«Прекрасны телом и душой»: почему мы связываем внешнюю красоту с внутренними качествами личности и что такое калокагатия

Греческий идеал «прекрасно-доброго»

В Древней Греции идеалы красоты и и морали переплетались очень тесно. В греческой этике существовало понятие «калокагатия», образованное от слов «калос» («прекрасный») и «агафос» («добрый»). Речь идет об особом слиянии этического и эстетического. Это соединение красоты и добра, блага.

Самое ранее упоминание о калокагатии относится к «семи мудрецам» (философам-досократикам VII–VI веков до н. э.) и пифагорейству. Правда, в каком ключе они понимали этот термин, трудно сказать с определенностью, зато у Сократа, Платона и Аристотеля понятие раскрывается более полно.

По мнению греческих философов, нравственность, добродетельность и возвышенность помыслов прекрасны. Калокаготийным сознанием обладают те, кто стремится к постижению мудрости и блага.

Слово «калокагатия» упоминается в диалоге «Пир» в отношении тех замечательных людей, которым предназначены речи Сократа. Это также идеал античного воспитания, задача которого — сформировать добродетельную личность. В понятии есть социальный подтекст, ведь калокаготийный человек воплощает волю общества и служит примером для других, представляя собой идеального жителя полиса.

Речь тут идет о красоте бестелесной души в соответствии с платоновским учением о Благе: чем более возвышенными являются помыслы и устремления, тем человек ближе к абсолютному Благу (ближе всех, конечно, философы).

Однако трактовать калокагатию в сугубо бестелесном смысле было бы неверно. Греки придавали огромное значение физической красоте и культуре тела.

Однако красивое тело для них — это не просто повод восхититься кубиками пресса у юноши в гимнасии. Это показатель того, насколько культурен и высокоразвит человек в целом. Предполагалось, что идеальный субъект должен быть гармонично развитым и целостным, а строгое разделение на «тело» и «душу», отравлявшее жизнь средневековым людям, было грекам чуждо.

«В античной калокагатии совершенно нет ничего отдельно „прекрасного“ и отдельно „доброго“», — пишет философ-антиковед А. Ф. Лосев.

В диалоге Платона «Тимей» высшая добродетель трактуется через соразмерность тела и души: «Между тем все доброе, без сомнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо меры. Значит, приходится признать, что и живое существо, долженствующее оказаться прекрасным, соразмерно».

Могучая и великая душа не может «восседать на колеснице слабого и хилого тела», потому то такой человек не будет прекрасным в целом. Так что «Тимей» велит тем, кто занимается, например, математикой, не пренебрегать гимнастикой, а спортсменам советует музыку и философию. Только тогда человек станет не только прекрасным, но и добрым, заключает Платон.

Казалось бы, как математика и спорт вообще связаны с добротой? Математики могут быть просто невыносимыми людьми, а спортсмены способны затевать драки на улицах. Для греков ответ — калокагатия, объединяющая в себе всё хорошее против всего плохого.

А. Ф. Лосев определяет это так: «Возникает бытие, которое есть настолько же душа, насколько и тело. Душа, жизнь, мудрость, знание, ум — всё это стало здесь телом, стало видимым и осязаемым. И, наоборот, тело, вещество, материя, физические стихии, всё это превратилось в жизнь, в дыхание, в смысл, в живой и вечно творящий ум, в мудрость».

Лосев называл калокагатию «кентавром», имея в виду, что такое составное понятие могло существовать только в античной этике. Тем не менее у явления были большие последствия.

«Греховное уродство» и «чистая красота»

Через сочинения античных авторов идея тесной связи красоты и блага проникла в христианское мировоззрение. Правда, в Средние века она приобрела специфический оттенок из-за резкого разделения мира на «горний» и «дольний», и дихотомия красоты и уродства стала более жесткой.

Отцы Церкви и схоласты не забывали напомнить, что всё земное — тленно и преходяще, а настоящая красота бестелесна. Барельефы и фрески со сценами разложения и хороводами скелетов неотступно советовали помнить о смерти. Своеобразная мстительная некрофилия средневековых авторов и художников — это желание запротоколировать разложение, которое ждет тех, кто жил во грехе. Еще один популярный в Средневековье образ — старуха. Некрасивое старение символизировало моральный распад — в противовес юности, обозначающей духовную чистоту.

Уродливым было принято считать всё, что казалось слишком земным, низменным и плотским. Особенно доставалось женщинам, которые противопоставлялись мужчине, олицетворявшему Логос и дух.

