Эрнст Юнгер и Третий рейх: дружба и противостояние в декорациях исторической катастрофы

В 1913 году грезивший приключениями 18-летний Эрнст Юнгер сбежал из дома и вступил в Иностранный легион — французское войсковое соединение, преимущественно состоявшее из граждан других государств. Довольно быстро юноша решил, что служба ему в тягость, и сбежал, но его нашли и вернули. Когда отец с помощью министерства иностранных дел забрал несостоявшегося дезертира из Алжира, Европу охватила война, невиданная по масштабам и ожесточенности.

По-прежнему мечтавший проявить себя Юнгер сразу записался в армию и отправился на фронт. За следующие несколько лет он перенес 14 — в том числе несколько сквозных — ранений, покрывших всё его тело шрамами, сражался в битвах при Сомме и Лангемарке, а к 23 годам удостоился Железного креста, Рыцарского креста Королевского ордена дома Гогенцоллернов с мечами и «Голубого Макса» — высшей военной награды Пруссии.

Смерть несколько раз чуть не настигла молодого Юнгера на поле боя, но скончался он только в 1998 году в возрасте 102 лет. Писатель и военный стал одним из символов бурного XX века и поучаствовал во многих событиях, которые определили эпоху. Известность в качестве литератора он получил в начале 1920-х, когда за свой счет опубликовал фронтовые мемуары под заголовком «В стальных грозах». Произведение обрело культовый статус среди правых интеллектуалов, воспринявших его как гимн неукротимому немецкому духу и мужеству. Националисты и консерваторы хвалили Юнгера за отсутствие пацифистской патетики и реалистичные описания того, как германские военные проявляли героизм в самых ужасных обстоятельствах.

Будущий министр пропаганды Третьего рейха Йозеф Геббельс называл «В стальных грозах» «евангелием войны» — естественно, в положительном смысле. Оппоненты Юнгера критиковали его за эстетизацию насилия и романтизацию жестоких битв, в которых на самом деле не было ничего прекрасного. К числу последних относился другой известный писатель Томас Манн, обвинивший коллегу в том, что его «бряцание оружием» способствовало росту популярности нацистов.

Творчество Юнгера часто интерпретировали подобным образом и спустя много лет после развала Третьего рейха. Оппоненты писателя говорили, что он не только не сделал достаточно, чтобы предотвратить установление диктатуры, но и сам помог радикалам занять доминирующее положение на политической арене Германии.

«Критики Юнгера видели в нем разжигателя войны, разделявшего многие взгляды нацистов, — пишет специалист по современной европейской истории Николаус Вахсман. — О нем говорили как о популяризаторе нацистской идеологии. Его описывали как человека, на котором лежала ответственность за преступления режима. Сразу после войны Юнгера и вовсе представляли как военного преступника, который „приговорил миллионы людей к смерти“ и „воспевал Освенцим“. Даже в 1995-м в одной серьезной статье утверждалось, что Юнгер убивал за рабочим столом».

Такой негативной трактовке ряд исследователей, включая самого Вахсмана, противопоставляют другую интерпретацию личности и мировоззрения Юнгера — писателя и мыслителя, который, несмотря на приверженность консервативным идеям и критику современного общества, никогда не сотрудничал с нацистами и не разделял их радикальный антисемитизм.

Автор книги «Эрнст Юнгер и Германия. В бездну: 1914–1945» Томас Невин и вовсе уверен, что творчество немецкого интеллектуала «создало непреодолимый разрыв между ним и нацистами».

Британский политический журналист и писатель Эдмунд Фосетт так резюмировал две доминирующие точки зрения относительно фигуры Юнгера:

«Критики уверены, что он участвовал слишком активно, но недостаточно осуждал. Защитники признают, что он придерживался крайне правых взглядов, но отмечают, что он не был фашистом, а о его значимости следует судить по творчеству, а не по политическим предпочтениям».

Сам Юнгер говорил о себе не как об участнике событий, потрясших Германию и весь мир, а как о наблюдателе, осуждать которого за преступления нацистов так же бессмысленно, как обвинять сейсмограф в последствиях разрушительного землетрясения. Именно так легендарного немца во второй половине XX века оценивали другие европейские интеллектуалы, признававшие его заслуги и награждавшие его престижными премиями.

И всё-таки споры о личности Юнгера не утихают. Чтобы лучше разобраться в том, каким человеком он был и какую роль сыграл в установлении, укреплении и падении нацистской диктатуры, есть смысл обратиться к фактам его биографии. Обстоятельства жизни, идеи и мысли немецкого военного и писателя помогут понять, как и почему он стал настолько важной фигурой для интеллектуального ландшафта прошлого столетия.

Как в годы Веймарской республики Юнгер вырос в одного из главных немецких националистов

Вернувшись с фронта после Первой мировой, Юнгер оказался в той же ситуации, что и многие его ровесники: разочарованный унизительным Версальским договором и озадаченный накрывшими Германию переменами. Однако тогда же впервые проявилась и одна из самых выдающихся черт начинающего писателя — способность с одинаковым энтузиазмом погружаться в сферы, которые вроде бы никак не сочетались между собой. В отличие от других ветеранов Юнгер не погрузился в ностальгию по славным временам императора Вильгельма II, а занялся саморазвитием.

Героя проигранной войны интересовала не только политика. Вернее, политика его интересовала лишь в той мере, в какой она в начале 1920-х интересовала любого озабоченного судьбой родины представителя его поколения.

