«Московиты есть же суть русские»: как в Европе Нового времени называли жителей России

На протяжении почти трех сотен лет обиходным названием нашей страны — была ли это Российская империя, СССР или Российская Федерация — является Россия. Это греческое по происхождению слово когда-то писалось с одной с и обозначало всего лишь страну народа ϱῶϛ («рос») — «Росия». С течением времени «Росия» стала не только обозначением земель отдельного народа, но и названием Русской митрополии. Самобытное же название территорий, входящих сейчас в состав Беларуси, Украины и России, было Русь. Именно так летописцы и книжники Средних веков называли все земли, на которых правили Владимир Святой, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах и их многочисленные потомки.

В политический обиход «двухэсная» Россия входит гораздо позже — в XV веке, в правление великого князя московского Ивана III (1472–1505), и закрепляется при его внуке — Иване Грозном (1533–1584).

Ни один из правителей Московского княжества, Российского царства или империи не называл свою страну Московией, а подданных московитами. Однако в какой-то момент эти термины появились в широком обиходе европейских дипломатов, путешественников и авантюристов, превратившись впоследствии в пренебрежительное обозначение всех жителей страны.

Росы, «Росия» и первые московиты

Еще до того, как на Восточно-Европейской равнине появилось государство, называемое в историографии Древнерусским, многочисленные энтузиасты из соседних стран — от историков и послов до торговцев и случайных путешественников — оставляли заметки о народах, проживавших на землях от Балтики до северного Причерноморья. Территория Древней Руси и сформировавшихся на ее землях государств не была сплошной терра инкогнита. С русскими князьями заключались династические браки, военные союзы и торговые договоры.

Правители Руси устраивали набеги сначала на Константинополь и Болгарию, затем на Польшу и Венгрию. Отдельные князья влезали во внутренние усобицы европейских стран, устанавливая отношения с Ватиканом или императорами Священной Римской империи.

Соседи будущей Древней Руси знали, где живет народ рос и чем он богат. Византийский император Константин VII посвятил географии этой страны, внутреннему устройству и нравам целую главу в своем трактате «Об управлении империей». А западноевропейские хронисты начиная с IX века пишут о едином государстве Русь, отмечая в записях смену правителей и войны, которые они вели.

В западноевропейских источниках, кроме появившегося в «Баварском географе» IX века географического названия Ruz, вплоть до XV века использовались такие формы, как Russe, Rucia, Rucz, Ruhhia, Ruzzia, Ruthenia и даже Russia.

Однако к середине XV столетия сложилось так, что последним крупным сочинением, посвященным, хотя бы частично, русам и их государству, оставался всё тот же византийский трактат более чем пятивековой давности. Специальных сочинений, обзоров или росписей устройства, военного дела Руси, мировоззрения и характерных черт ее жителей в Европе не появлялось. А общие представления о русских княжествах, число которых к XV веку резко сократилось до Москвы, Твери, Новгорода и Пскова, в Европе ограничивались стереотипами о бородатых схизматиках, живущих далеко на Востоке и платящих выход татарскому хану.

Первое сочинение, которое обычно вспоминают, говоря об иностранных описаниях России в позднем Средневековье, — это «Путешествие в Персию», написанное послом Венецианской республики Амброджо Контарини. Он посетил Москву в 1476–1477 годах по пути из Табриза, выполняя миссию республики по поиску союзников против Османской империи. Именно Контарини дал первое иностранное описание Москвы, быта, религии и характера ее жителей, назвав Ивана III «государем Белой России» (signer della gran Rossia Bianca). Говоря же о московитах и русских, а именно так Контарини называл подданных Ивана III, венецианец писал об их красоте, грубости и любви к пьянству:

«Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый… Они величайшие пьяницы и весьма этим похваляются, презирая непьющих».

Сам визит Контарини, по меркам прочих дипломатов и путешественников, был сравнительно коротким, а описание Москвы не очень обширным, из-за чего его нечасто вспоминают, говоря о цикле иностранных сочинений о России.

