Преодоление прошлого

Эрих Мария Ремарк (1898–1970) — всемирно признанный писатель, книги которого расходятся громадными тиражами. Его читают и почитают миллионы людей. Роман «Время жить и время умирать», опубликованный в 1954 г., занимает особое место в его творческом наследии и в германской литературе XX в. Это — единственное произведение Ремарка, действие которого происходит в России. Среди сотен названий немецкой военной прозы только во «Времени жить и времени умирать» осью сюжета являются преступления вермахта на оккупированных территориях СССР.

Эрих Мария Ремарк решился на мужественный поступок: раскрыть беспощадную правду об этих злодеяниях, бросив вызов утверждавшемуся в ФРГ «режиму реставрации». «Автор надеется, — писал Ремарк, — и в дальнейшем выводить общество из равновесия». Писатель искренне надеялся на то, что обнародование в Германии правды о преступлениях Третьего рейха, «распространение информации о нацистских злодеяниях» вызовет у немцев «волну глубокого стыда, ярости и ненависти, понимания своей вины», «волну пробуждения из состояния кошмара».

Особое место в послевоенной Германии Ремарк отводил антифашистскому просвещению: «Немецкий народ в своем подавляющем большинстве должен понять, что он несет ответственность за массовые убийства, за оккупацию чужих земель, за смерть шести миллионов представителей иудейского вероисповедания». Через год после окончания войны Ремарк констатировал: «По Германии прошелся паровой каток фашизма, и писателю неизвестно, существует ли сегодня то, что он знал раньше… Прежней Германии уже нет, события последних тринадцати лет внушают ужас и ненависть» И далее: «Я больше не намерен жить в Германии». И все же он был уверен в том, что «возрождение немецкого народа может произойти только изнутри, только если этого будет добиваться сам немецкий народ».

Запись из дневника Ремарка, датированная сентябрем 1954 г.: «Нацисты снова повсюду на первом плане… Вина отвергнута и не признана, поэтому нет никаких улучшений и перемен… И уже упрекают тех, кто не хочет забывать 33–45 годы… Нельзя, дескать, вечно копаться в старье… Все это невыносимо».

Действие романа «Время жить и время умирать» происходит весной 1943 г. Солдат Эрнст Гребер, отслуживший во Франции и в Африке, после ранения оказывается на центральном участке Восточного фронта — на другой войне, где «смерть пахла иначе». Уже произошло «что-то необъяснимое под Москвой и Сталинградом… На горизонте начался грохот, он заглушал все речи фюрера, и уже не прекращался, и гнал перед собой немецкие дивизии в обратный путь… Каждый уже знал, что победы превратились в бегство… Отступление вело прямиком в Германию». Именно в России происходили решающие события войны, события, которые требовали осмысления и действия: «То Неведомое, что неслышно и неспешно приближалось, было слишком огромно, слишком неуловимо и грозно».

Нет никаких сомнений в том, что самые страшные преступления совершались профессиональными палачами СС и СД, полевыми жандармами, военнослужащими в составе айнзацгрупп. Но вермахт был послушным инструментом режима. В романе Ремарка расстреливают русских обычные солдаты обычной воинской части… И сослуживцы Гребера пытаются оправдать себя при помощи ложных аргументов, ставших затем в ФРГ стандартными на долгие десятилетия: «Мы не сжигаем и не расстреливаем все, что попадется на пути». Или: «Не мы с тобой эту войну затеяли, не мы за нее в ответе. Мы только выполняем свой долг. А приказ есть приказ».

В феврале 1954 г. авторский текст романа лег на стол издателя Каспара Вича. 24 марта он направляет Ремарку письмо, содержавшее требование правки рукописи. Послание, несмотря на внешнюю сдержанность, фактически носило ультимативный характер: «Я хотел бы сказать Вам совершенно откровенно: в издательстве существуют мнения о том, что некоторые части романа являются неприемлемыми… Мы единодушно полагаем, что из текста должны быть изъяты неправдоподобные для описываемого периода войны характеристики событий и действий отдельных лиц». Но дело было, разумеется, не в неточности отдельных деталей. Вич, исходя из логики холодной войны, потребовал изменить начало и конец романа, т. е. сцены преступлений вермахта против мирных советских жителей, увидев в этих главах «ошибочные заключения», прямо связанные с «недооценкой русской опасности». В заключение издатель призвал автора «sine ira et studio прислушаться к аргументам и предложенным изменениям».