С 1921-го по 1925-й Юнгер изучал зоологию в Лейпцигском университете, знакомился с идеями автора «Заката Европы» Освальда Шпенглера, погружался в философию, мистицизм, эзотерику и даже демонологию, со студентами-химиками исследовал влияние психотропных веществ на сознание. Параллельно он занимался подготовкой солдат и служил в рейхсвере, ограниченных по условиям Версальского договора вооруженных силах Германии. Несмотря на популярность его мемуаров среди националистов и скептическое отношение Юнгера к Веймарской республике, в начале 1920-х его нельзя было назвать ни политическим активистом, ни тем более радикалом.

В отличие от нацистов мировоззрение молодого офицера основывалось не на национализме, а на индивидуализме. Даже описывая войну, Юнгер говорит о ней не как об опыте сплотившегося перед лицом врага народа, а как о личном переживании, с которым каждый участник должен справиться в одиночку.

«Для Гитлера и других нацистских лидеров — война это национальный опыт, — объясняет историк Николаус Вахсман. — Ее исход прежде всего интересует их с политической точки зрения. Они ведут борьбу против республики на внутренней арене и против версальских притеснений — на международной. Юнгер в своем раннем творчестве никогда не политизирует войну. Вместо этого он сосредотачивается на том, что героизирует собственный солдатский опыт. Война представляет для него соблазн как внутренний опыт жизни на грани. Его переживания часто приобретают экстатический, почти сексуальный оттенок. В своих книгах Юнгер остается индивидуалистом. Как и нацисты, он заявляет о превосходстве молодости, воли и инстинкта над рациональностью, но для него деятельность является целью самой по себе, а не средством коллективной борьбы ради реализации политических целей».

Юнгер, как бы он ни относился к результатам Первой мировой, свою «личную» войну расценивал как победу: он проявил героизм и пережил уникальный опыт, получил награды и признание, задокументировал свои приключения и обрел славу. Для Гитлера же личные переживания, наоборот, не имели никакого значения. Важна была лишь национальная катастрофа — именно она заставила будущего фюрера, по его личному признанию, плакать впервые с похорон матери.

Единственная общность, которую Юнгер признавал как источник своего армейского опыта, — это не народ, а солдаты, особая «раса», порожденная войной и закаленная в огне сражений. Для писателя не имела никакого значения национальная принадлежность фронтовиков и даже то, на чьей стороне они сражались. Война в его понимании стала опытом, конституирующим личность, а то, откуда солдат родом, по его мнению, не имело никакого значения.

Важное различие между взглядами Юнгера и нацистов заключалось и в том, что писатель не принижал евреев. Однако отсутствие антисемитских лозунгов не помешало Гитлеру и его последователям интерпретировать его произведения в духе своей идеологии.

Уже в начале творческого пути Юнгер казался слишком эклектичным и переменчивым мыслителем, чтобы его можно было ограничить рамками строгой мировоззренческой системы. О том, насколько неуловимой фигурой он оставался для тех, кто желал приписать ему конкретные политические пристрастия, можно судить по ближнему кругу писателя. Среди его друзей выделялись сторонник большевизма Эрнст Никиш, художник-дадаист Курт Швиттерс и юрист Карл Шмитт.

Судьбы всех трех приятелей Юнгера сложились по-разному. Никиша в 1937 году депортировали в концлагерь, где он оставался до конца Второй мировой. Швиттерс уехал сначала в Норвегию, затем в Великобританию и заочно стал «героем» организованной нацистами выставки «Дегенеративное искусство». Шмитт после установления диктатуры вступил в НСДАП и возглавил продвигавший нацистские идеи «Журнал немецких юристов». Такой разброс знакомств показывает, что Юнгер в 1920-х не склонялся к конкретной политической силе, хоть и придерживался консервативных взглядов. Сам писатель, как он и говорил в последующие годы, скорее выступал летописцем, фиксирующим перемены в жизни Германии.

Тем удивительнее, что в сентябре 1923 года первая журналистская статья Юнгера, называвшаяся «Революция и идея», вышла в партийной газете нацистов Völkischer Beobachter. В ней писатель обрушивался с резкой критикой на Веймарскую республику, которая, «как трупная муха», присосалась к телу покойной империи. За полтора месяца до провального Пивного путча, в ходе которого Гитлер с известным военачальником Эрихом Людендорфом и другими соратниками попытался захватить власть, аполитичный индивидуалист Юнгер внезапно предстал приверженцем национал-социализма.

«Настоящая революция еще не произошла, — бушевал он. — Ее движение вперед невозможно остановить. Ее идея — это народ, закаленный пока еще неизведанными трудностями. Ее знамя — это свастика, а ее проявление — это концентрация воли в одной конкретной точке. То есть диктатура».

Рассуждая о причинах подобной трансформации, историк Николаус Вахсман предполагает, что она связана с разочарованием Юнгера в том, что происходило в Германии после падения монархии и поражения в войне. Писатель осознал, что «травоядный» рейхсвер никогда не обеспечит ему тех же острых ощущений, которые он пережил в окопах, сражаясь в составе доблестной имперской армии. Об этом свидетельствует и тот факт, что после девяти лет службы Юнгер подал в отставку за три недели до публикации в нацистском издании. Ему импонировала идея захвата власти силой и развала Веймарской республики, которая с трудом справлялась с раздиравшими ее изнутри социальными, политическими и экономическими противоречиями.