Среди предшественников большинства авторов XVI века при описании Москвы и нравов московитов выделяется итальянский гуманист Рафаэль Маффеи, известный под псевдонимом Волатеран.

В своей энциклопедии Commentariorum rerum urbanarum libri (1506) он писал о московитах как о потомках сарматского племени роксоланов, предвосхищая отечественные дискуссии XVIII века. Его работой, написанной в духе гуманистической космографии, будут активно пользоваться более поздние европейские авторы, составляя свои трактаты.

Первое впечатление, которое Московское княжество и подданные московских князей произвели на иностранцев, кажется не слишком позитивным. Однако общий настрой и оценка как самого города, так и его жителей у Контарини, как и у Маффеи, были вполне нейтральными, а под словом «московит» у них подразумевается не более чем житель Московии — страны, получившей имя по названию своей столицы.

Основную роль в своеобразном отделении Московии от Руси и России сыграли польско-литовские политические проекты, появившиеся в результате обострения соперничества держав за территории, входившие в состав Древнерусского государства.

В конце XV века великий московский князь Иван III, претендуя на преемственность по отношению к своим далеким предкам, правившим в Киеве, делает к своему титулу небольшую, но важную приставку «всея Руси». С этого момента московские князья заявляют о претензиях на земли бывшего Древнерусского государства, которые в XV–XVI веках были поделены между Москвой, Литвой и Польшей. В правление Ивана III появляется и новое название Московской державы — Россия, которое впоследствии закрепилось в царском титуле Ивана Грозного. Эти перестановки в титуле московского князя большинство европейских держав проигнорировали. Однако для Польши и Литвы, а после 1569 года и для Речи Посполитой, это ознаменовало начало нового витка борьбы за бывшие земли «державы Ярославичей». На этот раз идеологического.

Самым ярким образчиком этого противостояния является «Хроника» польского историка Яна Длугоша, создававшаяся в 1455–1480 годах. Длугош был одним из первых, кто обосновывал польскую власть над Русью. Русские князья изображались им как слабые правители и наделялись преимущественно негативными характеристиками.

Автор всячески подчеркивал их будто бы имевшую место неспособность к управлению государством, чем и оправдывалась экспансия Польши на Русь. Само происхождение Древнерусского государства Длугош через племя полян пытался связать с Польшей.

В отличие от многих локальных польских сочинений Длугош стал весьма популярен в Европе благодаря книгопечатанию и латинскому языку сочинения и повлиял на формирование негативных стереотипов.

В XVI веке польско-литовские источники будут всеми силами распространять внутри и за пределами своего государства идеологические конструкции, отказывающие Московскому государству и Российскому царству в правах на древнерусское наследие.

Именно в русле польско-литовско-московской борьбы начинают создаваться и первые сочинения о Московском княжестве, нацеленные на постепенное изолирование его от географических границ Руси и претензий на преемственность по отношению к киевским князьями.

Первым, кто обратился к этой теме в XVI столетии, был польский книжник Матвей Меховский, автор трактата «О двух Сарматиях». По его словам, обе Сарматии, отделенные друг от друга рекой Дон, долгие века являлись территориями, где сражались и жили самые разные народы со времен Античности. В XVI веке на территории Сарматии живут четыре народа: литовцы, московиты, русские и татары. При этом территория Рутении — Русии — определяется Меховским территориями между Польшей и Литвой с одной стороны и Причерноморьем и Карпатскими горами с другой. Столицей Рутении Меховский называет город Львов. В Московии же, которая частью Руси не является, а занимает территории на Верхней Волге и Верхнем Днепре, живут не ruteni («русские»), а самые что ни на есть mosci — «московиты». Но даже при этом Меховский отмечает, что речь в Московии всё равно «повсюду русская или славянская».

Концепция Меховского с оговорками, но была принята в польско-литовской публицистике того времени. Однако многие книжники вплоть до XVII века не соглашались с разделением русских и московитов, отмечая сходство языков, религии и культуры. Литовский посол Михалон Литвин сообщал в записках «О нравах татар, литовцев и москвитян» (1548–1551) об отличиях «рутен», происходящих от роксоланов, и московитов в законах, нравах и обустройстве власти. Однако подчеркивал, что Киевщина «была владением князей Руссии и Московии».