Средневековые и ренессансные трактаты и изображения часто содержат то, что Умберто Эко описал как «традицию поругания или посрамления» женщин. Со Средних веков и до эпохи барокко женщин было принято срамить за коварство и желание соблазнять — борьба с собственными сексуальными желаниями выражается в очернении их объекта. Такие тексты должны были отпугнуть юношу, помешав ему впасть в грех.

Одон Клюнийский призывал буквально заглянуть женщинам под кожу, чтобы увидеть, что в теле скрыты только грязь и нечистоты: «Если бы мужчины, обладай они подобно беотийским рысям даром видения внутренней сущности, могли бы видеть то, что скрывается под кожей, один вид женщины вызвал бы у них тошноту, ибо все женские прелести на деле есть не что иное, как кровь, желчь и мокрота».

В «Божественной комедии» Данте появляется сирена, поющая о том, как совращала моряков. Она «гугнива, с культями вместо рук, лицом желта» и источает смрад.

Надо сказать, что у этих идей была и своего рода феминистская критика — правда, в том же поле уравнивания красоты и духовных качеств. Лукреция Маринелла в трактате «О благородстве и совершенстве женщин и недостатках и пороках мужчин» писала, что женщины куда красивее грубых и нескладных мужчин, а значит, обладают превосходством.

Уродливыми считались, кроме того, варвары-язычники. Их телесное несовершенство служило отражением темной души, не принявшей Христа. На картине Босха «Несение креста» только Христос и святая Вероника имеют правильные черты и спокойное выражение лица. Остальная же толпа — сборище отменно отталкивающих персонажей с нарочито искаженными физиономиями. Некоторым из них, чтобы подчеркнуть варварскую природу, Босх добавил еще и пирсинг на лице.

В то же время в европейской культуре хватало и образов, связанных с возвышенной красотой. Однако во всех этих случаях красота идет рука об руку с чистотой помыслов и невинностью. В некоторых случаях восхищение прелестью возлюбленной — это мистический способ соединиться с Богом, и красота тут понимается как отблеск божественного блага. Подобным образом в «Божественной комедии» Данте воспринимает одухотворенную красоту Беатриче.

В куртуазной культуре трубадуров и в рыцарских романах возникает идеал прекрасной дамы. Прекрасна она не только потому, что красива внешне, но и благодаря своему особому, недоступному положению, которое создает вокруг нее чуть ли не ореол святости.

По некоторым версиям, трубадуры испытали на себе влияние катарского учения или арабской мистической поэзии, что и сформировало пренебрежительное отношение ко всему плотскому. Впоследствии, переоткрыв поэзию трубадуров, схожий идеал женщины-ангела создали поэты-романтики. Красота в романтизме — способ вырваться из плена обыденности и получить опыт особого возвышенного состояния души.

В эпоху Возрождения телесность реабилитировали, однако философия всё равно трактовала физическую красоту в тесной связи с красотой духовной. Неоплатоники флорентийской школы, соединяя античные источники и христианские каноны, воспевают божественную, сверхчувственную красоту, которая выражается через земную — как в человеке, так и в природе.

Зримым воплощением этой идеи можно назвать картину Тициана «Любовь небесная и Любовь земная». Женские образы, отсылающие к «двоякой Венере» из комментария Марсилио Фичино на «Пир» Платона, могут трактоваться как два проявления целостной мистической красоты. В отличие от средневековых сюжетов, с плотью тут все в порядке, она не смердит и не покрыта червями, а предстает прекрасной. Это возможно благодаря одухотворенности, которую дарит «любовь небесная».

Античный идеал целостности прекрасного духа и тела, соединяясь с христианской мистикой и получая развитие в философии, искусстве, педагогике (идеал гармоничного воспитания юношества), сформировал образ «идеального человека», сохраняющий гегемонию на протяжении всей европейской истории.

Как красота и уродство меняются местами

Иногда писатели переставляли красоту и некрасивость местами, чтобы ярче выразить идею.

В художественной литературе XIX века встречаются сюжеты, которые нарушают классическую схему прямого соотношения между внешним и внутренним ради драматического и дидактического эффекта.

Дориан Грей у Оскара Уайльда пытался избежать результатов порочного образа жизни. Все удары принимал на себя проклятый портрет, тогда как лицо Дориана оставалось таким же прекрасным, молодым и невинным (в том числе, спасая его от проблем с законом). Однако чистота Дориана — только маска, за которой скрывается безобразный старик, чья отталкивающая внешность отражает нравственное уродство и преступные поступки. Сколько ни прячь его на чердаке, он всё равно никуда не денется, и однажды все увидят, каков изящный светский денди на самом деле.