«Юнгеру явно нравился радикализм НСДАП, который в том же 1923-м обеспечил ей значительное количество новых последователей, — пишет Вахсман. — Он также разделял идеализм партии, который выделял ее на фоне других, более „материалистичных“ объединений. Наконец он услышал выступление Гитлера на митинге в Мюнхене и остался под впечатлением от „природной силы“, переполнявшей мероприятие. Всё это объясняет, почему из многих праворадикальных групп того времени он склонился именно к нацистам».

Тем не менее в ноябре 1923 года Юнгер не участвовал в путче и не вступил в НСДАП, а в последующие месяцы и вовсе отдалился от нацизма, так и не погрузившись в политический активизм. Это оказалось связано с юридическими последствиями неудавшегося переворота: последователи Гитлера оказались вне закона, а самого фюрера приговорили к тюрьме. К тому же Юнгер по-прежнему оставался индивидуалистом и в любой компании считал себя лидером, поэтому не желал ограничивать себя партийной рутиной.

В период с 1924 по 1930 год он сосредоточился на писательстве и опубликовал три книги, содержание которых раскрывало и дополняло тезисы из статьи для Völkischer Beobachter. Параллельно Юнгер занимался публицистикой — за шесть лет в радикально-националистических изданиях вышло около 130 его текстов. Порой военный герой выполнял редакторские обязанности.

Чтобы символически завершить переход от индивидуализма к национализму, он переписал «В стальных грозах». Теперь мемуары заканчивались не его личной победой и вручением «Голубого Макса», а патетическим призывом: «Германия живет, и Германия никогда не должна погибнуть!»

Сходство между мировоззрением писателя и взглядами нацистов в то время очевидно. Юнгер вполне в духе Геббельса называл элиту Веймарской республики — интеллектуалов, журналистов, политиков — «ничтожествами» и «грязью», а по поводу формы организации общества высказывался не менее откровенно: «Демократия мне отвратительна больше чумы». Идеальным режимом Юнгер считал милитаристскую автократию со строгой иерархией и жесткой системой управления, основанной на национальной гордости, которая объединяла бы солдат и рабочих. На определенном этапе писатель даже призывал соратников отречься от индивидуализма и доверить судьбы сильному лидеру.

Примерно тогда же — в 1926 году — Юнгер в качестве подарка и знака признательности отправил одну из своих книг Гитлеру с персональным посвящением. Тот в качестве ответной любезности переслал писателю экземпляр «Моей борьбы» и предложил встретиться. Хотя Юнгер видел себя скорее теоретиком национализма и не ограничивал себя конкретной партией, однако лидеру НСДАП он явно симпатизировал.

Побеседовать у политика и писателя так и не получилось: переменчивый Юнгер в очередной раз разочаровался в основанной на коллективизме, антисемитизме и слепом почитании лидера идеологии. Следующие 20 лет он всеми силами избегал любых контактов с фюрером.

Причина разочарования связана с тем, что ветеран сблизился руководителями левой ветви НСДАП, братьями Отто и Грегором Штрассерами. Последние — в отличие от возглавлявшего правую ветвь и впоследствии захватившего безоговорочный контроль над партией Гитлера — склонялись к перераспределению общества не по расовому, а по социальному признаку. На лидирующие позиции в идеальной Германии будущего они планировали выдвинуть фронтовиков и пролетариат.

«Для нас нет никакой необходимости противопоставлять национализм и социализм, — объявил Юнгер в 1929 году. — Они являются выражением одной силы и немыслимы друг без друга».

В надежде приобщить к политическим процессам на стыке 1920-х и 1930-х рабочих писатель призывал создавать профсоюзы и уважительно отзывался о целеустремленности советских революционеров. Еще одной важной причиной, по которой Юнгер дистанцировался от нацизма, оставалось его неприятие основанного на псевдонаучных расовых теориях и составлявшего основу партийной идеологии антисемитизма. Он насмешливо и пренебрежительно отзывался о тех, кто «преклонялся перед расой», и считал, что «кровь легитимизирует себя достижениями того, кому она принадлежит, а не чистотой».

«Мы не хотим слышать ничего о химических реакциях, вливании крови, измерениях черепов и арийских профилях, — писал Юнгер в 1927 году. — Всё это сводится к полной чепухе и копанию в том, что на самом деле не заслуживает внимания».

«Наши взаимодействия с господином Юнгером на этом закончены»

И всё же было бы не совсем правильно говорить о Юнгере периода Веймарской республики как о человеке, доброжелательно относившемся к евреям. В том же 1927 году он назвал представителей этого народа «отбросами» и объявил, что их время прошло, а в статье 1930-го констатировал, что евреи фундаментальным образом отличаются от германцев, поэтому при новом порядке будут выделяться «как масляное пятно в чистой и прозрачной воде».

Антисемитские взгляды знакомых не казались писателю достаточным поводом, чтобы отказываться от общения с ними. Он по-прежнему периодически сотрудничал с Völkischer Beobachter и хвалебно отзывался о главном редакторе издания Альфреде Розенберге.