Другие польские историки — Рейнгольд Гейденштейн, Лаврентий Миллер, Соломон Генниг и Филипп Ольмен — также внесут свой вклад в развитие польско-московского идеологического противостояния, подчеркивая первенство Польши.

Московско-польская дискуссия продолжится в этом русле вплоть до конца XVI века, когда в Речи Посполитой начнется активная полонизация православной светской и церковной элит. На рубеже веков внутреннее противоречие в среде польско-литовских книжников и публицистов будет сохраняться, и Московия в отдельных случаях будет то признаваться, то не признаваться частью Руси. Так, Матвей Стрыковский с «Хроникой польской, литовской и жмойтской» (1582) введет в оборот дополненную легенду о трех братьях — Ляхе, Чехе и Русе, добавив к ним четвертого — Москву, чтобы обосновать отделение Московии от Руси, хоть и признавая за ее городами статус «русских». Некоторые историки, такие как Мартин Кромер и Симон Ставропольский, не будут разделять Русь и Московию, однако общая тенденция на отказ московским царям в праве на Русь сохранится и будет преобладать в польской публицистике без малого еще полтора века.

В отличие от польских книжников большинство западноевропейских авторов не углублялись в разницу между Московией и Россией, московитами и русскими, используя эти термины совместно, в зависимости от своих желаний.

Несмотря на распространение в Европе, еще в конце XV века, «Хроники» Яна Длугоша, общие представления европейцев о России-Московии оставались довольно смутными вплоть до первой четверти XVI века. Негативные стереотипы о стране, источники информации о которой были сплошь полонизированными, влияли на восприятие европейцами Москвы как чего-то дикого, варварского и непонятного. Однако в общих чертах они были таковыми и раньше, хотя влияние польских авторов на терминологическую базу европейских исследований отрицать не приходится. Введение в обиход названия «Московия» не было их изобретением, однако именно поляки присвоили ему негативные коннотации, связанные с тиранией московского государя, а также грубостью, развращенностью и раболепностью его подданных.

Один из эпизодов, выбивающихся из общего ряда негативных сочинений, относится к 1525 году, когда в Европе были написаны сразу три сочинения о далекой Московии:

голландца Альберта Кампенского — «О Московии»;
немца Иоганна Фабри — «Религия московитов»;
итальянца Павла Йовия Новокомского — «Книга о посольстве Василия, великого князя московского, к папе Клименту VII».

Два последних произведения были опубликованы в том же году, добавив к образу далекой Московии несколько позитивных черт. Такое синхронное внимание к России в трех весьма отдаленных друг от друга частях Европы объясняется политическими, религиозными и торговыми факторами, влиявшими на Европу в первой четверти XVI века.

На тот момент Европу, в особенности католическую ее часть, беспокоили три актуальные проблемы:

укрепление и территориальная экспансия Османской империи, которая незадолго до этого захватила южную и центральную Венгрию;
начало и распространение с 1517 года Реформации, поставившей под сомнение авторитет католической церкви;
начало эпохи Великих географических открытий и обострение интереса к сухопутному торговому пути на Восток.

Но какую роль в этом играла Россия? Практическая польза Московского государства, вероятно, была сведена к нулю. Однако образ далекой Московии идеализировался авторами в попытке дать европейским странам пример и образец для подражания, обосновать необходимость совместной борьбы с турками и предложить альтернативу морским открытиям Испании и Португалии.