Цель грубых вторжений в авторский текст состояла в том, обоснованно указывает Генрих Плакке, чтобы «смягчить впечатление о злодеяниях вермахта и зверствах айнзацгрупп на территории СССР — в полном соответствии с официальными заявлениями о „чистом вермахте“, сделанными в рамках холодной войны в ходе ремилитаризации Федеративной Республики». Газета Die Welt констатировала: «В немецкой литературе вновь вводится цензура, дабы сделать прошлое менее отвратительным и ослабить реакцию народа на то, что несет в своем чреве будущее».

Вмешательство в живой организм романа не спасло его от поношения. Перед нами характерные отзывы западногерманской печати: «Внутренние немецкие часы Ремарка остановились в 1933 году». «Все это неправда»; «Он при всем этом не присутствовал!»; «Все события могут освещаться с различных точек зрения. Ремарк выбрал для себя перспективу омерзительного трупного червя, который ползает среди гниющих останков и питается ими».

Писателя обвиняли в том, что он впал в «состояние антигерманского аффекта» и поддерживает тезис о «коллективной вине немцев».

Наиболее откровенно политическую подоплеку ожесточенных нападок на писателя раскрыл журнал Der Frontsoldat erzählt, издававшийся ветеранами вермахта: «Никто не ждал от Ремарка героического эпоса, которого он и не хотел, и не мог сочинить по причине своего отсутствия в Германии. Но от него требовалась объективность, поскольку он располагал многими источниками. Не противоречит ли действительности то, что все мы предстаем сволочами? Ведь в течение пяти лет мы сражались против всего мира, а сегодня нас — на равноправной основе — принимают в Западный союз».

Парадоксальным было то, что роман немца-эмигранта, не бывшего свидетелем или участником описываемых в повествовании событий, воспроизводил документально точный образ преступной войны, которую вел вермахт против Советского Союза. Политический климат начальных лет «эры Аденауэра» делал эту тему не просто нежелательной, но едва ли не запретной. До правдивых научных публикаций о германской оккупационной политике на советских территориях было еще чрезвычайно далеко, в ходу были заманчивые мифы о немцах как жертвах роковых обстоятельств и о «чистой войне» вермахта на Востоке.

* * *

По мнению Вольфганга Бенца, в историческом сознании ФРГ 1950-х гг. доминировали «подавленные чувства стыда и вины, а также последствия национал-социалистической пропаганды, которая культивировала превосходство германцев над славянами, дабы оправдать преступления, которым не было равных». «Наши дети, — сокрушался в 1955 г. Генрих Бёлль, — ничего не знают о том, что происходило десять лет назад. Они учат названия городов, ставших символами безвкусной героики: Лейте, Ватерлоо, Аустерлиц, но ничего не слышали об Освенциме. Нашим детям рассказывают на редкость сомнительные легенды, например, про императора Барбароссу, сидящего в пещерах Кифгейзера с вороном на плече; однако историческая реальность таких мест, как Треблинка и Майданек, им совершенно неизвестна… Наши дети этого не знают, а мы, зная, стараемся не думать и не говорить об этом… Мы молимся о павших и пропащих без вести, о жертвах войны, но наша омертвевшая совесть не в состоянии произнести ясную и недвусмысленную молитву об убитых евреях… Неосведомленность детей доказывает, что совесть их родителей — наша совесть — мертва».

В атмосфере холодной войны историческая наука ФРГ, по позднейшей оценке основателя Билефельдской научной школы Ганса-Ульриха Велера (1931‒2014), «оставалась доменом консерватизма». Значительная часть университетских преподавателей истории, работавших при Гитлере, прошла процедуры денацификации и возвратилась на свои кафедры. Из 143 ученых-историков, эмигрировавших в 1933–1938 гг. из Германии (преимущественно в Соединенные Штаты), только 21 вернулся на родину. В университетах ФРГ, признавал геттингенский профессор Вернер Конце, «все было по-старому, как будто не произошло ничего существенного».

А в средней школе? «После того, как улеглись страсти первых послевоенных лет, — отмечал Ульрих Герберт, — в гимназии вместе с прошедшими сквозь денацификацию учителями вернулась нечистая совесть. Вплоть до конца 60-х темы о национал-социализме либо не проходились вовсе („дошли до Бисмарка, а там и выпускной экзамен“), либо трактовались так, что не обнаруживалось никаких эмоций ни у учителей, ни у учеников».

Результаты научных исследований по проблематике фашистской диктатуры оказывались достаточно скудными и односторонними.

