«Я предпочел бы быть психически здоровым дурачком, чем психически больным интеллектуалом». Личный опыт жизни и отношений с ОКР

— Как всё началось и как тебя диагностировали?

— Началось все еще в глубоком детстве. Уже в 4 года меня стали посещать иррациональные страхи, что после смерти я попаду в ад. В 5–6-м классе я страдал от легкой мигрени и опасался, что у меня рак мозга. Затем я вычитал в книге по астрономии, что ученые не знают, когда Вселенная прекратит расширение и сожмется обратно — и очень испугался, что это произойдет «вот-вот» и мы все погибнем.

Но страхи отступили на пару лет, когда родители купили мне компьютер. Unreal, Half-Life, Quake так увлекли меня, что я просто забыл о раке, схлопывающейся Вселенной и прочих ужасах.

В 2002 году (9-й класс) я был планово госпитализирован и провел в больнице около месяца со всеми прелестями типа реанимации после операции. Судя по всему, именно это событие окончательно подкосило мою психику: я так привык постоянно ждать плохого, что не мог уже поверить в хорошее.

Я помню, как вернулся домой, услышал песню Enya “Only time” и расплакался от осознания, что часть меня навсегда осталась в той больнице. С тех пор меня стал неотступно преследовать навязчивый страх, что я снова попаду в больницу: постоянно искал у себя признаки аппендицита, проверял постоперационные швы, не разошлись ли они, и всячески сходил с ума. Я мог идти по улице и начать щупать свой живот на предмет аппендицита. Это продолжалось несколько месяцев.

Спустя пару месяцев после выписки я услышал, что астрономы открыли астероид, который может врезаться в землю. Сейчас я знаю, что речь шла об объекте 2002 NT 7, и он далеко не так страшен, как его тогда малевали в СМИ. Но тогда меня это очень испугало.

Я помню, что ощущал чернейшее отчаяние и не мог ничего с этим поделать. Я стал маниакально смотреть новости на предмет катастрофических новостей. Мне постоянно казалось, будто диктор говорит что-то в стиле «в Землю врежется гигантская комета, нам труба». Я реально проводил многие часы, смотря подряд новостные передачи по федеральным каналам.

— Что об этом думали твои родители?

— К сожалению, они очень долго отрицали факт наличия у меня психического расстройства. Говорили, что я просто «очень впечатлительный», что «это пройдет», что «все чего-то боятся». Я смог убедить маму отвести меня к психиатру только на втором курсе университета — то есть спустя почти 5 лет. Но долгое время помощь, которую я получал от психиатров и психологов, была не очень эффективной.

Во-первых, мне долгое время не везло со специалистами: попадались не очень компетентные, была даже психиатр-гомеопат, которая лечила меня сахарными шариками и диагностировала «методом Фолля» (лженаука как есть).

Я не сопротивлялся этому по нескольким причинам:

— Банальное незнание. К примеру, я, конечно, понимал, что гомеопатия — это нечто антинаучное, но вот про гештальт и психонализ я до сих пор не могу сказать что-то определенное. Тогда я верил, что мне это поможет.

— Авторитет врача. Роберт Чалдини в своей «Психологии влияния» приводит много занимательных случаев того, как авторитет врача толкал людей на безумные поступки.

— Я цеплялся за соломинку.

Как экономист, я давно пришел к мысли, что существует не-институализированный «рынок надежды», на котором продаются сомнительные чудо-методы лечения, а покупается, по сути, надежда на выздоровление, нежели само лекарство. Это определенная форма компенсаторного контроля — как, скажем, заклинания или молитвы богам.

Во-вторых, по сути, мое лечение контролировала мама. Как только попадался адекватный психиатр, который говорил что-то в стиле: «Батенька, да вам надо пить таблетки», она, мягко скажем, огорчалась. Полагаю, для нее это означало определенную несостоятельность как матери. Даже если я и начинал пить таблетки, достаточно быстро мама мне их отменяла, ссылаясь на побочные эффекты. А я не сильно сопротивлялся, так как дико боялся, что из-за лекарств снизятся мои умственные способности.

Я смог взять лечение в свои руки, обретя полную экономическую самостоятельность. Но так я потерял в общей сложности больше 10 лет, а болезнь прогрессировала.

В 2013 году я через знакомых нашел достаточно уважаемую женщину-психиатра и психолога, которая принимала на дому.