Так, «схизматичность» Москвы и ее приверженность православию превращаются из недостатка в пример твердого следования установленным канонам веры и сохранения христианской чистоты. Торговый потенциал Московии сулил выход через ее восточные границы сразу к Индии, минуя долгие морские переходы. А боевая мощь и численность войск московских государей, вышедших к тому моменту из-под власти татарского хана, обещали Европе надежного союзника в борьбе с мусульманской Турцией и возвращение потерянных христианских земель. Реальные факты о политической ориентации Москвы, ее идеологии и религиозных проблемах оставались за рамками сочинений. Во-первых, потому, что целью авторов не было создание истории Московии — лишь ее идеального образа. А во-вторых, ни один из трех гуманистов не посещал Россию, а составлял свои трактаты на основании работ других европейских авторов.

А как же Московия и негативное отношение европейцев?

Термин «Московия» у европейских авторов XVI века, как и их предшественников в лице того же Контарини, был географическим обозначением, применяющимся к государству, столицей которого является Москва. Причем многие европейские книжники нет-нет да упомянут, что московиты «давно уже зовутся рутенами», а страна их — «Руссией». Само употребление терминов «Московия» и «московит» не несло негативных коннотаций и было скорее следствием вполне логичного переноса названия столицы на страну и влияния польской письменной традиции. Однако даже в случае негативного отношения к Москве или отрицательной оценки нравов ее жителей термин «русские» часто употреблялся наравне с «московитами», а «Россия» — с «Московией».

Однако длинный список иностранцев, оставивших в XVI веке записки о Московии, включает в себя послов, наемников и торговцев, большинство которых не делало особой разницы между московитом и русским.

Итальянец Марко Фоскарино (1537) писал про внешний вид и обычаи москвитян, а его соотечественник Александр Гваньини (1578) — о хитрости московитов, которые в этом навыке превосходят «прочих русских». Записки английского посла Ричарда Ченслера говорят о «России», «царе русском» и его «русских подданных», чему вторят записки других англичан, находившихся в России, — Джайлса Флетчера и Джерома Горсея.

В своих «Записках о Московии» (1549) Сигизмунд Герберштейн называл Василия III «царем и государем всея Руссии», а москвичей — самыми хитрыми и лживыми среди «всех остальных русских». Ему также принадлежит первенство в критике польских теорий об отсутствии у московских государей прав на земли Древней Руси. Герберштейн, активно обращавшийся к русским летописям, объяснял причины московских претензий и их соотношение с польскими. При этом он писал, что «сами московиты уверяют, будто их страна изначально называлась „Россея“ (Rosseia), а имя это указывает на разбросанность и рассеянность его народа».

В XVII столетии европейская терминология практически не поменялась, продолжая сочетать слова «Московия» и «Россия» в дипломатическом и литературном употреблении — в зависимости от политической ситуации и личного отношения автора.

Более того, в среде западноевропейских дипломатов распространяется знание о том, что жители Российского царства «московитами» по своей сути не являются, а обозначение «русский» и «Россия» принимаются ими как самоназвание.

В сочинении Адама Олеария (1634), автора, закрепившего в европейском сознании миф о сексуальных девиациях жителей России, подданные московского царя всё также называются «русскими» и делается упор на следование ими своим традициям и обычаям при описании свержения Лжедмитрия I:

«…на этом основании русские и заметили, что Лжедимитрий не русский по рождению и не сын великого князя, так как он не спал в полдень, как другие русские. Это же вывели они из того обстоятельства, что он не ходил, по русскому обычаю, часто в баню».

В схожем по настроению сочинении Жака Маржерета (1607), который характеризовал московитов как грубых, неотесанных, неучтивых, лживых, аморальных и беззаконных содомитов, можно прочесть:

«…ошибочно называть их московитами, а не русскими, как делаем не только мы, живущие в отдалении, но и более близкие их соседи. Сами они, когда их спрашивают, какой они нации, отвечают: Russac, то есть русские, а если их спрашивают, откуда, они отвечают: is Moscova — из Москвы».

С наступлением в Европе эпохи Просвещения и приходом в России к власти Петра I официальный дипломатический инструментарий меняется, и с этого времени название «Московия» становится нон грата в разговорах о России.

Государственные деятели стран Западной Европы уже в XVII веке были осведомлены о двойственном обозначении России и учитывали это при ведении переговоров, стараясь не употреблять термин «московит» в присутствии русских. С приходом к власти в России Петра I это положение закрепляется. Употреблять название «Московия» и термин «московит» при ведении дел с Россией становится нежелательным и грубым.