Первое впечатление Юнгера о партии формировалось под влиянием провалившегося переворота 1923 года. Сам писатель признавал, что в то время с энтузиазмом поддерживал нацистов, призывавших не к теоретизированию, а к действиям, не к политическим дебатам, а к революции. После возобновления деятельности НСДАП в 1925-м Юнгер предполагал, что главным вкладом Гитлера в процесс смены власти станет сплочение рабочих вокруг идей национализма, поскольку фюрер как никто из современников умел воодушевлять последователей.

В представлении писателя солдаты должны были осуществить непосредственный переворот, а рабочие возглавили бы экономическую борьбу. Лишь позже он осознал, что его идеи уже не совпадали с представлениями нацистской элиты. В конце 1920-х Юнгер призывал остальных националистов поддержать НСДАП, поскольку только это движение «вело реальную борьбу». Однако мечтам ветерана о единстве оппозиции не суждено было сбыться. Положение Веймарской республики вплоть до экономического кризиса 1929 года стабилизировалось, и большинство националистов смягчили риторику.

Разница между взглядами Юнгера и курсом сторонников Гитлера с каждым годом становилась всё более очевидной. Первый предполагал объединение разных движений во имя революции, а партийные деятели не желали образовывать коалиций и идти на уступки. Фюрер, по их мнению, был единственной фигурой, способной вернуть Германии величие, а его идеи должны были приниматься как абсолютная и несомненная истина. Юнгер со всё большей неприязнью относился к нацистам. Его злило, что они игнорировали интересы рабочих, зато насаждали вместо этого культ личности своего лидера и популяризировали расовую ненависть.

Разлад с НСДАП достиг кульминации в сентябре 1929-го, когда Юнгер резко раскритиковал гитлеровцев в статье для либерального издания Das Tagebuch за стремление создать «национал-буржуазное государство». Еще сильнее, чем антисемитизм и нежелание сотрудничать с потенциальными соратниками из других партий, его раздражала в нацистах готовность взаимодействовать с веймарским правительством, участвовать в выборах и других демократических процессах. Сам Юнгер полагал, что подлинный переход к новому строю, больше подходившему Германии, возможен лишь путем насильственного свержения предыдущего режима. Ему казалось, что нацисты предают свои принципы, критикуя действующую власть и одновременно пытаясь к ней присоединиться.

Вражду сторонников Гитлера с коммунистами Юнгер считал бессмысленной, поскольку и те и другие прежде всего противостояли действующему режиму. Вдобавок писатель открыто иронизировал над одержимостью нацистов угрозой, которую, по их мнению, представляли для Германии евреи. «Характеристика настоящего националиста не в том, что он съедает трех евреев на завтрак», — напоминал Юнгер.

Вскоре после публикации в Das Tagebuch нацисты ответили ему на страницах антисемитского и антикоммунистического издания Der Angriff:

«Мы не вступаем в дискуссии с ренегатами, которые поливают нас грязью в газетенках еврейских предателей. Наши взаимодействия с господином Юнгером на этом закончены».

Тогда же Розенберг раскритиковал писателя за «литературность, амбициозность и тщеславие».

И всё-таки даже после этого Юнгер не порвал с НСДАП окончательно: он по-прежнему поддерживал связи с левым крылом партии и часто встречался с Отто Штрассером. Находившиеся под покровительством левых нацистов СМИ — в отличие от подконтрольных Геббельсу и Розенбергу — отзывались о нем с уважением и признавали перспективность его идей насчет будущего Германии.

Отношения Юнгера с нацистами на тот момент невозможно проинтерпретировать однозначно: он недолюбливал одно крыло партии и поддерживал другое, а в октябре 1929 года опубликовал новую статью, в которой заявил, что предыдущая критика обоснована исключительно «товарищеской тревогой». НСДАП автор называл «самым сильным и устрашающим оружием национальной воли».

Ненависть нацистов к евреям и коммунистам беспокоила Юнгера намного меньше, чем попытки сторонников Гитлера встроиться в действующий порядок благодаря демократическим процедурам, принятым в Веймарской республике. Главной мишенью для критики писателя стала не антигуманность нацистов, а оппортунизм их лидера, который после путча решил действовать более дипломатическими способами.

Как заметил журналист и исследователь Эндрю Штуттафорд, «пока Гитлер обхаживал буржуазию, Юнгер мечтал о создании Спарты эпохи машин, единого идеологического пространства, в котором сошлись бы правые и левые». Ему хотелось, чтобы нацисты действовали не умеренно и миролюбиво, а, наоборот, безжалостно и противопоставляли себя буржуазно-либеральной системе. Он по-прежнему надеялся на приход нацистов к власти, но рассчитывал, что эту победу добудут не бюрократы и пропагандисты, а революционеры и пролетарии.

И всё-таки симпатии Юнгера во многом основывались на его связях с левым крылом НСДАП. Когда в 1930-м власть в партии окончательно захватили представители правого крыла — сторонники Гитлера, — писатель с горечью констатировал, что «триумф праздновала самая примитивная школа национал-социализма».

Однако и от резких нападок на фюрера Юнгер воздержался. Новое десятилетие для него ознаменовалось очередным пересмотром взглядов и уходом в сторону от современной политики.

Юнгер погрузился в работу над программным произведением «Труженик» и сформулировал свои представления о том, каким должен быть человек нового типа, герой консервативной революции: тот, кто находится в самом сердце бездушной технократии, но вырывается из крепких пут буржуазно-модернистского уклада и находит в самом себе точку опоры, которая помогает ему обрести индивидуальность, совершить экзистенциальный подвиг.