Определяющим стал контрпродуктивный подход, существо которого сформулировал в 1955 г. небезызвестный собеседник фюрера Герман Раушнинг: «Национал-социализм — это радикальный разрыв с историческим развитием германского народа». Изучение нацистского прошлого стало, по характеристике, данной в 1952 г. одним из западногерманских исторических журналов, «чрезвычайно опасным занятием»: «историк, выходя за рамки научной дискуссии, втягивается в ожесточенную политическую борьбу».

Исследования по проблематике Третьего рейха ограничивались по преимуществу внешнеполитическими и военно-политическими аспектами, выдержанными, как правило, в духе холодной войны. «Оставались в стороне, — указывал Ганс Моммзен, — как социальные факторы, так и ответственность правящей элиты».

В 1955 г. на немецкий язык был переведен фундаментальный труд американского ученого немецкого происхождения Джорджа (Георга) Хальгартена «Гитлер, рейхсвер и промышленники». Автор книги, окончивший в 1925 г. Мюнхенский университет, после прихода к власти фашистов эмигрировал во Францию, в 1937 г. переселился в США, преподавал в американских университетах. На основе солидных архивных разысканий Хальгартен пришел к выводу, что германская крупная буржуазия и генералы, решающим образом содействуя приходу нацистов к власти, «выпустили демона на свободу». Но в ФРГ исследование Хальгартена, нарушившего табу, было встречено откровенно враждебно. В одной из рецензий говорилось, что он во всем «подозревает темную заговорщическую деятельность военщины и корыстные интересы тяжелой индустрии».

Аналогичная история произошла и с немецким изданием монографии английского исследователя Джона Уилер-Беннета «Немезида власти», объективно раскрывавшей политическую роль германского генералитета в 1918–1945 гг. Выход книги оказался несвоевременным: Федеративная Республика готовилась к вступлению в НАТО, и Герхард Риттер обвинил ученого в том, что «его нападки против германской армии» носят «не только критический, но — враждебный характер». «Каким образом, — вопрошал Риттер, — западное сообщество, сплоченное едиными политическими воззрениями, сможет совместно защищать свободу Европы, если в исторической работе разжигаются новые противоречия?» Именно в связи с критикой упомянутой книги Риттер провозгласил кредо консервативной историографии: «Время перевоспитания прошло навсегда».

Выступая в бундестаге в июне 1955 г. в качестве авторитетного и приближенного к властям историка, Риттер заявил, что «сомнения немцев в своем прошлом и своем будущем» являются «угрозой для безопасности Европы» и помехой тому, чтобы немцы стали «политическим народным сообществом» и «современным демократическим народом в понимании западного мира». Историк не удержался от отрицания документов, разработанных «росчерками перьев дипломатов Тегерана и Потсдама», целью которых, как он выразился, было «уничтожение тысячелетней германской истории».

Тревожное ощущение деформации исторической науки и исторического сознания не могло не волновать серьезных ученых.

Прямым протестом против предложенной Риттером апологии отказа от национальной самокритики стала речь геттингенского профессора Германа Хеймпеля на съезде Союза германских историков в Ульме в январе 1956 г. Ученый, в противоположность Риттеру, заявил о «болезни нашего времени» — о «нависшей над современностью жестокой опасностью забвения» гитлеризма. Он призывал выработать «взгляд на историю, не обремененный тягой к оправданию». Вслед за Ясперсом Хеймпель исходил из требования насущной необходимости признания национальной ответственности немцев: «Виновные — а виновные это мы — неохотно вспоминают о прошлом. Существует барьер между нами и прошлым — стена вины». Генеральный вывод Хеймпеля гласил: «История — это преодоление прошлого. Непреодоленное прошлое превращает людей в рабов». «В наше время слишком мало, — сокрушался Хеймпель, — вспоминают о прошлом… Только память об ужасах прошлого может спасти нас от страхов будущего». Историк предвидел: «Нам еще предстоит бороться за наше прошлое». Подозревал ли он, насколько справедливым будет это предупреждение?

Словосочетание Bewältigung der Vergangenheit — преодоление прошлого — стало знаком правдивой интерпретации истории Третьего рейха, индикатором политического и морального осуждения национал-социализма. Анализ прессы 1950-х гг. показывает, что гораздо чаще в газетах и журналах говорилось о «непреодоленном прошлом» (unbewältigte Vergangenheit), чем о «преодолении прошлого». Эта установка сразу же была встречена в штыки политиками и публицистами консервативного лагеря. Журнал Die Politische Meinung убеж дал читателей, что формула «преодоление прошлого» несовместима с «честным, испытанным путем изучения истории sine ira et studio».

