Родство не по крови. Что такое семейный аболиционизм и как массовое суррогатное материнство может изменить мир
Идея упразднения семьи не нова. Что семейные связи не только поддерживают, но и закрепощают, были уверены феминистки середины века и раннесоветские идеологи, а первыми призвали «снять» семью Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Но в конце 2010-х появились новые проекты так называемого семейного аболиционизма. Ольга Тараканова рассказывает, как они связаны с последними антропологическими открытиями, инновациями в биотехнологиях и утопической политикой постработы.
Мечта абьюзера
«В совместном ведении Российской Федерации и субъектов Российской Федерации находятся: <…> защита семьи, материнства, отцовства и детства; защита института брака как союза мужчины и женщины» — таким станет текст Конституции, когда примут поправки-2020.
Забавно, что голосование 22 апреля пришлось перенести именно из-за коронавируса, ведь в центре пандемии — тоже семья. Это совсем не так очевидно, как в Конституции, но ведь действительно: главной стратегией борьбы почти везде стала самоизоляция, а значит, больше всего времени мы проводим дома, соблюдая социальную дистанцию. Но «дистанцию от кого… точнее, ото всех, кроме кого?» — спрашивает философ Софи Льюис и продолжает, комментируя данные о скачках в статистике домашнего насилия:
«Карантин — это, по сути, мечта абьюзера: ситуация, которая наделяет почти безграничной властью тех, кто стоит во главе семьи».
Читайте также
Исследование: успешные женщины чаще подвергаются домашнему насилию
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/05/Semya-2-1024x683.jpg)
Вынашивательницы и белоснежки
В прошлом году Софи Льюис написала книжку с названием «Даешь суррогатные отношения!» (Full Surrogacy Now) и подзаголовком «Феминизм против семей». Колонку о коронавирусе она тоже завершает призывом уничтожить семьи: «Это шантаж. Нас заставляют поверить, что нет других источников любви и заботы, кроме семьи <…> А мы заслуживаем большего».
Но разве суррогатное материнство может увеличить количество любви и заботы в нашем мире? Да, но не в той их форме, которая распространена сегодня. Сейчас в основе контракта между заказчиками и суррогатной матерью — обещание, что та никогда не придет к ним «под дверь». Часто у «вынашиватель_ниц» (gestators, такой термин Софи Льюис часто использует вместо слов «суррогатная мать», чтобы напомнить, что сейчас существует и мужская беременность — беременность трансгендерных мужчин, сохранивших матку) нет такой возможности вовсе. Со многими заказчиками их разделяет расстояние — будь то черные рынки в Камбодже или высокотехнологичные клиники в Индии. Но даже если исполнительница живет поблизости от заказчиков, а может, и поддерживает контакт с ними — как, например, героиня резонансного интервью на Wonderzine, всё равно: главное условие в большинстве контрактов — не заявлять свои права на ребенка.
«Белоснежная! Даже если яйцеклетка индийская, всегда видно британцев… европейцев», — Софи Льюис цитирует доктора Найну Патель, главу крупнейшей в Индии сурроклиники Akanksha. Так Патель восхищается «верным» цветом кожи новорожденного в одном из репортажей, снятом прямо во время родов индийской суррогатной матери для заказчиков-европейцев.
Суррогатное материнство создает новую для западного мира «онтологию рождения», которая не стирает, конечно, но пересматривает значение биологических факторов.
Как устроен процесс технологически? Смешивают яйцеклетку и сперму, затем оплодотворяют «вынашиватель_ницу»; яйцеклетка может быть заказчицы, а может быть донорской, так же как и сперма. Таким образом, биологическое родство стирается дважды. Во-первых, ДНК донорской клетки как бы игнорируют, акцент ставят на клетку заказчика или заказчицы. А во-вторых, игнорируют те процессы, что происходят между плодом и телом «вынашиватель_ницы». Плод питается тканями вокруг (у человека особый, редкий тип плаценты), оставляет фрагменты своего ДНК в теле навсегда (это называется микрохимеризм), в целом синхронизируется с телом гормонально и эпигенетически (эпигенетика изучает воздействия внешних факторов на генотип). Всё это еще толком не описано, но уже замечено.
В этом котле из биологии и технологии, где переплавляется идея «природного, естественного», Льюис и находит первое освободительное следствие суррогатного материнства. Оно разрушает западные идеи о биологическом родстве, которые мы редко ставим под вопрос.
Братья по каноэ
Биологическое родство как таковое — вообще недавняя и крайне специфическая идея. Первым ее описал американский антрополог Дэвид Шнайдер в двух работах 1968 и 1984 годов. В «Американском родстве» он указал, что в основе представлений о родстве в США лежит идея полового размножения, а практически родство реализуется в двух формах: деторождения (порядок природы) и брака (порядок закона). Не будучи кровными родственниками, люди могут породниться только за счет вступления в брак.
Во второй работе, «Критике исследований родства», Шнайдер указал, как эти западные идеи определяли изучение форм родства в других культурах.
Много где родственными считаются не только отношения, основанные на акте рождения, но всякий раз антропологи рассматривали их только как аналогию с «настоящим» родством.