Самому себе Юнгер привычно отвел роль наблюдателя, фиксирующего глобальные процессы, но не участвующего в них. Один из самых парадоксальных немецких авторов остался верен себе: в период, когда Германию сотрясали экономические потрясения и раздирали на части нацисты и коммунисты, он ушел в тень и отдалился от политики.

«Со своей отстраненной позиции он описывал историю как столкновение „архетипов“, символов определенного отношения к миру, — пишет историк Николаус Вахсман. — Юнгер интерпретировал этот конфликт через противостояние „буржуа“, в обществе которого доминировал индивидуализм, и „рабочего“, который олицетворял добродетельность, дисциплину и готовность к самопожертвованию. Поражение буржуа, как утверждал Юнгер в эссе „Тотальная мобилизация“ 1930 года, становилось неизбежным из-за того, как технологии стирали индивидуальность».

Новый принцип писателя гласил: в мире, судьба которого решается столкновением «типов», человеку остается только подчиниться силам, которые управляют его жизнью. В практическом смысле Юнгер воплотил такую личную философию, отказавшись и от революционного подхода, который он сам отстаивал раньше, и от трансформации государства путем внедрения в его институты, который осуществлял Гитлер. Обоим этим вариантам автор «В стальных грозах» предпочел растворение в тотальной пассивности. С 1931 по 1932 год известный творческой плодовитостью Юнгер опубликовал всего пять текстов.

«Было бы пустой тратой времени разделять пессимизм побежденных или примитивный оптимизм победителей», — резюмировал он в «Труженике».

Если в 1930-м Юнгер еще призывал к «тотальной мобилизации Германии и ни к чему больше», то спустя два года он сделал субъектом своей внутренней картины мира рабочего, не обремененного и не ограниченного принадлежностью к одному народу. Если в молодости он отвергал национализм, поскольку эта система взглядов казалась ему — крайнему индивидуалисту — слишком расплывчатой и туманной, то в более зрелом возрасте национализм, наоборот, показался ему чересчур узкой концепцией.

Приверженность праворадикальным идеям для Юнгера оказалась лишь этапом на пути от субъективизма к глобализму.

С тех пор как Юнгер обозначил свою новую позицию, нацисты подвергали его нещадной критике за пренебрежение к идеологии крови и почвы.

«Нам жаль Эрнста Юнгера, — писали в Völkischer Beobachter. — Когда-то мы считали его одним их наших лучших авторов».

Писатель по-прежнему выступал против демократии и мечтал о государстве, возможно, даже более строгом и механистичном, чем то, которое создали нацисты. Однако их попытки манипулировать общественным сознанием и пренебрежительное отношение к людям по расовому признаку в начале 1930-х вызывали у него всё более сильное отторжение.

Отшельник и военный бюрократ: жизнь при ненавистной диктатуре

В 1930-м Геббельс рассчитывал использовать «острое перо» ветерана на благо партии. Спустя несколько лет, после развала Веймарской республики и установления нацистской диктатуры, Юнгер повздорил с министром пропаганды и полностью разорвал связи с новой властью.

Геббельс отругал его за «оторванность от жизни», «интеллектуализм» и «либерализм». Писатель в ответ попросил не публиковать отрывки из его произведений в Völkischer Beobachter и отказался прославлять режим на радио. В отместку нацисты, когда Юнгер в 1933-м покинул Берлин, несколько раз пробирались к нему в квартиру. Подробностей о тех событиях не сохранилось, однако известно, что формальным поводом для обысков послужили подозрения в связях с коммунистами. Вполне возможно, что от репрессий писателя уберегли лишь симпатии Гитлера, который оставался преданным поклонником его творчества, несмотря на политические разногласия.

К тому же за Юнгера говорило его прошлое в армии и литературное наследие: даже для тоталитарного режима было не так просто обвинить в предательстве героя войны, известного на всю страну произведениями о героизме немцев. Писателя не репрессировали, но попытались «приручить». Ему предлагали избраться от партии в рейхстаг и занять парадную должность в Академии поэзии, но Юнгер неизменно вежливо отказывался от соблазнительных регалий, которые сулили бы ему высокое положение и статус питомца Гитлера.

Вместо этого он примерил образ анархиста-отшельника и превратил жизнь в тоталитарном государстве в особый модус существования, основанный на стоицизме и независимости, позволявший через сосредоточение на самом себе избегать взаимодействий с корыстной системой. Юнгер поселился в уединенной хижине на берегу Боденского озера, посвятил себя собиранию гербариев, наблюдению за насекомыми, работе над дневниками и над одним из своих главных произведений — романом «На мраморных утесах».

Действие произведения происходит в Большой Лагуне, вымышленной стране на европейском побережье. Конкретные время и место действия не имеют значения: во вселенной романа гармонично сосуществуют современные автомобили, рыцари и драконы. Страну, в которой, несмотря на строгие законы и консервативные порядки, царит свобода, мечтает поработить Старший лесничий, ненавидящий изобилие и красоту властный тиран. Он объединяет враждебные Большой Лагуне силы, привлекает на свою сторону запутавшихся молодых людей, извращает и сметает старые порядки, захватывает власть и устанавливает тотальный контроль.