Нельзя, однако, пройти мимо того, что общеупотребительный в ФРГ термин «преодоление прошлого» несет печать намеренной неясности и непоследовательности. Ганс-Ульрих Велер полагает, что термин «преодоление прошлого» «выбран не слишком удачно» и связан с ошибочным суждением, будто «в обозримое время можно покончить с опытом национал-социалистического варварства и подвести после этого окончательную черту под прошлым».

В 1950-е гг. в ФРГ в широкий научный оборот вошла теоретическая конструкция тоталитаризма. Почти одновременно были переведены с английского книги Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма», Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского «Тоталитарная диктатура и автократия». Сегодня, когда со словосочетаниями «тоталитарный режим» и «тоталитарная система» мы встречаемся едва ли не на каждой газетной полосе, для нас приобретает особую значимость опыт западногерманских историков, использующих — применительно к тематике Третьего рейха — этот теоретический инструментарий более пяти десятилетий. Явилась ли для них модель тоталитаризма всеобъемлющей научной парадигмой или же идеологизированной схемой, вызванной к жизни холодной войной? Насколько результативной оказалась эта модель?

Теоретическая конструкция тоталитаризма сыграла поначалу относительно позитивную роль в исследовании проблематики Третьего рейха.

На вооружение были взяты научно обоснованные выводы Ханны Арендт о способах мобилизации масс, превращении массовых движений, временном союзе между толпой и правящей элитой, роли идеологии в системе тоталитарного правления. Это в известной степени относится и к обоснованным Фридрихом и Бжезинским общим признакам тоталитарных диктатур. В ФРГ были начаты серьезные исследования механизма национал-социалистической диктатуры, анализировались проблемы подавления нацистами оппозиции, создания и функционирования аппарата насилия и всеобъемлющего контроля над личностью, идеологической унификации, формирования военноцентрализованной экономики.

В 1955 г. был опубликован фундаментальный труд Карла Дитриха Брахера «Распад Веймарской республики», автор которого, основываясь на тщательном анализе источников, творчески использовал достижения международной политологической и социологической мысли. Он подчеркивал преемственность политики германской правящей элиты до и после 1933 г., признавал ответственность крупнейших немецких монополий за поддержку и осуществление нацистского государственного переворота. Брахер решительно отвергал широко распространенные в 1950-х гг. версии о «роковых причинах» установления гитлеровского режима, он отмечал, что день 30 января 1933 г. был «последним этапом того маршрута, который определялся доминировавшими властными группировками». Анализируя процесс формирования политической структуры нацистской Германии, ученый указывал на недвусмысленно агрессивный характер внешней политики Третьего рейха.

В исторической периодике ФРГ книга Брахера была встречена настороженно, если не враждебно. В ведущем научном периодическом издании Historische Zeitschrift в 1955 и в 1957 гг. были опубликованы неакадемически резкие отзывы о монографии, при этом редакция журнала отняла у автора естественное право ответить на критику. Результаты исследований Брахера (впоследствии продолженных им в сотрудничестве с Вольфгангом Зауэром и Герхардом Шульцем) не вписывались в мир упрощенных представлений, преобладавших в пространстве западногерманского исторического цеха.

Однако в ходе дискуссий стало очевидным, что конструкция тоталитаризма, представляющая рефлексию двух войн — Второй мировой и холодной и сыгравшая позитивную роль в развитии исторической и политологической мысли западного мира, не может претендовать на всеобъемлющее объяснение тоталитарного феномена (даже если мы оставим в стороне сомнительные модификации доктрины тоталитаризма времен холодной войны).

Модель тоталитаризма носит в значительной степени описательный характер, ее можно охарактеризовать как переходную ступень от эмпирической стадии научного познания к его теоретической стадии. Объектом ее рассмотрения являются, как правило, сходные политические объекты в принципиально различающихся социумах. Конструкция тоталитаризма не нацелена на определение специфики диктатур, утвердившихся в различных странах мира, равно как и на анализ различий между тоталитарными и авторитарными политическими формациями.

Концепция тоталитаризма «позволила консерваторам в ФРГ питать себя иллюзией, будто немцы, поддерживая агрессию Гитлера против России, уже тогда были участниками западного альянса»: «ФРГ частично освободила себя от противостояния национал-социализму». Как признавал позднее Рудольф Морзей, «противостояние нацистскому тоталитаризму в значительной мере оставалось на втором плане» и «никак не форсировалось» из-за «антикоммунистической иммунизации».