Придворный камер-юнкер регента Филиппа II Орлеанского Этьен Франсуа де Либуа писал в апрельском дневнике за 1717 год, вспоминая встречу с царем Петром I: «…весь двор П. обижается названием Московитского и даже Московии». То же отмечал и посол Испании в России Джеймс Фрэнсис, герцог Лирия, в своих записках о пребывании при российском дворе в 1727–1730 годах:

«…русские не терпят, когда их называют московитами, а их империю Московией, и когда какой-нибудь чужестранец употребляет эти названия, им кажется, что их хотят оскорбить».

Знание об опасности употребления слова «Московия» по отношению к России в XVIII веке было привилегией не только дипломатов, у которых была возможность поднатореть в выверенном церемониале, но и писателей. Более того, именно они объясняли современникам, почему «русского» лучше лишний раз не называть «московитом». Жан Руссе-де-Мисси, опубликовавший «Записки о царствовании Петра Великого», пояснял, что термин «Московия» появился из-за князя Даниила Московского, чью державу, по титулу князя и названию города, и стали называть Московией. Причиной же неприятия такого названия француз называл традицию и народную волю: «народ так и не принял это название, тщательно сохраняя прежнее».

Среди деятелей эпохи Просвещения, которые оказали наибольшее влияние на употребление терминов «Россия» и «русский», был Франсуа-Мари Вольтер. В ранних работах, как, например, в первом издании «Истории Карла XII» (1731), он активно употреблял термины и «Московия», и «московиты», не придавая им, однако, никакого негативного смысла и употребляя в качестве географической детерминанты. Примерно так же в 1730–1750-х годах описывали Россию и французские географические и исторические словари. Так, в Большом словаре Брюзана де ла Мартиньера (1737) и словаре Морери (1759) разница между «Россией» и «Московией» обозначена, однако последняя всё равно подается как приоритетный к использованию термин.

В поздних переизданиях, исправленных рукой Вольтера, «московиты» поменялись на «русских», а «Московия» на «Россию». Более того, ученый в своих изменениях предвосхитил даже Шарля Монтескье с его «Духом законов» (1748) и справочное издание «Энциклопедия» (1751). Уже в «Анекдотах о царе Петре Великом» Вольтера можно наблюдать преимущественное употребление таких терминов, как «Россия», «русский» (как прилагательное) и «русские». Однако окончательно изжить традицию употреблять неактуальные уже «московитские» эпитеты Вольтер не смог. Хотя нужно отметить, что Вольтер ассоциировал устаревший термин с древними временами, когда Московское государство еще не стало Россией в полном смысле слова.

В итоге стараниями российских государственных деятелей, дипломатов и… Франсуа Вольтера к 1770-м годам в европейском обществе, тренды которому диктовали французские наука, культура и искусство, употребление терминов «Московия» и «московиты» сходит на нет. И в 1773 году Большой французский словарь Панкука официально закрепит прилагательное, употребляемое как существительное, Russe как «принадлежащий России, происходящий из России». С этого момента слово «Московия» исчезает из реальной и актуальной дипломатической практики как в России, так и в Европе, всплывая иногда лишь в качестве анахронизма.

Последнее большое возвращение европейской исторической науки к «Московии» произойдет лишь во второй половине XIX века и будет связано с «туранской теорией» поляка Францишека Духинского.

Закрепив именование России и населявшего ее народа как русских, европейская культура, наука и дипломатия редко отходили от этого образца вплоть до второй половины XIX века, лишь изредка позволяя себе обращаться к «Московии» как к уничижительному названию России и «московитам» как названию подданных русского императора, маргинализируя эти термины. Однако с появлением работ Францишека Духинского и очередным изменением в политической конъюнктуре Европы ситуация поменялась.