Между тем переживание родства в незападных культурах бывает крайне интенсивным. Так, многие африканские и азиатские народы говорят, что у родственников «общие кости». Из этого следует, что границы их тел не заданы кожей и воздухом вокруг них — и что они телесно чувствуют, что происходит с теми, кого на западе назвали бы «отдельными индивидами». Некоторые исследователи называют такое восприятие мира «мистической взаимозависимостью», но другие предлагают вполне понятные объяснения.
Читайте также
Искусственная матка — инструмент для освобождения или дегуманизации женщин?
«Состояние тела „отражает успехи тех, кто о нем заботится. Тело — это ответственность микросообщества, которое кормит его и ухаживает за ним; следовательно, его форма — прерогатива сообщества, а не индивида“», — антрополог Маршалл Салинс цитирует исследовательницу фиджийских народов Анну Бекер. Салинс в 2013 году написал полуакадемическое эссе «Что есть родство — и чем оно не является», масштабный кросс-культурный анализ представлений о родстве. Вот цитата-выжимка о том, что может служить основанием для родства: «совместные приемы пищи, реинкарнации, совместное проживание, общие воспоминания, совместная работа, кровное родство, удочерение и усыновление, дружба, пережитые страдания».
Вот два развернутых примера, которые описывают особенно конкретные ситуации:
- в трукском языке есть слово со значением «брат по каноэ» — так говорят друг о друге те, кто пережили угрожавший жизни шторм в море, а затем дали обязательную в таком случае клятву «заботиться друг о друге», «поддерживать друг друга», «разделять взгляды» и по возможности «делить землю и другие ресурсы»;
- для инуитов с островов Белчер одна из самых значимых форм родства — быть тезками: одинаковые имена позволяют даже незнакомцам почувствовать связь с первой минуты; также существует практика сознательного наделения именем — получающий тогда называет родственников наделяющего теми же словами, что и тот, и оба должны следовать правилам в отношениях друг с другом — в первую очередь помогать материально.
Единственный общий знаменатель всех этих оснований для родства, который находит Салинс, — «общность бытия», «бытие-вместе» (mutuality of being).
А главное, что поняли антропологи, которые развивали и критиковали идеи Шнайдера: родство производится, а не дается. Акт рождения — такой же способ производства связи на практике, как жизнь на одной земле.
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/05/Semya-1-1024x683.jpg)
Труд любви
На самом деле западное родство тоже не так гомогенно, как это представил Шнайдер. Он описал скорее идеальную модель, к которой действительно принято стремиться и на которую, что еще важнее, ориентированы многие законы. Более того, хотя Салинс в эссе опирается в основном на незападные культуры, можно вспомнить, например, названых родственников в русскоязычных обществах — людей, которые добровольно соглашаются практиковать отношения, по умолчанию предполагаемые только кровным родством.
«Но что еще важнее, на практике «всё большее число людей существуют в многопоколенческих семьях, семьях, во главе которых стоят женщины, семьях, которые разбросаны по миру, но связаны экономически (результат глобальных паттернов трудовой миграции и переселений)», — отмечают антрополог Кейт Гриффитс и историк Жюль Глисон.
Особенно далеки от идеала нуклеарной семьи разные маргинализованные группы, которые, объединяясь, фактически решают вопрос выживания: этнические сообщества, квир-сообщества. Часто такие группы возникают в революционных условиях или во время протеста — Софи Льюис, например, вспоминает аргентинское движение «Матери площади Мая», участницы которого в период военной диктатуры стали встречаться на центральной площади Буэнос-Айреса, чтобы обмениваться информацией о якобы пропавших без вести детях и выдвигать общие требования правительству, таким образом практикуя «коллективное материнство».
Но даже привилегированные, обеспеченные нуклеарные семьи сегодня на самом деле не выжили бы без разных «суррогатных субъектов»: как минимум нянь и уборщиц, а иногда и постоянной домашней прислуги. Как рассыплется и обновится идея семьи, если всех их мы начнем считать родственниками?
В основе утопии «полной суррогатности» (full surrogacy) лежит именно эта возможность — повысить ценность всех типов заботы друг о друге и отвязать заботу от биологического родства. Но все-таки: как может эта утопия вырасти из существующих сейчас практик суррогатного материнства?
Первый шаг — окончательно и бесповоротно признать суррогатное материнство, а вслед за ним и беременность как таковую работой. Это характерный ход для большинства левых проектов лучшего будущего сегодня. В чем его сила?
Сейчас суррогатное материнство замешано в странный, а на самом деле показательный микс из трудовой этики и альтруизма. С одной стороны, беременные подписывают контракты, получают деньги и вынуждены подчиняться рабочему распорядку: соблюдать режим, принимать лекарства, часто — не покидать клинику без разрешения. С другой, поскольку идея ребенка как продукта на продажу вызывает у большинства этический шок, владельцы сурроклиник подчеркивают: суррогатными матерями движет сочувствие к тем, кто не может иметь детей, всё это — «труд любви», а не просто способ заработка.