Прием стоил 3 тысячи рублей в час, и меня эта сумма вполне устраивала. Оглядываясь назад, я понимаю, что потерял с ней еще почти пять лет.

Я не хочу сказать, что она была плохим специалистом, просто ее методы мне не подходили. Она отказывалась ставить конкретный диагноз и считала, что мне нужно помогать разговорами, а не лекарствами. Но в 2015-м у меня плюс ко всему началась реальная депрессия (меня откровенно кинули в одном бизнес-проекте), а она лечила меня разговорами. Когда мне стало совсем плохо, она показала меня своей подруге-психиатру, которая возмутилась, что я не пью лекарств, и отругала ее. Не сказать, чтобы она совсем не выписывала мне таблетки, но делала она это крайне неохотно.

Другой ее косяк — она спустила на тормозах мою попытку суицида (о ней еще расскажу) и не настояла на том, чтобы я лег в больницу или что-то еще изменил. Полагаю, ей было это не очень выгодно.

— Когда тебе поставили диагноз и как это повлияло на тебя?

— Полноценно мое лечение — медикаментозное и психотерапевтическое — началось только в 2017–2018 году. По совету своего бывшего студента, я обратился в московскую частную психиатрическую клинику «Преображение». Там со мной тоже разобрались не сразу. Как говорит мой лечащий врач, меня очень сложно диагностировать.

Я пришел в эту клинику, будучи убежденным, что за мной вот-вот придет «товарищ майор». Психиатр выслушал меня и назначил патопсихологическое обследование, по итогам которого мне поставили «тенденцию к искажению процессов обобщения».

Это означало, что периодически мое сознание допускает факапы, сильно переоценивая реальные риски (и не только).

После патопсихологического обследования меня снова принял психиатр и сказал, что у меня шизотипическое расстройство и обсессивно-компульсивное расстройство. Про ОКР я, конечно, очень давно догадывался, а вот шизотипическое расстройство было чем-то новым. Как я понял, ОКР — это одна из манифестаций шизотипического расстройства, самая явная и яркая. Но главная мысль заключалась в том, что я склонен к навязчивым мыслям, очень часто панического характера.

Несколько позже в порядке супервизии меня принял врач, считающийся психиатрической рок-звездой — Андрей Шмилович. Он послушал меня где-то полтора часа и сказал, что мое ОКР настолько запущено, что оно эволюционировало в бредовое расстройство. Мой лечащий врач сначала согласился с ним, а потом спустя несколько месяцев признал, что всё же не видит у меня реального бреда и придерживается изначального диагноза: «Шизотипическое + ОКР».

Должен признать, что диагноз «бредовое расстройство» меня сильно деморализовал и выбил из колеи, было облегчением услышать, что лечащий врач не видит во мне этого.

— Как выглядит сейчас твое лечение?

— Сейчас я принимаю нейролептики и хожу на психотерапию. Мне помогает. Если интересно, прием психиатра стоит 2500, сеанс психотерапии — 3500. На психотерапию я хожу раз в неделю, к психиатру — раз в полтора месяца где-то.

Наверное, стоит добавить, что мама и сестра до сих пор отрицают мой диагноз и в целом негативно настроены к моему лечению — «тебя там настраивают против нас и зомбируют». Но мне, по сути, всё равно, я давно плюнул на их мнение.

— Ты говорил, что даже извлек из болезни какие-то бонусы. Какие?

— В чем-то моя болезнь изменила мою жизнь к лучшему, как мне кажется. До того, как я бесповоротно заболел в 9-м классе, я был раздолбаем и двоечником, пусть, наверное, и талантливым.

Болезнь изменила меня. Пытаясь отвлечься от страхов, я стал маниакально прилежно учиться. Я мог за вечер извести всю тетрадку на конспекты по истории. В итоге вместо заштатного института, который мне светил, я поступил в один из самых престижных вузов России.

Сейчас я кандидат политических наук, преподаватель экономики и колумнист по экономической и политической проблематике во многих СМИ.

Мне очень сложно сказать, как сложилась бы моя жизнь без ОКР. Возможно, всё было бы неплохо. Для того, чтобы знать точно, пришлось бы найти второго меня, здорового, и понаблюдать, что он будет делать, — по аналогии с контрольной группой в клинических испытаниях.

