Хоть горшком называй, только в печку не ставь. Как язык влияет на сознание

Относительность ключей и мостов

Все читатели этих строк знают, что мыши — это по умолчанию женщины, а ежи — мужчины. Русскоязычному ребенку, которого попросили придумать сказку про ежа, не придет в голову сочинять приключения зверька женского пола. Это восприятие половой принадлежности предметов распространяется и на неживые объекты. В русском языке, например, слова «суп» и «год» — мужского рода. В арабском оба слова — женщины.

Влияют ли такие различия на восприятие? Например, слово «ключ» мужского рода в немецком и женского — в испанском. Носители немецкого языка описывают ключи как твердые, тяжелые, металлические, полезные. Испанцы же склонны считать ключи небольшими, золотыми, замысловатыми и красивыми.

Можно предположить, что немцы в принципе склонны к «тяжеловесным» оценкам. Однако слово «мост» (женский род в немецком языке) они снабжают эпитетами красивый, элегантный и хрупкий. Испанцы же, считающие мост мужчиной, используют слова большой, опасный, крепкий, нависающий.

Идею о «лингвистическом релятивизме» (относительности мировосприятия и влиянии на него языка) обычно приписывают американскому инженеру противопожарных систем Бенджамину Ли Уорфу. Лингвист-любитель, Уорф увлекался центральноамериканскими языками и в 1930 году получил грант на их полноценное исследование.

Работы Уорфа представляют собой несистематическое, в основном бездоказательное сопоставление малоизученных индейских языков с «усредненным европейским языком» (индоевропейские языки в целом очень сходны по своей структуре). Несмотря на популярность идей Уорфа, к 1960-м годам они подверглись резкой критике и в основном были списаны с научных счетов большинством психологов и лингвистов.

Действительно, в исследованиях Уорфа мало того, что могло бы считаться научным по современным стандартам, сформировавшимся во второй половине XX века.

В течение 30 лет лингвистический релятивизм считался отправленным на свалку научной истории. Отчасти это резонировало с послевоенным мировоззрением развитых стран: гипотеза о том, что чей-то язык может «неправильно» отражать реальность, сильно отдавала идеями Рейха.

Однако в 1980-х и 1990-х годах новое поколение исследователей взглянуло на лингвистический релятивизм свежим взглядом. Вопрос наконец сдвинулся с мертвой точки споров между сторонниками и противниками Бенджамина Ли Уорфа, и в 2000-е уже мало кто сомневался: связь между языком и восприятием мира есть. Непонятно только, насколько эта связь сильна и насколько абсолютна.

Сегодня самым известным исследователем взаимодействий между мышлением и сознанием является харизматичный американский психолог белорусского происхождения, профессор Стэнфорда, полиглот и просто красавица Лера Бородицки. Ее работы отличаются остроумием, относительной простотой и одновременно глубиной — их интересно просто читать, что большая редкость для научных публикаций. Как следствие, к Бородицки и ее работам неизменно приковано внимание прессы — в том числе русскоязычной.

Время, на запад!

В одном из исследований Бородицки и ее коллеги проводили простой эксперимент с участием австралийских аборигенов из небольшого сообщества Помпурау. Его представители известны тем, что не пользуются относительными направлениями (лево-право-вперед-назад). Вместо этого они всегда используют абсолютные направления (восток-запад-север-юг).

Помпураец, например, скажет «подвинуть чашку на юго-запад» вместо «подвинуть чашку влево». Абсолютные направления применяются настолько широко, что они включены в традиционное приветствие.

Если американцы встречают знакомого словами «как дела?» и всегда получают ответ «хорошо», то аборигены Помпурау спрашивают при встрече «куда ты идешь?» — на что нужно отвечать в духе «далеко на юго-юго-запад». Бородицки шутит: без постоянно работающего внутреннего «компаса» помпурайцы не могут даже поздороваться!

Этот феномен давно интересует психологов. Неудивительно, что жители Помпурау отличаются феноменальной способностью ориентироваться в пространстве и определять свое местонахождение. Даже в спонтанных указательных жестах (вроде неопределенного взмаха в сторону улицы, которым сопровождается фраза «сидели мы вчера с Серегой в пивной») аборигены, не задумываясь, точно указывают в нужном направлении.

Если представления о направлениях могут так разительно отличаться в зависимости от языка, то что происходит с другими категориями, которые связаны с пространством? В своей другой работе Лера Бородицки задалась вопросом: как аборигены Помпурау представляют себе время?

Этот вопрос напоминает задание, которое Артемий Лебедев однажды дал читателям своего блога: нарисовать, как выглядит календарный год. Из результатов, опубликованных в его ЖЖ, было очевидно одно: разные люди представляют время по-разному, но так или иначе склонны «организовывать» его в пространстве.

