозят меня арестовать и депортировать. В этой ситуации никакие связи редакции бы не помогли.
Текст — лишь небольшая часть журналистской работы. Ты же потом продолжаешь общаться с героями, они тебе могут позвонить среди ночи. Ты уже никак не можешь повлиять на ситуацию, а они верят: журналист — это как мент/суд/президент — спаситель, короче. Вот он напишет — и сразу их мир озарится.
В некоторых случаях мои герои признаются: осталась надежда только на журналистов и экстрасенсов. И такое отношение к себе тоже очень давит.
Не то чтобы чувствуешь себя виноватым, но это жуткая неловкость. Нельзя сопереживать всем и плакать над каждой историей. Ты делаешь, что можешь и умеешь, — ты пишешь. Я раньше не понимала, как общаться с людьми, которые только что потеряли близких, мол, я не имею права к ним лезть. Сейчас я набралась опыта и смелости. Очень сложно уловить ту грань между «мне норм» и «срочно надо в отпуск».
Журналистика, когда ты отдаешься ей без остатка и делаешь работу честно, — сама по себе уже болезнь. Сознание искажается, ценности сдвигаются. Часто кажется, что друзья тебя не понимают.
Это же не они только что вернулись из Беслана или из Ярославской области, где пытают заключенных. Но если считать, что тебя никто не понимает и молчать о том, что тебе иногда тяжело, вообще двинуться можно. Лучшая терапия после работы — поговорить с близкими».