— Но всё же ОКР гораздо больше мешает жить, чем помогает достичь успеха?

— Конечно.

Во-первых, приступы тревоги могут сильно парализовать и сбить с толку. Вот еще минуту назад ты писал текст, который тебе надо закончить, а вот ты уже забил на него и лихорадочно гуглишь «меланома признаки».

Во-вторых, ОКР мне дорого обходится. Я трачу кеш на медицинские и юридические консультации. У меня периодически срываются деловые встречи, что тоже ведет к убыткам.

В-третьих, страх — это одна из самых неприятных эмоций на свете. А я испытываю его регулярно.

Я думаю, что предпочел бы быть психически здоровым дурачком, чем психически больным интеллектуалом.

— Как болезнь повлияла на твои отношения?

— Мы сейчас подходим к одной из главных и самых болезненных для меня тем.

Долгое время я не мог найти себе девушку, а когда нашел — почти сразу попал в болезненную психологическую зависимость от нее.

Думаю, тут сыграли роль два фактора:

— как я уже говорил, я склонен к навязчивым идеям;

— моя мать была несчастлива в браке (отец пил и гулял) и каким-то образом привила мне идею, что я должен жить, чтобы делать ее счастливой. Она никогда мне не говорила этого напрямую, но, как я теперь знаю, это может внушаться на некоем довербальном бессознательном уровне.

Вместе эти два фактора привели к тому, что девушка оказалась в позиции матери, а идея служения ей стала по факту навязчивой. Я культивировал в себе комплекс вины: «Она плачет, значит, я плохой, я должен исправиться и сделать ее счастливой».

По мере развития наших отношений мои чувства к матери и сестре просто умерли. Они стали для меня чужими людьми, до которых мне нет дела. Это, как мне кажется, лишний раз подтверждает гипотезу, что «девушка заместила мать».

Нужно добавить, что девушка была очень ревнивой и контролирующей. Я допускаю, что сам был во многом виноват: в самом начале я пытался ходить на свидания со многими девушками, надеясь, что хоть с кем-то выгорит. Наверное, такое поведение заставит тревожиться и ревновать самого спокойного человека.

Достаточно быстро эти отношения (а длились они почти 8 лет) начали калечить меня. Меня заставляли обрубать контакты с подругами, ревновали, контролировали. Периодически она бросала меня, а я приползал к ней на коленях и просил вернуться.

Я начал бояться ее. Если вдуматься, то даже сейчас я боюсь ее больше всего на свете — больше рака, больше абстрактного товарища майора или несущегося к Земле астероида.

Мой страх отлично иллюстрируется этим диалогом из BioShock Infinite. При этом я продолжаю чувствовать к ней огромную симпатию и нежность — стокгольмский синдром в чистом виде.

Часть меня также страдала от моногамии. Или даже не столько моногамии, сколько обязательств, которые порождают «серьезные отношения». Я ни в коем случае не претендую на статус «альфа-самца» (еще чего), но, кажется, в глубине души я склонен если не к полиамории, то по крайней мере к легким необременительным отношениям. Когда я фантазирую об идеальном будущем, в нем меня окружают многочисленные девушки, с которыми я гуляю, веду интеллектуальные беседы, пью кофе. Секс здесь совсем не обязателен: для меня главным является коммуникативная свобода и отсутствие ревности. Я часто слышу мысль, что мужчина в отношениях не может пойти вечером на встречу с подругой детства — и меня это очень расстраивает.

В моем идеальном мире ревности вообще нет. Ревность — это что-то вроде крайне недобросовестной конкуренции, когда тебе говорят «ты будешь покупать только наш товар и не вздумай даже смотреть на другие бренды».

Мне кажется, что элемент конкуренции за партнера сделает отношения только лучше: мужчина лишний раз сходит в спортзал вместо того, чтобы сидеть на диване с пивом, а девушка, скажем, сделает всё, чтобы выглядеть привлекательнее. Или, чтобы меня не обвинили в лукизме / сексизме / еще чем-нибудь, такой вариант: мужчина и женщина постараются стать интересными друг для друга — скажем, изучат творчество Ницше или выяснят, наконец, был ли Кейнс социалистом.

Многие годы я терпел, подавляя недовольство с помощью идеи романтической любви. Я удалял неугодных ей подруг, отписывался от пабликов с ню-контентом (хотя я мог подписаться вообще по другой причине) и боялся. Но в глубине души мое недовольство росло.

