Психоделическая политика, грибники с ножами и горшочек карлика: интервью с музыкантом и исследователем всего Лёшей Омским

Алексей Ставицкий, он же Кыштымов, Лёша Омский, Боровик Ералаш — личность примечательная и многогранная: он имеет непосредственное отношение к фестивалю «Диазавр», проекту Grave Nigguz, лучшему интернет-журналу «КРОТ» (лучшему, не считая интернет-журнала «Нож». — Прим. «Нож».) и культовому концертно-выставочному пространству «Рускомплект»; он основатель лейбла «Охлупень«, организатор фестиваля «Потлач», участник групп «ПКМН» и «Кисмэн», и так далее, и тому подобное. Но довольно предисловий, ведь вы и так уже всё поняли.

— Чем ты сейчас вдохновляешься, в чем себя находишь? В каких сферах и в каких людях?

— Вдохновляюсь трипами, травмами, мистикой, выездами, самой Россией. Разной музыкой: дурацкой, странной, хеви-метальной, народной. Ближайшим кругом. Дети — это безостановочный трип, превращение роботов в динозавров. Для них такая форма существования максимально естественная. Им не нужно ничего симулировать, ничего употреблять, они просто живут так. И когда ты в это попадаешь — дико подпитываешься.

Вообще, если вдохновляться, то либо чертями, либо святыми, две такие крайности.

Разделение условное, и они могут мутировать из одного в другое. Ну, скажем, был такой черт Алистер Кроули, мощный, но стремный при этом. Мережковский, Белый примерно там же. На другом полюсе тоже крутаны, дети, волшебники, юродивые, но они с иным посылом совсем. Феноменальный хирург Войно-Ясенецкий, Серафим Вырицкий, Павел Флоренский.

— Насколько близки тебе упомянутые герои, ты как-то сравниваешь их пути со своим жизненным трипом?

— Бывает. Такие сравнения — лишний повод осознать, что я сам — просто пыль. Тем более когда видишь: у одних были книжечки-музыка-гадания, а другие жгли себя, раздавали, СПАСАЛИ других людей! Можно же всю жизнь перебирать оккультные игрушки и раздувать свое нелепое эго. Уйти от этого бывает невероятно сложно, но потом ты слышишь древнюю песню или смотришь в глаза Серафима Вырицкого, и там такая бездна, там есть великая простота, свет, нет фальши. Мурашки бегут, и понимаешь — вот блин крутая тропинка, а у тебя бесы внутри шевелятся. Серафим Вырицкий — столпник, реально чудо-дед, который спас кучу людей в 1930–1940-х. Был успешным столичным коммерсантом, но ушел в монахи и уехал в Вырицу. Очень большая фигура, на альбоме Омского будет песня про него. Я ездил по определенным делам в Вырицу, и на меня это место произвело очень сильное впечатление, можно сказать, визионерское, я нахожусь под ним до сих пор.

— У тебя политизированность в песнях в какой-то момент резко скакнула — какую сверкающую звездочку ты в этом видишь? Ты словно закидываешь в тексты политическую образность чисто чувственную.

— И эмпирическую тоже. Исторический перелом 2014 года высветил имена и героев, о которых массы могли и не узнать никогда. Один из самых ярких — это, конечно Бенес Айо, чернокожий активист из Риги, который много лет участвовал в акциях «лимоновцев». В какой-то момент была просто оголтелая вспышка: он бежал от латышских ментов, одновременно нелегально пересекал границы, воевал, агитировал, выступал на коммунистических слетах — есть куча видосов, где он дико зажигает на митингах и просто фристайлит.

— Ладно, а ГКЧП у тебя в песне откуда? Почему тебя это так захватывает, что необходимо со слушателем этим поделиться?

— У меня есть товарищи из анархо-тусовки и из «Другой России», для меня это очень близкие вещи. Все персонажи, которые в песне про ГКЧП появляются, укладываются в той или иной степени в революционную канву.

Что ГКЧП, что Дуррути — они, каждый по своему, встраиваются в революционную линию, каждый со своей стороны, как кто понимает дело. Это, так сказать, психоделическая политика. Это вроде шутка, но и не шутка вовсе.

Конкретно эта песня и подобные ей — в них работа ведется на уровне плаката. Не могу сказать, что мне это дико интересно, вообще мистика мне важнее политики, но иногда весело сделать плакат, да и глупо не понимать, что всё вокруг — политика.

Мне недавно моя знакомая, вокалистка группы «Фивы», написала: «О каком конкретно шалаше, о каком кафе в песне идет речь?» Мы с подругой, говорит, обошли весь Петроградский район, где кафе с карликом? Я говорю: «Ну, есть такое место, можно сходить». Я не знаю, кто и что понимает из этой песни. Но это же последствия конкретной истории про то, как мы с Егором Лобунцом выпивали в мелком кафе и встретили там карлика, который заказал себе горшочек. Это была достаточно страшная встреча. Мне кажутся самыми важными те вещи, которые вырастают непосредственно из грубой реальности жизни, из твоего личного трипа. А плакат, лозунг, мем — с ними же гораздо проще работать.