К числу несомненных достижений западногерманской историографии 1950-х гг. относится конституирование истории современности как самостоятельной научной дисциплины. В Мюнхене был основан Институт современной истории, специально предназначенный для сбора, хранения и изучения документов Третьего рейха. Гельмут Краусник, один из основателей института (его директор в 1959–1972 гг.), вспоминал спустя два десятилетия: «Главная задача состояла в том, чтобы выяснить, что же происходило тогда на самом деле. Необходимо было исследовать факты, которые замалчивались или сознательно искажались… создать основу, которая могла бы служить современникам для их самостоятельных выводов… Национал-социалистическая эра не могла трактоваться как кратковременное помешательство, как абсурд, вычлененный из общего потока германской истории».

Риттер, занявший пост председателя восстановленного в 1949 г. Союза германских историков, резко выступил против учреждения Института современной истории.

Хотя Риттер был согласен с тем, что необходимо «пересмотреть некоторые традиционные представления об истории», но он утверждал, что создание института противоречит «всем традициям прошлого». Институт, по его мнению, при отсутствии «опытных специалистов» (разумеется, консервативного толка) будет, «вызывая одно разочарование за другим, изображать все черной краской» и станет «центром политических разоблачений». Риттер открыто высказывал опасения, что в работе института значительную роль будут играть бывшие узники нацизма (автор статьи деликатно назвал их «специалистами по концлагерям»), не располагающие «необходимыми научными данными». Если же институт и будет учрежден, то его деятельность должна быть подчинена «не политическим, но исключительно научным интересам».

Но исполняющий обязанности руководителя мюнхенского научного центра Герхард Кролль отстаивал иную позицию. «Ведущие представители германской науки, — писал он в 1950 г., — поддерживают историческую концепцию Герхарда Риттера и требуют подчинить изучение национал-социализма его взглядам. Эту концепцию необходимо подвергнуть критическому рассмотрению». Старейший немецкий историк Вальтер Гётц поддержал установку Кролля: нацистский период необходимо «основательно изучать, чтобы нация знала, как ею правили в течение 12 лет нацистского господства». Необходимо понимать «вину нации в течение этого тяжелейшего падения германской истории».

Институт современной истории, с самого начала располагавший штатом квалифицированных сотрудников, богатым архивом, великолепной библиотекой, по праву приобрел славу (приведем формулировку Вольфганга Бенца) «Мекки для специалистов в области новейшей истории». В советской литературе был создан в общем-то не соответствующий реальности образ Института современной истории как учреждения, «далекого от непримиримости к преступному фашистскому прошлому» и даже предпринимающего «попытки реабилитировать германский милитаризм». Конечно, дыхание холодной войны в определенной степени коснулось деятельности научного центра, но нетрудно доказать, что вышеприведенные оценки не отличаются корректностью. В 1953 г. вышел первый номер ежеквартального периодического издания института, на страницах которого профессор Ганс Ротфельс (давший научное обоснование понятию «современная история») обнародовал документы о нацистских преступлениях — массовых отравлениях газом узников концлагерей. Принципиальное значение приобрели документальные публикации о связях командования рейхсвера с нацистской партией (1954), о генеральном плане «Ост» (1958).

Профессор Герман Грамль уже более двух десятков лет на пенсии. В Институте современной истории он трудился чуть ли не с момента его основания, будучи еще студентом Мюнхенского университета и участвуя в формировании архива, в отборе и обработке нацистских документов, переданных американскими военными властями. Я спрашиваю Грамля: «Что Вы считаете главным в деятельности института?» Он на минуту задумывается и отвечает:

«Дух этого дома, который жив и сегодня. Дух высокой морали, дух стремления к истине, дух коллективного обсуждения научных проблем».

В 1958 г. в ФРГ было учреждено Центральное ведомство по расследованию нацистских преступлений, расположенное в Людвигсбурге. Сотрудники правоохранительных органов (а позднее и ученые-историки) наконец-то, писала Süddeutsche Zeitung, получили возможность «исследовать хранящиеся у союзников материалы о нацистских преступлениях» — «еще до того, как с чистой совестью будет подведена черта под прошлым, к чему стремятся столь многие люди». Но отыскать в тогдашней ФРГ хотя бы небольшое число квалифицированных юристов с ненацистским прошлым оказалось трудным делом. Первый руководитель ведомства Эрвин Шюле (проделавший, впрочем, значительную позитивную работу) был при Гитлере членом СА и нацистской партии. В распоряжении ведомства находится ныне более 100 тысяч томов документов, в картотеке собрано 1,4 млн карточек о нацистских преступлениях, налажено сотрудничество с аналогичными зарубежными учреждениями. Фонды людвигсбургского ведомства широко используются историками ФРГ и других стран.

«Нацисты снова повсюду на первом плане». Почему немцы игнорировали нацистское прошлое после Второй мировой