— ОКР на секс ведь тоже влияет?

— Если коротко, то с сексом у меня всегда было плохо. До серьезных и единственных отношений я дико боялся заразиться ВИЧ. Доходило до того, что одна девушка занималась со мной оральным сексом в презервативе, так как до этого я вычитал, что в КНР нашли штамм ВИЧ, который передается через слюну.

Когда у меня начались мои единственные серьезные отношения, страх ВИЧ постепенно сошел на нет. Но я стал дико бояться беременности, несмотря на постоянное использование презервативов.

Перспектива стать отцом пугает меня и вызывает чуть ли не тошноту. Здесь, вне всякого сомнения, есть и элемент избегания ответственности: мне куда больше нравится проводить свободное время за компьютерными играми и книгами, чем, скажем, искать подгузники.

А еще я очень боялся, что беременность разрушит фигуру девушки. А ведь не так страшно быть дедушкой, как спать с бабушкой. Или, как еще говорят, мужчину оценивают по женщине, которая стоит рядом с ним.

Поэтому первые два года секса не было вообще, отношения были почти платонические — настолько я боялся. Потом я понял, что придется себя преодолевать и постепенно втянулся. Не могу сказать, что я избавился от страха беременности — любая задержка по-прежнему меня пугала, но острота ощущений притупилась.

Но в целом я понимаю, что мне комфортнее без секса, чем с ним. Мастурбация, конечно, не так приятна, но порождает куда меньше нежелательных последствий. Поэтому я не думаю, что в ближайшее время заведу себе сексуального партнера, если только не вернусь к бывшей.

Меня тянет к девушкам, конечно. Но также меня преследует иррациональная идея, что я должен хранить верность своей бывшей. Я полагаю, это еще одно проявление моей болезни.

Я запрещаю женщинам прикасаться ко мне, я не сажусь рядом с женщинами в метро, я не сажусь даже на стул, на котором до меня только что сидела женщина. Это отчасти магическое мышление, а отчасти некий пансексуализм. То есть я вижу секс в любых прикосновениях и немедленно чувствую вину перед бывшей.

Недавно одна моя подруга фактически настояла на том, чтобы я ее обнял. И хотя эти объятия были абсолютно целомудренны, меня потом штормило несколько недель — я чувствовал, что предал свою бывшую.

Я не знаю, откуда у меня сложилось такое иррациональное и отягощенное виной отношение к сексу. Вероятно, из семьи.

— Ты хотел подробнее рассказать о попытке суицида.

— Как я уже говорил, во мне росло недовольство сложившейся ситуацией, мне не нравилось, что меня ограничивают в общении и ставят запреты. Это привело к тому, что я начал виртуально флиртовать с рядом девушек. Парадоксальным образом, я вообще не чувствую вины за виртуальные действия.

Любые прикосновения для меня табу, любое проявление телесности — табу. А вот онлайн можно делать всё, что хочешь.

Поэтому я флиртовал.

Бывшая узнала о моем поведении, когда мы вместе с ней отдыхали в отеле в одной азиатской стране. Ну как узнала — потребовала доступ к моим социальным сетям и всё прочитала там. Начался жуткий скандал, по итогам которого мне в тот момент показалось, что всё закончится.

Я пошел на балкон, взял пачку таблеток и принял их залпом. После этого я разослал своим деловым партнерам сообщение примерно с таким текстом: «Мой земной путь завершен, я не вижу смысла жизни без нее». Один из них тут же вызвал полицию, но до Азии полиция, конечно, не доехала. Как я понимаю, ему потом пришлось писать объяснительную, и с тех пор он избегает контактов со мной.

Я не знал тогда, что пачка таблеток меня не убьет. Я всерьез хотел умереть или, по крайней мере, оказаться в реанимации. Мой тогдашний психотерапевт (та, что принимала меня на дому) отказалась считать это реальной попыткой суицида. Тогда я с ней согласился (авторитет врача), но спустя пять лет понял, что реально попытался в ту ночь покончить с собой.

— Как тебе удалось выйти из этих отношений?

— У меня нет четкого ответа. Полагаю, сработала формула «чем хуже — тем лучше». В том плане, что количество вещей, которые откровенно калечили меня, росло в геометрической прогрессии, мое возмущение росло и в конечном счете прорвалось.