— Та среда, в которой ты вертишься — разные музыканты, проекты, — видишь ли ты во всем этом что-то выдающееся, живое, или тебе важно просто показать себя?

— Я воспринимаю всё, что происходит, как дар, с большой благодарностью отношусь к тому, что прилетает в плане выступлений — сам я их делаю сейчас редко. Очень сложно одновременно записывать несколько альбомов, сочинять музыку к фильму, разруливать миллион дел и еще фестивали организовывать. Только если мне сигнал извне поступает, например Maruosa мне сам написал или Sajjra, тогда я говорю: «Давайте сделаем». Что касается живости — какие-то мероприятия живые, какие-то меньше. На последних концертах крайне здорово было по энергии…

— То есть ты не просто выступаешь, но и чувствуешь, что кто-то делится с тобой энергетикой? Как выглядело бы некое мероприятие, которое ты хотел бы устроить в данный момент?

— Конечно, любой концерт — это потлач, это раздача, все делятся. И, естественно, когда ты в этом контексте, ты глядишь на других. Наблюдаешь их путь, и с этого тоже вдохновляешься. Я хотел бы устроить несколько мероприятий, но не скажу детали, потому что это палево. Мы их придержим пока. Есть несколько идей. Скажем так, они касаются атмосферы, цикличности, магии лета и деревни.

Иногда удается порыбачить далеко в области, выехать в лес за грибами. Кстати, хочу напомнить: грибники ходят с ножами.

— Мне кажется, что сейчас очень сильно расширяется формат, от привычных музыкальных гигов и жанровости всё движется к смешению разных, интересных и очень харизматичных персонажей и проектов. В результате мероприятие может быть не только музыкальное, но и, например, лекция, показ чего-либо на проекторе, выход на улицу и т. д. Меняются рамки.

— Да, и так давно уже, взять хотя бы Пи-Орриджа раннего — какие там рамки? Или, скажем, Южинский кружок. Меня очень веселит в последнее время мода на группу Coil. Как говорится, с утра послушал группу Coil, чтобы [член] меня не беспокоил. Я думал, что волна схлынет, но она годами всё форсится и форсится. Группа, без сомнения, хорошая, но степень ее переоцененности зашкаливает. Ее участники уже кажутся карикатурами на самих себя. Если раньше мы угорали по World Serpent и гностицизму Тибета, то теперь Тибет по-прежнему кажется вполне ничего, а вот Бэланс с Кристоферсоном стали совсем уже как Бивис и Баттхед.

— Есть мнение, что отечественные деятели в своем творчестве сперва подражают каким-то импортным канонам, и только потом постепенно находят уже что-то свое. Но есть примеры вроде абсолютной трушности Козырева, далекие от подражания чему-то. Что ты об этом думаешь?

— Слушай, тема подражания — это вечная история, такая же, как и тема грехопадения. Мимесис был, есть и будет. Другое дело, насколько ты зависим от него. Обычно это свойственно переходному возрасту или стадии зеркала, ранним этапам развития. Если человек всю жизнь в субкультуре, плюс имитирует, — это, наверное, выглядит достаточно грустно. Я могу привести примеры, когда происходит некая ориентировка на чье-то творчество, но это не кажется заискиванием и зависимостью. Например, в последнее время впечатляет группа Dvanov, которая перелопачивает наследие Платонова. Но это не подражательство, а вполне аутентичное продолжение его линии. Это наверняка только первый шаг, дальше они могут выдать что-то круче. Они не похожи на группу из некой тусовки, субкультуры.

— Когда слушаешь Dvanov, понимаешь, что они знакомы, например, с 2H Company, с другими такими сегментами культуры, их мир начинается не с пустого места. То есть какие-то муми-тролли уже ходят в их головах, и они от этого пляшут. Dvanov разрывает шаблон просто.

— Мне это не разрывает шаблон, для меня как раз норма, что ты не соответствуешь какому-то голимому тренду, да. Это же совсем уныло. Посмотри на русскую, белорусскую хардкор-сцену. Какие-то вещи я могу слушать, грубо говоря, Bagna или Contra la Contra, некоторые их песни стали гимнами, но в целом то, во что превратился хардкор, — просто посмешище. И именно потому, что все калькируют друг друга и зарубежных товарищей. И любая аутентичная вещь сразу заметна. Грубо говоря, Dvanov, Павел Коркин и Владимир Козырев — самобытные.

Тут герметизм, определенная закрытость скорее идут в плюс. Я просто всегда был аутистом. Считаю, музыка и должна быть такой, никак ни от кого не зависящей.