Нечто похожее случается и с Нана, героиней одноименного романа Эмиля Золя. Беспринципная куртизанка становится причиной несчастья многих людей, относясь к этому с полным равнодушием, и бессистемно сорит деньгами, ни в чем не находя настоящей радости. Нана очень красива — чувственной, грубоватой красотой, описанию которой в романе уделяется много внимания. В финале же она умирает от оспы, превратившей ее лицо в сплошную массу гноящихся волдырей. Так Нана символически разоблачена — не зря на протяжении всего романа Золя подчеркивал контраст между ее привлекательностью и тлетворным влиянием, которое она оказывала на окружающих.

В обоих случаях уродство, символом которого служат старость, болезнь и разложение, скрывается до поры до времени. Мир видит только красивое лицо. Но когда под жизнями героев пора подвести итог, их «истинная сущность» проявляет себя во всей красе — вернее, в вопиющей некрасивости.

Впрочем, изредка в литературе романтизма отталкивающее лицо служит контрастом для чистой души, как в произведениях Виктора Гюго. Горбатый, хромой и почти одноглазый Квазимодо обладает добрым сердцем и, в отличие от злобного Клода Фролло, способен питать нежные и возвышенные чувства. То же можно сказать и об изуродованном компрачикосами Гуинплене — Человеке, который смеется.

С другой стороны, в романах Гюго есть персонажи привлекательные внешне, но уродливые духовно. Красота Феба де Шатопера покоряет Эсмеральду, однако его поступки выдают человека пустого, трусливого и лишенного благородства. Красавица герцогиня Джозиана — особа развращенная и жестокая. Контраст натуры с приятной наружностью служит дополнительным способом показать дурные черты человека и добавляет историям назидательности.

Сказочные архетипы ума–красоты–доброты

Калокаготийные представления выходят далеко за пределы академического мира и высокого искусства, пронизывая массовое сознание. То, насколько глубоко и архетипично отождествление внешнего и внутреннего, доказывает народная культура с ее сказочными персонажами.

Золушка была вся в покойную мать, которая, если верить Шарлю Перро, была «самой красивой и доброй на свете». Каждая из семи фей в «Спящей красавице» преподносит принцессе свой подарок: одна — красоту, вторая — доброе сердце, третья — ум… Словом, принцесса укомплектована всеми добродетелями разом. «Было у одной вдовы две дочери; одна была красивая и работящая, а другая — уродливая и ленивая» — так начинается «Госпожа Метелица» братьев Гримм. Мать больше любит вторую, всячески обижая первую, но в финале справедливость торжествует: хорошая вознаграждена, плохая — наказана.

Собственно, все положительные сказочные героини или изначально прекрасны, добры и умны, или получают какие-то из этих качеств в награду, чтобы набор был полным.

Высокое фэнтези, которое заимствует у сказок и эпоса главные тропы, часто идет по тому же пути. Для Толкиена, как человека с классическим образованием, было логично опираться на античные идеалы, создавая образы эльфов. Они умны, прекрасны и обладают связью со светом верховного божества Эру Илуватара, который озаряет мир подобно платоновскому Благу. Также эльфы хранят жизнь и порядок в Средиземье — покровительствуют природе, где, в духе философии Марсилио Фичино, растворена магия создателя мира.

Противоположность эльфам — орки, в которых нет решительно ничего хорошего. Они злобные, уродливые и недалекие, а вся их деятельность сводится только к разрушению и осквернению завоеванного. Таким же образом у Платона в «Горгии» калокагатии «достойного человека» противопоставляется «несправедливость, распущенность и безрассудность». Что характерно для монистического мира Толкиена, орки не были созданы такими варварами и негодяями: изначально они были эльфами, светлую природу которых изуродовала темная магия Мелькора.

Прямое продолжение сказочных сюжетов — мультфильмы Disney, как основанные на известных европейских сказках, так и оригинальные.

Классический эпитет для принцессы — прекрасная. К какому бы народу ни принадлежали героини Disney, они неизменно хороши собой и имеют примерно одинаковые пропорции лиц и фигур. Также диснеевские принцессы добры, милы, помогают слабым и созывают песнями лесных зверей. А вот диснеевские злодеи обычно некрасивы и в возрасте.

В 2010 году в Аппалачском государственном университете было проведено исследование: психолог Дорис Баззини проанализировала 21 личностный аспект героев и заключила, что физически привлекательные персонажи Disney демонстрируют более высокий интеллект, меньшую агрессивность и более высокие моральные качества.