Последние полгода я вынужден был постоянно отчитываться, где я и что я. Если я где-то случайно задерживался — меня тут же начинали подозревать в измене.

Я боялся даже выйти на улицу погулять: вдруг она решит, что я встречаюсь с какой-нибудь девушкой. 

Я очень боялся, что ее снова охватит приступ ревности и она потребует от меня что-то такое, чего я просто не смогу сделать. Тогда же я начал резать себе руки и таким образом успокаиваться.

В один прекрасный майский день я пришел на работу и меня окончательно переклинило. Я понял, что больше не могу выносить эту медленную агонию. Я позвонил ей и сказал, что нам надо расстаться. Я не стал говорить о причинах: боялся, что она начнет вести переговоры и пообещает ослабить контроль за моей жизнью. В такой ситуации я буду вынужден согласиться, а она потом продолжит в том же духе. Поэтому я был достаточно ультимативен и краток: просто сказал, что больше не хочу отношений. До сих пор не верю, что сделал это.

Я по-прежнему люблю ее — во всяком случае, я думаю, что люблю. Я знаю, что в ближайшее время не решусь строить новых отношений — как я уже писал, даже простые объятия с подругой стали для меня психологическим нокаутом. Я буду любить ее на расстоянии, зная, что не могу приблизиться, не рискуя своей независимостью. Мне бывает очень плохо — тогда я режу руки или бьюсь в истерике. Я скучаю по ней. Но при этом нет никого на белом свете, кого я бы боялся больше, чем ее.

Возможно, наши пути снова пересекутся — я одновременно хочу этого и боюсь. Пару раз я не выдерживал и посылал ей цветы, но она игнорировала меня.

Мне очень хотелось бы, чтобы она знала, что я ушел не к другой женщине и не потому что я разлюбил, а потому что мне было невыносимо больно от происходящего.

При этом расставание придало мне сил. Я вернулся к преподаванию, я активно пишу научно-популярные статьи, читаю книги, общаюсь с людьми. Кажется, мне всё же лучше.

Добавлю еще такую вещь: может показаться, что я злюсь на нее. Но это не так. Я не уважаю мужчин, которые демонизируют своих бывших, рассказывают всем про «эту суку» и т. п. Просто из-за своей болезни я склонен гипертрофировать ее некоторые личностные черты и пугать себя ими. Я думаю, что нормальный мужчина (то есть не я) смог бы достаточно легко отмахнуться от всего этого контролирующего поведения — либо объяснив ей, что его такое не устраивает, либо просто смирившись и забив. А моя болезнь делает из няшного котенка саблезубого тигра. В целом ее образ в моей голове «расколот»: в нем есть одновременно очень много света и очень много тьмы и боли.

— Что ты можешь посоветовать людям, с которыми происходит что-то, подобное твоей истории?

— Советчик из меня так себе, но всё же:

• Если вы подозреваете у себя психическое расстройство, идите к психиатру, причем как можно скорее. Не затягивайте лечение.
• Обращайтесь в частные или государственные клиники, не ходите к врачам, которые принимают на дому. Стоимость услуг отличается не сильно, но в клиниках, по моему опыту, меньше риск нарваться на псевдопомощь.
• Не бойтесь принимать лекарства. Если у вас появляются побочные эффекты — обсудите это с лечащим врачом, возможно, он пропишет дополнительные, которые будут купировать эти побочные эффекты.
• Если у вас ОКР, значит, вами очень легко управлять с помощью ваших страхов. Поэтому всегда аккуратно и тщательно выбирайте себе партнера и договаривайтесь обо всем на берегу.

— экстренная медико-психологическая помощь: +7 (499) 791-20-50, круглосуточно;
— московская служба психологической помощи населению: +7 (499) 173-09-09, с 09:30 до 21:00;
— телефон горячей линии психологической помощи МЧС России: +7 (495) 989-50-50;
— психологическая помощь: 051 — с городского телефона (бесплатно) или +7 (495) 051 — с мобильного телефона («МТС», «Мегафон», «Билайн», «Теле2») — оплачиваются услуги оператора связи по тарифам на исходящие звонки;
— телефон доверия для детей и их родителей: 8-800-200-01-22 (круглосуточный телефон);
— скорая или неотложная помощь: с городского и мобильного телефонов (для всех операторов) по номеру 103, круглосуточно.