— Но всё же аутентичный хардкор отличается от какого-нибудь фольклора, который собирает Александр Маточкин или Булат Халилов, всё равно музыканты сидят и пытаются что-то представить, как-то выразить свой внутренний мир для публики. У Dvanov, да, это прекрасно получается, но при этом всё равно чувствуется какая-то преемственность…

— С русским роком? И хорошо. Везде можно увидеть предшественников.

Может быть интересно:

Булат Халилов: «Тимур Муцураев — это чеченский культурный опыт»

— У тебя есть новая песня про велосипед. Есть ли сейчас возможность проехаться так, чтобы это был не уже давно придуманный хоффмановский велосипед, а что-то свое?

— А чем плох велосипед? Не знаю, для меня велосипед — это всегда подарок. Как говорится, мое уважение.

— Какой-нибудь электросамокат, например. Почему бы не использовать киберсредства?

— Был велосипед, потом появился калипсол, а потом интернет. Во всем есть эволюция. Меняются люди, меняются средства, дальше что? Мне кажется, гнаться за максимальной новизной — глупо. Я в этом смысле Ивана Смеха вряд ли поддержу. Для меня новаторство как главенствующий мотив — нелепо, это такие реалии столетней давности, формализм, футуризм, Дюшан. Гнаться исключительно за новым — зачем? Новаторство круче, когда оно органично, а не вымученно. Я сам люблю эксперимент, авангард, но мне куда важнее, кто ты сам, что сказать хочешь.

— А некое шутеечное новаторство? Ты отчасти глумишься, но при этом что-то изобретаешь. Ты видишь возможность ехать на каком-то другом велосипеде?

— Конечно! Я могу пробыть целый день динозавром, пришельцем, роботом или десептиконом. Или провисеть на штанге.

Ко мне сегодня после концерта подходили люди и спрашивали: «А как называется ваш жанр?», я говорю: «Не знаю. Лёша Омский, видимо».

Они говорят: «Слушайте, у вас вначале было одно, потом второе, потом третье». Там, видимо, в середине был спидкор, который одну девочку окончательно вынес. Она говорит: «А я думала, что вы более или менее в рэпе». Я всегда любил взламывать жанры. Существует же секс в космосе. Существует искусство запахов. Это новый вид проезда? Конечно, новый. Возможны какие угодно варианты. Думали ли мы, что когда-нибудь роботов будут в рекламных роликах лупить, а потом все будут диссить людей не за то страшного робота, а за то, что они его лупят в кадре? Вот тебе новая реальность. Этика роботов. Но глянь выступления Михаила Елизарова или, скажем, «Пореза на собаке», видно, что их интересует исключительно музыка и свой мир. Они не ломятся за новаторством.

— Ну, «Порез на собаке» — это в первую очередь визуальный театр. Там очень важен видеоарт. А у Елизарова очень важен текст.

— Кто бы стал слушать Майлза Дэвиса, если бы он был не Майлз Дэвис? Он был новатором, но при этом подобной музыки вокруг было достаточно много. Кто бы стал слушать Колтрейна, если бы он не был Колтрейном?

Думаю, дело в том, что они были харизматами, персонажами. Есть Мамонов, который сразу был и писателем, и проповедником, и рок-героем, и психонавтом, и трикстером.

— Мне кажется интересным то, что живое и дышит. И я очень удивляюсь, когда люди с большими возможностями не привносят какие-то новые прекрасные вещи в мир, в котором мы все вместе варим уху. Если бы у меня была возможность потусоваться с Киркоровым, я не стал бы его просить сказать «Ленина пакет», я бы сделал что-нибудь другое… А вот ты, Леш? Если бы ты столкнулся с Киркоровым?

— Да там вроде не было упрашиваний. Не знаю, я попытался бы понять, что Киркоров может как космонавт. Есть ощущение, что он мало чего может как космонавт. Если может — это круто, можно взаимодействовать. Я исходил бы из этого, а не из того, что встретил какой-то мем или какую-то медийную фигуру. Насколько с ним угарно, интересно? Мне неинтересно работать тупо с мемом. С людьми — да, с людьми бывает интересно.

Может быть интересно

Мастера упоротого слова: участники группы «Ленина Пакет» рассказывают о своем новом релизе — сборнике архивных треков

— А как бы ты нашел какую-то трушность за всем этим его величием и масочкой?

— Дело одного разговора, решается в течение пяти-десяти минут. Всё становится понятным. Степень вруба.

— А как у тебя обстоят дела с кино? Что посоветуешь?