Разрозненность и растерянность несогласного с установлением диктатуры населения, хаотичные попытки сопротивляться, насаждение нового порядка вплоть до смены системы измерений и распространения рунических символов — процессы, описанные Юнгером в «На мраморных утесах» явно напоминали происходившее в Германии при нацистах. Образ Старшего лесничего — циничного и жестокого лидера, пытавшегося уничтожить красоту вокруг, чтобы ничто не угрожало его власти, — весьма прозрачно отсылал к фюреру.

Со стороны может показаться противоречивым, что мыслитель, открыто призывавший к установлению тоталитарного режима, после того как его желание вроде бы исполнилось, написал настолько антифашистское произведение. Однако в понимании самого Юнгера метафорическая критика нацизма в «На мраморных утесах» никак не противоречила его предыдущим взглядам. Оказавшись гражданином Третьего рейха, он осознал, что видимость порядка и законности, о которых кричали пропагандисты, на самом деле не имела ничего общего с реальностью. Гитлеровский режим, наоборот, основывался на хаотичном насилии и беспределе, то есть противоречил идеалам, которые отстаивал Юнгер.

История о мародерах, уничтожавших цивилизацию по приказу безжалостного диктатора, стала последним произведением Юнгера перед войной. В ноябре 1939 года произведенного в чин капитана 44-летнего писателя отправили командовать пехотной ротой на границу с Францией, но в боевых действиях он так и не поучаствовал. После череды стремительных побед вермахта Юнгера перевели на административную должность в Париж, где он в основном посещал торжественные мероприятия и фиксировал наблюдения в дневниковых записях.

Интеллектуал, который и раньше с большим уважением относился к французской культуре, теперь занимал, пожалуй, даже более двойственное и причудливое положение, чем в Германии. С одной стороны, он активно участвовал в социальной жизни без оглядки на политические предрассудки — например, общался с писателем Жаном Кокто, художниками Жоржем Браком и Пабло Пикассо, чьи произведения нацисты еще в 1937-м демонстрировали на выставке «Дегенеративное искусство». Последний, побеседовав с Юнгером, предположил, что они смогли бы договориться о мирном сосуществовании между своими странами за один день.

Другим собеседником офицера в Париже стал известным мыслитель, писатель и антисемит Луи-Фердинанд Селин, который «с ужасом и удивлением говорил о том, что мы, немцы, не стреляем, не вешаем и не уничтожаем евреев». Юнгер назвал Селина худшим типом радикального интеллектуала.

«В прежние эпохи, когда приверженность идеалам нужно было доказывать, таких людей получалось распознать, — написал немец. — Теперь они прячутся под мантией из идей».

Сам Юнгер по-прежнему не разделял антисемитских взглядов многих сослуживцев и даже сотрудничал с Сопротивлением: периодически прятал евреев или предупреждал знакомых об облавах. Еще одним доказательством того, насколько далек был писатель от расовых установок Третьего рейха, можно считать тот факт, что в Париже у него завязались романтические отношения с женщиной германско-еврейского происхождения. Сообщения о первых массовых казнях на восточных оккупированных территориях Юнгер встретил со смесью недоверия, ужаса, отвращения и стыда.

«Подобные истории лишают красок даже самый яркий день, — писал он. — Возникает желание закрыть глаза, но важно исследовать их точно так же, как медик исследует рану».

Вскоре после приезда Юнгера в Париж бойцы Сопротивления смертельно ранили немецкого офицера в Нанте. Разгневанный Гитлер приказал в качестве расплаты казнить 100 случайно отобранных заключенных французов. Разбирать их прощальные письма поручили именно Юнгеру. Тот с удивлением отметил, насколько похожие темы и даже слова возникали в посланиях людей, которым оставалось жить несколько часов.

В другой раз ему приказали организовать казнь пойманного дезертира. Потрясенный тем, что ему придется лично участвовать в расправе, писатель даже думал о том, чтобы притвориться больным, но решил, что было бы малодушно вынуждать кого-то из сослуживцев брать на себя тяжелую ношу.

В парижских дневниках Юнгера переживания из-за жестокости нацистов сочетаются с отстраненностью ученого, который наблюдает за жизнью насекомых. Один из отрывков дневника писатель посвятил своему знакомому, «несчастному аптекарю», у которого депортировали жену. Юнгер заверил, что никогда не позволит себе забыть об окружающих его страданиях, и тем не менее зрелище уничтоженного горем мужчины не помешало ему сразу после трагедии отправиться в антикварную книжную лавку. Сам писатель объяснил, что ему «приятно разглядывать иллюстрации в моменты грусти».

«На улице Руаяль я впервые в жизни увидел желтые звезды, — писал Юнгер в июне 1942 года. — Они были на одежде трех девочек, которые шли мне навстречу, взявшись за руки. В тот же день я увидел еще несколько желтых звезд. Такие события я считаю ключевыми даже для своей личной истории. Мне сразу же стало стыдно за то, что на мне форма».

Чем больше новостей о преступлениях нацистов доносилось с Востока, тем больше внимания им уделял Юнгер. Он констатировал, что «жестокости, которые мы совершили против евреев, привели к тому, что на нас разъярился сам космос», и с трепетом замечал, что «лишив самих себя социальных связей, мы выпустили наружу нечто потаенное». Тем не менее сочувствие к евреям не заставило Юнгера разорвать приятельские отношения с юристом Карлом Шмиттом, обергруппенфюрером СС Вернером Бест и другими нацистскими функционерами.