Тезисы польского историка о туранском происхождении московитов от финно-угров и тюрок-татар, в отличие от индоарийского происхождения мало- и белорусов, были с восторгом приняты французским сообществом с его антироссийскими, после Крымской войны, настроениями. Поддержанный в том числе такими историками, как О. Викенель, Э. Реньо и А. Мартен, Духинский на протяжении почти двадцати лет определял тренды европейской исторической науки, которая рассматривала жителей Российской империи как «московитов», укравших название, язык, культуру, религию и историю у настоящих русских, проживающих в Малороссии и Белой Руси. Тиражируемое при упоминании Францишека Духинского письмо Анри Мартена лишь подчеркивает тот уровень актуальности и влияния, которым обладали идеи польского историка:

«Москали (мы отвергаем наименование россиян как двусмысленное и не обозначающее ни народа, ни племени), москали, повторяем, тураны по происхождению и духу своему, совершенно отличны от европейского общества…»

Суровая отповедь маститых российских ученых — М. П. Погодина, С. П. Шевырева, Н. И. Костомарова, М. П. Драгоманова и Д. И. Иловайского — не произвела ощутимого эффекта, и концепция Духинского признавалась в качестве научной вплоть до 1870-х годов. К 1880-м волна популярности идей Духинского схлынула, а его выводы подверглись серьезнейшей критике со стороны польского ученого из старинного французского рода И. А. Бодуэна-де-Куртенэ, которая свела на нет популярность туранистской теории в Европе.

Однако эффект, который произвели идеи Духинского, сохранился на долгие годы, предвосхитив отчасти польскую концепцию прометеизма — о Польше как защитнице Европы от «московитского ига».

Сейчас обозначение жителей России как «московитов», а самой страны как «Московии» потеряло свою актуальность в большинстве европейских стран. Негативные и позитивные стереотипы о России теперь никак не связаны с «Московией», а стали неотъемлемой частью как русских, так и всей страны.

Образ Руси, русских княжеств, Московии и России на протяжении Средневековья и Нового времени определялся в первую очередь теми крупицами знаний, которые были доступны европейцам о нравах, устройстве и жизни далекого народа, с которым регулярные контакты не были возможны до определенного времени. Противостояние Московского государства и Российского царства с Польшей, Литвой и позднее Речью Посполитой предопределило вектор формирования польских источников о России и построение ее негативного образа, который, силами ли польских книжников или же любопытством европейцев, распространялся дальше. Негативные стереотипы о жизни «московитов», появляющиеся на страницах иностранных записок с XV века, не очень помогали формированию позитивного образа в умах европейцев, что и нашло отражение в пренебрежительном термине «Московия».

При этом образованная часть европейского общества с распространением летописей и первоисточников об истории Древнерусского государства получила объяснение претензий России и русских на свое самоназвание, приняв его как вполне адекватное для употребления. Концепция Францишека Духинского на некоторое время возродила идеи о «московитах» как части варварского азиатского мира, однако в дипломатической и научной среде слова «Московия» и «московиты» так и не закрепились.

Что почитать

Soloviev A. V. Byzance et la formation de l’Etat russe. London, 1979. Работа русского ученого-эмигранта о «византийском» имени Руси и последующей судьбе этого имени в эпохе позднего Средневековья и раннего Нового времени. Внимание историка обращают на себя истоки «росов», «Росии» и «Руси», их последующее включение в политическую идеологию России и некоторых ее соседей, а также процессы, формирующие национальное самосознание.
Marchall T. P. A People Born to Slavery. Russia in Early Modern European Ethnography, 1476–1748. NY, 2000. В монографии известного американского русиста Маршалла По прослеживаются корни современного восприятия России и ее народа в описаниях европейских путешественников XVI и XVII веков. Автор исследует процесс закрепления образа «русской тирании» в народном воображении европейцев и превращения его в штамп «восточной деспотии».
Хорошкевич А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI в. Москва, 1980. Исследование дипломатических связей России с европейскими и азиатскими государствами: методы ведения переговоров, взаимные претензии, идеологическое противостояние московских правителей с конкурентами, союзниками и заклятыми друзьями.