— Из современного — радуют иранцы, еще Хирокадзу Корээда. А старое… Миндадзе, Абдрашитов, великие просто. «Парад планет», «Плюмбум, или Опасная игра», «Охота на лис» — это вообще мои корни. Короче, весь Абдрашитов. Еще Луцик, Саморядов. Люблю в 1920–1930-е запрыгнуть. Миллион всего из старого, просто миллион. «Аэлита», «Строгий юноша», «Земля». Документальное — Герц Франк, еще Кобрин уникальный, ты же знаешь, у него была своя микрошкола, секта в Свиблово. Косаковский, конечно, «Беловы», «Тише!»

— А книжки? Что-то особенно поразившее, что-то может быть из детства раннего?

— Из детства «Хоббит». А так мешок всего, проще по издательствам, слежу за «Гилеей», Common place, «Ча-ща». Недавно перечитывал «Столп и утверждение истины», спорная, но магическая вещь, к ней хочется возвращаться. Гениальная книга «О священном безумии» Татьяны Горичевой, она специалист по православному феминизму. Есть такие странные сочетания. Горичева была диссиденткой в советское время, занималась мистическим богословием. При этом эмигрировала как раз по феминистской линии.

Татьяна Горичева для меня — открытие в русской философии и вообще в русском тексте, такое сочетание феминизма и апофатики. За ее мыслью интересно наблюдать. Это больше, чем медитация.

Апофатика — это попытка увидеть Бога через отрицание того, чем Бог не является. Горячо рекомендую всем, сильно пишет.

— А вот из нынешней моды на спекулятивный реализм?

— Ну я почитал Мейясу, мне было смешно. Я почитал Негарестани, но о том, про что он пишет, лучше спросить у русских шизотериков. Есть ощущение глубокой вторичности, как будто Юрий Петухов про это давно написал. Мне как-то ближе, честно говоря, Бердяев, Флоренский, Головин, Мамлеев и Александр Дугин. И наш общий друг Роман Михайлов.

— В других сферах тоже, наверное, есть люди интересные?

— Мне нравится тусовка паблика «Под корень», у нас есть чат. Большинство из них не палятся вообще. Это одна из крутейших попыток осмысления русской хтони.

— А «Катабазия»?

— Нормальная «Катабазия», атлантистская такая. Если делать компьютерную игру, то думаю, что «Под корень» и «Катабазия» были бы там как персонажи Doom или Mortal Combat. Да, неплохая пара для Mortal Combat.

— Если говорить о чем-то абсолютно неожиданном, непонятно откуда появившемся, я, например, очень угорел сейчас по такому персонажу, Мише Коптеву, и луганскому театру «Орхидея».

— А, я видел. Это которого все диссили за страшные показы мод? Ну это классика, слушай, тут и обсуждать нечего. Это как обсуждать Владимира Борисовича Козырева. Мы, кстати, скоро выложим нашу документалку про него, и это событие, может, поважнее Каннского фестиваля.

— Некоторых музыкантов увлекает техническая сторона дела, они собирают какие-то примочки, другие обходятся стандартными средствами — двумя блатными аккордами. Какова твоя нынешняя музыкальная стезя? Иногда у тебя простреливают фетишные вещи типа бас-балалайки. Что ты сейчас применяешь?

— Мне подходит всё, из чего хочется извлечь звук. Но и точность попадания важна. Я не занимаюсь слепым перебиранием. Раньше я с большим недоверием относился к миди, аналоговый звук был ближе. Сейчас интересно сочетать миди и старину вековую. А так я плотно занимаюсь фольклором, да. Очень люблю жалейку, владимирский и вологодский рожок, бывали в записях гусли, свирели, куча всяких перкуссий со всего мира. Недавно сам стал вырезать флейты, калюки. Очень вдохновляет такое, вроде палка с одной дыркой, а сколько можно извлечь из нее!

Когда играешь на калюке, как будто в машине времени проваливаешься, идешь сквозь камыш на тысячу лет назад, слышишь как ветер на нем играет, остановился, срезаешь, подгоняешь свисток, дудишь на рассвете в поле.

— Ты придерживаешься каких-нибудь стандартов в плане извлечения звуков? Как сочетается традиция и современность в музыке?

— Тут просто чутье. Бывает, песни, которые написаны от лица женщины, некоторые наши мастера — например Котов, Старостин — исполняют от лица мужчины, хотя прекрасно понимают, что изначально этого не предполагалось. Традиция — вещь живая, подвижная. Когда слушаешь полевые записи, ты видишь, что песни в разных деревнях поются радикально по-разному. Еще пример: известно же, что часть народных инструментов изобретены только в XVIII–XIX веках. Для меня нет конфликта между старым и новым, в звуке в том числе. Это как традиция в целом — увы, люди в массе своей уходят из русской деревни. Но некоторые молодые, наоборот, туда стремятся. А другие хранят свой фолк в городе, это нормально. И если есть любовь к старинной песне, новый звук (электроника) кардинально ничего не изменит. А может, наоборот, даже обогатит.