«Манера, в которой он описывает гитлеровскую войну, позволяет увидеть в нем человека, который ничем не рискует, — отмечает исследователь современной немецкой истории Скотт Денэм. — Помпезного эстета, который получает удовольствие, наблюдая за другими с непреодолимой дистанции. В парижских дневниках он регулярно описывает вечеринки, на которых богатые и привилегированные непринужденно обсуждают склонность человечества к варварству. В один из таких моментов он дегустирует дорогое шампанское с друзьями, пока над их головами проносятся бомбардировщики, как будто война — это очередной день на скачках».

Воспоминания других очевидцев о немецком писателе в тот период лишь подчеркивали неоднозначность его личности. Как заметил в предисловии к дневникам Юнгера историк Эллиот Ниман из Университета Сан-Франциско, когда автор записок «видел возможность помочь евреям, не превышая приемлемую степень риска, он действовал». Со стороны могло показаться, что спасение человеческих жизней для немецкого фаталиста — лишь вариант времяпрепровождения. Такой же, как, например, энтомология, с годами превратившаяся в одно из любимых хобби Юнгера.

В конце осени 1942 года его отправили в командировку на Кавказ, где поручили составить отчет о моральном состоянии солдат. С тех пор, и особенно после возвращения в Париж в феврале 1943-го, дневники писателя приобретали всё более мрачный оттенок. Сохранять научную беспристрастность становилось всё сложнее: линия фронта приближалась к границам рейха, приятели гибли, даже падающие снаряды как будто звучали настойчивее, чем раньше.

Летом 1944 года знакомые офицеры, соратники генерала Эрвина Роммеля, посвятили Юнгера в детали готовившегося покушения на Гитлера. Писатель передал им 30-страничный план, который составил еще в 1943-м, и предлагал передать союзникам в случае отстранения фюрера от власти. В нем Юнгер делился мыслями о том, как скорейшим образом завершить войну и разрешить противоречия между европейскими государствами, однако неизвестно, насколько серьезно отнеслись к его идеям заговорщики.

Исследователи сходятся на том, что Юнгер не играл значительной роли в провалившемся покушении на Гитлера, которое состоялось 20 июля 1944 года в ставке фюрера в Восточной Пруссии.

Перспективы сослуживцев писатель оценивал скептически и предполагал, что к лету 1944-го гибель Гитлера уже не окажет решающего влияния ни на ход войны, ни на будущее Германии, поскольку «гидра отрастит новую голову».

Остававшиеся в Париже заговорщики рассчитывали, что Юнгер привлечет на их сторону представителей консервативной элиты, но тот отказался и предпочел наблюдать за «самоуничтожением Третьего рейха». Вероятно, именно благодаря отстраненности его не казнили, как других подозреваемых офицеров, а лишь спешно отправили в отставку.

«Это весьма поучительно: тело не лечат во время кризиса, а если и лечат, то всё сразу, а не один какой-нибудь его орган, — написал Юнгер о провале заговорщиков. — Даже если бы операция удалась, у нас вместо одного нарыва появилась бы их целая дюжина, с кровавыми судами в каждой деревне, на каждой улице, в каждом доме. Нам уготовано испытание — обоснованное и необходимое, и эти маховики остановить уже невозможно».

Примерно тогда же Юнгер пережил личную трагедию. Его старшего сына Эрнстеля заподозрили в критике фюрера и связях с июльскими заговорщиками. Для обычного немца такие обвинения означали бы смертный приговор, однако связи отца привели к тому, что Юнгера-младшего освободили из тюрьмы и отправили на фронт в Италию в составе дисциплинарного батальона. Юношу убили выстрелом в голову спустя несколько дней после поступления на службу в ноябре 1944 года.

Отец узнал о его смерти лишь в январе 1945-го и записал в дневнике:

«Мой сын нашел свою смерть 29 ноября 1944 года; ему было 18 лет. Пуля попала ему в голову при столкновении с дозорным отрядом в Мраморных горах Каррары, в Средней Италии, и смерть, как пишут его товарищи, была мгновенной. Они не могли взять его с собой сразу, но вскоре вернулись за ним на бронетранспортере. На кладбище Турильяно у Каррары он нашел свое последнее место упокоения. Мой милый мальчик. С детства он старался подражать отцу. И вот уже с первого раза безмерно превзошел его. Сегодня зашел в маленькую подвальную комнату, которую отдал ему и в которой еще жила его аура. Вошел тихо, как в святыню. Там, среди его бумаг, обнаружил небольшой дневник, начинавшийся фразой: „Дальше всех заходит тот, кто не знает, куда идти“».

Несмотря на потрясение и глубокую скорбь, писатель оставался собой: неуловимым для власти добровольным изгоем, эстетом и хроникером, фиксировавшим влияние войны на судьбы людей, «как если бы они были рыбами в коралловом рифе или насекомыми на цветочной поляне».

Жан Кокто сказал про него:

«У некоторых людей были чистые руки, у некоторых грязные, а у Юнгера не было рук вовсе».

Юнгер покинул Париж 14 августа 1944 года — меньше чем за неделю до начала сражения за город между вермахтом и союзниками. Перед отъездом писатель оставил на столе в гостиничном номере букет цветов и раздал сотрудникам чаевые. Американские танки застали его в апреле 1945-го в пригороде Ганновера Кирхорсте, где Юнгер обосновался еще до войны.