Максимально прямо выраженный принцип «что внутри, то и снаружи» характерен и для культуры комиксов, в основу которой легли палп-фикшн и образы древних героев. Персонажи комиксов созданы так, чтобы их облик был максимально говорящим и символичным.

Супермен и Чудо-женщина — это практически прямое выражение античного идеала доброты–ума–красоты. В них прекрасно и правильно всё, начиная от рельефных мускулов и заканчивая добрыми намерениями по спасению людей. Тогда как крючконосый, нескладный и хромой Пингвин коварен и преступен, а у Джокера или Харви Дента (Двуликого) агрессия и безумие буквально написаны на лице.

Рациональное мышление о красоте

Наши заключения о том, как связаны красота и внутреннее содержание, часто подвержены ошибкам мышления. Эффект ореола, или, как его еще называют, гало-эффект, — это проявление аффективной эвристики, когнитивное искажение, благодаря которому общее впечатление об объекте распространяется на восприятие его частных особенностей.

В случае с внешностью человека эффект ореола называется стереотипом физической привлекательности. Внешняя привлекательность будто рассеивается облаком вокруг человека, затрагивая различные проявления и сферы жизни.

Исследовательницы Маргарет Клиффорд и Элайн Хатфилд провели эксперимент с американскими учителями, показывая им фотографии детей для оценки предполагаемых способностей. Выяснилось, что более симпатичного ребенка чаще считают успешным в учебе. Согласно исследованию Карен Дион, к детям, чья внешность считается менее привлекательной, проявляют меньше доброты и такта.

Школой сегрегация по внешности не ограничивается. На работу чаще берут кандидатов с конвенциально привлекательной внешностью (хотя открыто HR-специалисты и руководители утверждают обратное), и зарплата у таких людей выше. Специалист по ИИ и популяризатор науки Элиезер Юдковский обращает внимание на исследования, свидетельствующие, что привлекательные люди чаще получают помощь в сложных ситуациях и имеют преимущества во время судебных процессов, вдвое чаще получая более легкие наказания.

Также присяжные реже признают виновными подсудимых в очках — очки символически соотносятся с интеллигентностью и безобидностью. Для справки: очки в толстой оправе носил, например, маньяк Андрей Чикатило.

Таким образом, из-за когнитивных искажений, связанных с внешностью других людей, мы можем неверно оценить ситуацию. Например, согласиться на невыгодные условия сделки с красивым менеджером, довериться симпатичному шарлатану или поверить, что у привлекательного партнера точно не может быть ЗППП, и халатно отнестись к предохранению.

Мы часто полагаем, что красивые люди обладают желательными для нас качествами. Причем они зависят от доминирующей культуры. Например, в коллективистской Корее с внешней привлекательностью связывают порядочность и альтруизм, потому что именно они ценятся в обществе. Тогда как на Западе с привлекательностью будут соотносить, скорее, талант и личную успешность.

***

Современное искусство пересмотрело художественное понятие красоты, предлагая вовсе бросить его с корабля современности. Что-то подобное происходит сегодня и с представлениями о телесной красоте: в моду входят модели с нестандартной внешностью, актрисы в возрасте нарушают устоявшиеся представления о том, что красота обязательно равна молодости, а кто-то предлагает сместить с внешности фокус внимания (взять, например, новый формат календаря Pirelli).

Тем не менее нельзя отрицать, что понятие красоты пронизывает всю человеческую культуру. А главное, из-за древнего калокагатийного понимания ее как «добродетели» красота никогда не была «просто красотой». Это понятие всегда существовало в тесной спайке с чем-то большим.

Представление об абсолютности красоты коренится в греческой метафизике, напрямую отсылая к мистической идее всего самого благого. Поэтому мир еще долго будет лихорадить из-за споров о том, что прекрасно, а что нет, и почему это (не) важно.

Однако красота и высокие моральные качества необязательно поставляются в комплекте, к тому же ничто из этого не имеет и прямой связи с интеллектом. Комбинации качеств в живых и противоречивых людях могут быть самыми разнообразными и неоднозначными — как и способы их оценки.

«Вы должны насторожиться, если вам кажется, будто вы можете разделить всех своих знакомых на чистых ангелов и демонов», — пишет Элиезер Юдковски. Конкретизировать то, что нам нравится, и отделять его от того, что нам обоснованно не нравится, не позволяя этим вещам влиять друг на друга, — полезное умение.