Эксперимент Бородицки был менее красочен, но более научен: он был построен таким образом, чтобы «визуализацию» времени можно было подсчитать и статистически проанализировать. Добровольцев — американцев или аборигенов Помпурау — сажали на стул в определенной ориентации и просили разложить на земле несколько карточек в порядке, который кажется логичным. На карточках были изображены, например, мужские лица разного возраста.

Добровольцам не сообщали о настоящих целях эксперимента: они думали, что проходят тест на умение анализировать последовательность событий. На самом же деле исследователи наблюдали за тем, как именно участники раскладывают карточки на полу.

О том, как задание выполняли американцы, несложно догадаться: подавляющее большинство из них раскладывало карточки слева направо. Совсем по-другому поступали аборигены: не выказывая предпочтения какому-либо из относительных направлений, большинство из них ориентировалось в абсолютных координатах: фотографию младенца они клали с восточной, а старика — с западной стороны от себя!

По-видимому, для аборигенов восток ассоциируется с «началом» чего-либо так же, как для нас — левая сторона. В нашем случае это может быть изначально связано с направлением письма, в их — вероятно, с восходом солнца.

Русский блюз: у вас тоже есть сверхспособность

Исследования, подобные вышеописанным, показывают, что язык может влиять на мировосприятие. Но с позиций нейробиологии они оставляют открытым вопрос: на каком уровне язык влияет на мозг? Является ли его «модифицирующая» роль исключительно сознательной, культурной — другими словами, поверхностной — или же возможно и более «глубокое» влияние?

Существуют данные, указывающие на последний вариант. Классический пример — восприятие цвета. В 2006 году группа Бородицки опубликовала работу, в которой продемонстрировала, что русскоязычные добровольцы лучше различают оттенки синего, чем англоязычные.

В английском нет отдельного слова для голубого цвета — как следствие, утверждают ученые, их мозг хуже приспособлен для его восприятия.

Эта работа вышла под заголовком “Russian blues” и показывает влияние языка на различение цветов (Russian blues можно перевести и как «русские оттенки синего» и как «русская тоска» — работы Бородицки вообще богаты подобными каламбурами).

Самое интересное в этом исследовании — в том, что разница между русскими и американцами пропадала, если одновременно с заданием по различению цветов добровольцам предлагалось отвлекающее вербальное задание: мысленное проговаривание строчки с цифрами. Если же в качестве отвлекающего задания предлагалось удерживать в голове геометрическую фигуру, то разница в различении синего и голубого сохранялась.

Что это означает? Нервный сигнал, поступающий из глаз, должен пройти через несколько «центров обработки» перед тем, как он дойдет до сознания и укажет нам на то, различаются ли цвета на экране. Эксперименты Бородицки показывают, что одним из этих центров является языковой: он по-разному устроен у русских и американцев и блокируется отвлекающим заданием, направленным в этот центр.

К сожалению, русские не уникальны в своей потрясающе полезной способности отличать синий от голубого. В греческом, например, для этих цветов тоже есть два слова — и цветовосприятие греков тоже отличается повышенной чувствительностью к оттенкам синего. Это регистрируется в мозге уже через десятую долю секунды после демонстрации цветов — задолго до того, как человек может сделать сознательный выбор. Таким образом, язык действительно может воздействовать на мозг гораздо глубже «поверхностного» уровня.

Великие и могучесть?

Все приведенные примеры влияния языка на сознание объединяет одно: они легко проверяются и документируются. Но нет никаких оснований предполагать, что роль языка в нашем мировосприятии ограничивается конкретными категориями: направлениями, цветами, полом. Гораздо сложнее поставить эксперимент, проверяющий, например, влияет ли русский язык на ту самую русскую тоску. Почему-то эта гипотеза кажется вполне правдоподобной.

Известно, например (читатель уже сам может догадаться, из чьих работ), что в зависимости от преимущественного использования в языке пассивного (ваза была разбита) или активного залогов (кто-то разбил вазу) люди могут по-разному определять и запоминать виновников случайных событий.

Если американец всегда помнит, кто что разбил, запачкал или опрокинул, то для испанца центральным является только сам факт этого события. Выходит, язык влияет на такие сложные элементы сознания, как злопамятность.

Исследователи только начинают обнажать всю многогранность взаимоотношений между языком и другими функциями мозга и сознания. Науке не известно, как было бы устроено общество, не имеющее слова «свобода». Но опираясь на наши знания о языке, не будет слишком рискованным предположить: оно сильно отличалось бы от привычного нам. Отсутствие слова «свобода» при этом могло бы быть как причиной, так и следствием иного мировоззрения — об этом в науке всегда нужно помнить.

В свете вышесказанного можно посоветовать одно: учите языки. Еще Карл Великий говорил: знать второй язык — это как иметь вторую душу.