«Непрерывно, медленно, но неотвратимо катится поток, стихия из людей и стали, — писал Юнгер о тех днях, когда поражение Германии из неизбежного прогноза превратилось в совершившееся событие. — Огромные запасы взрывчатки, которую перевозит подобное войско, окружают его жутким свечением. И вновь, как уже было в 1940-м на военных дорогах в окрестностях Суассона, я ощущаю вторжение могучей сверхвласти в совершенно поверженную сферу. Та же тоска, какую я испытывал тогда, охватывает меня и теперь. Как хорошо, что этого не видит Эрнстель, это причинило бы ему слишком сильную боль. От такого поражения не оправиться во веки, как уже было после Йены или Седана. Оно означает поворот в жизни народов, — речь идет не только о физической смерти множества людей, но и о гибели того, что волновало нас в нашей сокровенной сути».

***

Значимость Юнгера как писателя, мыслителя и человека определяется сочетанием невероятно насыщенной жизни, способностями к интеллектуальной рефлексии и особенностями стиля. Мало кому из современников удалось не только прожить те же события, но и зафиксировать их настолько четко и бесстрастно, умно и содержательно.

Еще одно слово, которое в разговоре о литературе или истории на первый взгляд кажется неуместным, но идеально подходит именно для описания творческого и интеллектуального метода Юнгера, — это баланс. Фиксируя происходящее, он не стремился добавить повествованию как можно больше эмоциональности или художественности. Рассуждая о мире и его устройстве, войне и судьбе человечества, Юнгер не зацикливался на обстоятельствах собственной биографии. Вместо этого он как будто, наоборот, практиковал «бессубъектное» повествование: пропускал реальность вокруг через себя, но не искажал ее своим внимательным взглядом.

Однако — при всей бесстрастности — Юнгер не кажется безразличным, апатичным или скучным человеком. Решения, которые он принимал (от побега из дома ради вступления в Иностранный легион до отказа от сотрудничества с НСДАП) выдавали в нем не только ученого и мыслителя, но и авантюриста, оригинала, искателя приключений. Пожалуй, именно это сочетание вроде бы несочетающихся характеристик, сделало Юнгера столь значимой и символичной фигурой для истории и литературы.

Его дневники справедливо считаются одним из важнейших личных свидетельств о Второй мировой войне. Однако при бесспорной исторической значимости, они не помогают полностью убрать завесу тайны с личности автора и не позволяют составить точное представление о том, каким человеком он был.

Некоторые исследователи критикуют его за продвижение нацизма в 1920-х и попустительское отношение к преступлениям режима в 1940-х, за отстраненность и нежелание отказаться от личного комфорта в условиях, когда вокруг страдали и гибли миллионы. Сочувствуя жертвам нацизма на страницах дневника, Юнгер как будто не переосмыслял свою роль в качестве офицера вермахта и не раскаивался в том, что его поддержка нацистов 20 лет назад могла косвенно способствовать творившемуся кошмару.

Другие интерпретаторы считают, что погружение в культурную жизнь оккупированной Франции и эстетизация трагического опыта для писателя были лишь способами сохранить человечность в обстановке, когда обесценивались казавшиеся незыблемыми идеалы западной цивилизации.

Николаус Вахсман отмечает, что Юнгера нельзя в полной мере считать ни сторонним наблюдателем, как называл себя он сам, ни протонацистом, оказавшим значительное влияние на становление и ожесточение гитлеровского режима. В 1920-х он проявлял себя не теоретиком, а идеологом, активно призывал к свержению легитимной власти и установлению милитаристской диктатуры. Тем не менее в своем заигрывании с радикальными националистами после Первой мировой Юнгер был далеко не уникален, и нет никаких оснований считать, что именно его агрессивная риторика способствовала восхождению НСДАП.

Попытки разобраться в отношениях писателя с нацизмом осложняются и тем, что после 1945 года он никак публично не рефлексировал над своей ролью в триумфе и падении нацистского режима. Вместо этого Юнгер либо редактировал изданные в тот период произведения, либо отказывался от их переиздания, а компрометирующие статьи задвигал в дальний ящик своего творческого каталога. Националисты хвалили писателя за молчаливый отказ участвовать в дискуссиях о коллективной ответственности, а либералы обличали его нежелание раскаяться в продвижении бесчеловечной идеологии.

Амбивалентность наследия Юнгера — яркое подтверждение тому, что в эпохи величайших потрясений люди далеко не всегда делятся на героев и злодеев. С одной стороны, немецкий писатель никогда открыто не выступал против власти, развязавшей мировую войну и устроившей геноцид. С другой — он оставался молчаливым и аполитичным оппонентом нацистов, который, несмотря на некоторые точки схождения с их идеологией, никогда не одобрял их преступлений и не участвовал в них.

Юнгер одновременно выступил проводником тоталитарной идеологии в массы и пострадал от нее же, когда лишился сына. Он помогал жертвам нацизма, но не отстранялся от тех, кто легитимизировал и организовывал холокост. Переживал из-за массовых убийств евреев, но не отрекался от национализма.

Неслучайно именно Юнгера так часто вспоминают как олицетворение хаотичного, жестокого и трагичного XX века. Резюмировать хотя бы часть жизни этого ускользающего от любых ярлыков и констатаций немца — задача настолько же утопичная, как попытка в одном предложении описать все перипетии и потрясения целого столетия.