Русское женское: Манижа и деколониальный прорыв в российской поп-музыке
Столетия истории русских женщин — такова тема перформанса, с которым на Евровидении выступит Манижа. Она первая из российских поп-исполнительниц, открыто говорящая о расизме российского же общества, и первая, кто смог деконструировать образ «русской», оказавшийся единственным способом говорить о «женском» в российской поп-культуре. Квир-социолог Даниил Жайворонок — о сложном взаимодействии русских и таджикских образов в творчестве певицы.
Современная поп-культура давно перестала быть (если когда-то и была) пространством только развлечения. Исполнительницы и исполнители поднимают в своих произведениях важные социальные и политические вопросы. Расизм и сексизм (в случае с исполнительницами) традиционно были одной из центральных тем в американском хип-хопе, и по мере того, как этот жанр становился всё более популярным на глобальном уровне, в поп-культуре разных стран чаще стали появляться исполнители и исполнительницы, поднимающие вопросы о расе, колониализме, миграции и гендерном неравенстве.
Читайте также
В первой половине 2010-х M.I.A. — хип-хоп исполнительница, вынужденно эмигрировавшая из Шри-Ланки, — стала суперпопулярной с песнями про демократию стран третьего мира, нелегальную миграцию и плохих девчонок. Princess Nokia, рэперша из США, в треках и клипах уделяет много внимания своей мультирасовой генеалогии, а также ненормативной женской сексуальности и телесности. God Colony, Gnučči, Lous and Yakuza, Awkwafina и многие другие известные артистки обращаются в творчестве к опыту миграции и расизма, одновременно намечая стратегии сопротивления.
В России о проблемах, связанных с расизмом и национализмом, из популярных исполнителей открыто говорит только Манижа. И после того, как она победила в национальном отборе на Евровидение с номером «Русская женщина», в российском онлайн-пространстве появилось множество хейтерских комментариев о певице. Пользователи и пользовательницы были недовольны прежде всего ее таджикским происхождением (и при этом поет о русской женщине, о боже!), а также тем, что она поддерживает феминизм и ЛГБТ, оказывает поддержку мигрантам и говорит о системной дискриминации мигрантов в России. Эти комментарии наверняка писали те же самые люди, которые утверждают, что в России нет дискриминации по признакам расы, нации и этноса, что права гомосексуальных людей здесь никто не нарушает и т. д.
Российское общественное сознание так устроено: расистские, националистические и гомофобные практики и высказывания здесь почему-то считаются за верный признак отсутствия расизма, национализма или гомофобии.
И именно поэтому перформанс Манижи для Евровидения невероятно актуален, ведь один из его центральных сюжетов как раз посвящен невидимости и исключению не русских женщин и их опыта из популярной культуры.
Начнем с того, что воображаемая фигура русской женщины (именно русской, а не российской) конституируется, как и любая другая воображаемая фигура, за счет выстраивания границ виртуальной идентичности. В том числе границ между русской и не русской женщиной. При этом именно конфигурация тех символических и материальных характеристик, которые определяются как «не русские», в итоге задает границы идентичности «русской женщины». Однако в высказываниях политиков, в публикациях СМИ и на бытовом уровне этот социально сконструированный образ зачастую рассматривается как всего лишь отражение реально существующих русских женщин, где русскость понимается и как культурная, и как биологическая/этническая характеристика. Манижа в песне деконструирует фигуру русской женщины, одновременно проблематизируя колониальное измерение этого образа.
Композиция, по словам певицы, рассказывает «о трансформации самоощущения женщины за последние несколько столетий в России», то есть историю русской женщины. Также в выступлении певица всячески пытается подчеркнуть свою русскость/российскость: она поет на русском и английском (хотя нередко использует три языка: два указанных и таджикский) и подключает напевность русских народных песен, на ней надета накидка, украшенная русскими народными платками, которую сменяет комбинезон с надписью «РАШН ВУМАН». Но насколько в этом перформансе гипертрофируется именно русскость, настолько же сжимается таджикская идентичность певицы, редуцируясь до вставок из арабского электрофолка и карикатурного акцента («русский женщин, давай, голосуй за меня»). Таким образом, сама композиция песни воспроизводит и делает видимой колониальную динамику, в которой российская/русская идентичность и культура вытесняют таджикскую.
Однако этот карикатурный восточный акцент в песне, весьма ироничный, который как бы пробивается через гранд-нарратив о русской женщине, не только обнажает колониальный процесс стирания национальной культурной идентичности, но и производит субверсивный эффект: Манижа делает видимым и слышимым расистское восприятие и производимые им стереотипизированные образы другой или другого. Одновременно, с помощью этого акцента, певица дает понять, что она рассказывает о русской женщине внутри такой (колониальной и этноцентричной) дискурсивной формации, в которой ее таджикская идентичность может присутствовать лишь в статусе ироничной маски.
Таким образом, переворачивается значение всей песни: из истории русской женщины, он трансформируется в историю о том, как русская женщина превращается в единственный легитимный нарратив о женственности в российской поп-культуре как таковой, единственный нарратив, доступный для говорения о женственности и репрезентации женственности, в том числе для не русских женщин.
Может быть интересно
Фрагмент с акцентом также, очевидно, отсылает к клипу «Недославянка», в котором главным антигероем является Падеж. По сюжету видео он крадет у Манижи и других таджичек и таджиков атрибуты их национальности: монобровь, родной язык, тюбетейку, золотые зубы и т. д. Напряжение аудиовизуального нарратива складывается между отчетливым национальным/этническим различием и его стиранием (репрезентированным Падежом, вероятно, как одним из самых трудных для изучения элементов русского языка, овладение которым означает полный уровень языковой интеграции). Об этом стирании этнического различия, вызванного вынужденным становлением русской, говорит и сама Манижа:
«В моей песне „Недославянка“ есть строчки: „крылья прячу по привычке, я недославянка, я недотаджичка“. Я четко понимаю, что со мной произошло мимикрирование — я хотела, чтобы меня воспринимали хорошо, а значит, мне надо было говорить на идеальном русском языке, поэтому я занималась в пять раз больше, чем мои сверстники, которые тут родились… В какой-то момент я поняла: у меня не осталось акцента, я не ношу национальную одежду, я выщипываю свою монобровь, — я не хотела, чтобы меня это выдавало как таджичку, потому что это сразу меняло отношение ко мне. И мне стало очень жаль, что я так старательно себя стирала».
Таким образом, Падеж представляет собой еще и колонизирующую власть русского языка, языка как маркера национальной принадлежности, но также языка закона, бюрократической и полицейской власти. При этом субъект, подверженный колонизирующей власти Падежа, трансформируется не только символически («говорит на другом языке»), но и материально: исчезают определенные черты лица, меняется структура чувственности.
По сюжету клипа Манижа и ее друзья бросают вызов Падежу и в результате битвы возвращают себе утраченные атрибуты национального/этнического различия. В качестве вознаграждения им также достаются российские паспорта — мечта многих мигрантов, подвергающихся дискриминации из-за своего гражданства. Однако после кажущегося хеппи-энда оказывается, что Падеж — это сама Манижа, ее «русифицированный» доппельгангер. В конце поется:
Я эмигрант (На земле родной)
Своей души (Я уже чужой)
Стыдясь себя (А на земле чужой)
Теряю жизнь (Еще не родной)
Читайте также
Магический узел карибского искусства, или Может ли конголезская метафизика изменить современность
Таким образом фиксируется раздвоенность и межграничность колониального субъекта, ее/его гибридное сознание, в котором смешиваются разные культуры, формы жизни и политики. Как говорит сама Манижа в интервью «Коммерсанту», «моя боль в том, что я уже не смогу быть таджичкой. Я смогу быть похожей на таджичку, надев соответствующее платье, имитируя акцент. Но внутри я себя уже так не чувствую, во мне срослись две культуры, две страны, две родины». Однако клип «Недославянка», который полностью построен на использовании, возможно даже экзотизации, традиционной таджикской и центральноазиатской культур и репрезентаций мигрантского быта, представляет собой не только меланхолию по утраченной идентичности, но и смелую и решительную попытку эту идентичность перепресвоить и переопределить.
Вместо того чтобы выбрать одну из культур, Манижа гордо утверждает свой статус «метиски»: «Listen, listen, y’all, Россия, miss Manizha is mestizo» («Недославянка»).
Но если в клипе на «Недославянку» визуально и нарративно подчеркнутой оказывается именно таджикская, мигрантская составляющая идентичности певицы, то в перформансе для Евровидения отсылки и символы российской/русской культуры явно вытесняют и заглушают репрезентации не только Манижи-таджички, но и Манижи-метиски. Рассказывая историю русской женщины, певица не просто делает видимыми не русских женщин, она делает видимой саму их исключенность и невидимость, а также раздвоенность и гибридность их собственного сознания, в котором смешаны элементы разных культур, проявление которых, однако, регламентируется колониальными и националистическими отношениями власти.