Читайте также
Так дебаты вокруг суррогатного материнства смыкаются с теми, что с 1960-х ведутся вокруг домашнего труда. Уборка, стирка, эмоциональное обслуживание — вся эта так называемая невидимая работа служит воспроизводству общества и на самом деле делает возможным тот публичный труд, который всегда оплачивается и который мы привыкли считать настоящей работой. И хотя во всех западных экономиках растет сектор заботы — от приложений для вызова клинеров до комфортабельных домов престарелых, — нормой всё еще считается, что какую-то часть домашнего труда делают по любви и бесплатно — как правило, женщины.
К слову, историю суррогатной беременности тоже корректно отсчитывать не с появления технологий оплодотворения и сурроклиник в конце прошлого века, а как минимум со времен американского рабства, если не с библейских. Вот одна легенда: рабыня Агарь выносила ребенка Авраама вместо его бездетной жены Сары — конечно, ей не платили, а потом еще и изгнали вместе с сыном. В США черные женщины рожали, зная, что вскоре либо дети, либо они сами будут проданы другим белым — и, по сути, их дети с самого начала являлись собственностью хозяев.
Допустим, сейчас подобное скорее исключение, чем правило. Но можно ли сказать, что все и везде признают одно из главных правил современного движения за репродуктивную справедливость — право женщины не рожать? Суррогатную беременность многие считают проблемой — выступают за полный запрет сурроклиник и индивидуальных заказов, но вообще-то «обычная» беременность не менее проблематична.
Детей бросают, не любят, насилуют, забывают, во время беременности умирают, после беременности жалеют, что решили родить ребенка, переживают послеродовую депрессию — всё это тоже составляющие «чуда» (как часто говорят о беременности).
Что изменится, если беременность признают работой? Ответ на этот вопрос как раз таки и проглядывает в сурроинфраструктуре.
Во-первых, поскольку цена потери крайне велика, сурробеременным стараются обеспечить максимально компетентное медицинское обслуживание. Это не значит, что беременность протекает в комфортных условиях — напротив, процесс часто основан на гипермедикализации, а сами роды проходят почти всегда с помощью кесарева сечения. Но обеспечение сурробеременности всё равно контрастирует с тем, что доступно беременным «для себя» — особенно в странах, где бесплатной медицины нет или она преступно низкого качества.
Во-вторых, некоторые сурробеременные рожают не раз и не два и так овладевают технологиями, которые позволяют лучше справляться с неприятными этапами процесса. Они становятся «экспертами по производству жизни» — такое понятие предлагает Софи Льюис.
Наконец, статус работы открывает возможность для бунтов, забастовок и требований улучшить условия труда.
Льюис спекулирует на основе реального случая, который произошел в той самой клинике Akanksha: одной беременной нужно было срочно навестить собственную семью — и персонал согласился отпустить ее, только когда она стала угрожать, что «выкинет ребенка». И действительно, трудно вообразить более мощный инструмент политического воздействия, чем угроза массовых абортов — а именно таким, в пределе, видится Льюис масштабный бунт беременных.
Водянистые ясли
Итак, суррогатные отношения придут на смену узко понятым биологическим. Но какими тогда станут любовь и забота, о которых так мечтает Льюис? Ее утопический горизонт обозначен довольно общими, хотя на редкость живописными словами:
«Я уже чувствую, что квирная любовь, которой пронизаны мои дружеские сети и которая рвется к всеобщности, квирная поддержка и полиматеринская забота, которыми пропитана моя плоть, — всё это предвестия мутаций, которые вскоре породят коммунизм».
Учиться этой новой любви Льюис предлагает у воды, из которой мы, как известно, состоим на 90 процентов, которая самый ценный ресурс на планете и которая соединяет нас не только с другими людьми, но и со всеми нечеловеческими сущностями:
«Наша водянистость и есть наша суррогатность. Это плавильный котел, в котором смешиваются наши тела, и источник — не гарантия, но возможность — радикального родства. Тела всегда населены паразитами и паразитируют сами, тела протекают, тела никогда не бывают цельными — подумайте о такой разнообразной и полной жизни бактериальной флоре во всех нас, не только тех, кто вынашивает ребенка. В описаниях земной жизни, сделанных биологами вроде Линн Маргулис, нам открывается, что все мы ошеломительно беременны, многократно беременны мириадами сущностей, бактерий, вирусов и прочее, и прочее, а некоторые из них еще и одновременно вынашивают нас самих <…>».
Товарищи Льюис между тем развивают идеи о коммунизации заботы в более привычном русле. Так, Мишель Эстер О’Брайан предлагает собственно проект коммун — который в корне отличается от ставших привычными в 1960-е образов городских сквотов, небольших групп хиппи и панков, коллективных ферм за городом. Все они были «нестабильными, недоступными и изолированными», а новые коммуны должны быть собраны в единую инфраструктуру.
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2020/05/Semya-3-1024x683.jpg)
Вслед за коллективом Angry Workers О’Брайан называет идеальную численность одной коммуны — 200 человек.
«Две сотни — это такой приличный многоквартирный дом, или кластер коттеджей вокруг школы или другого центра, или микрорайон небольших домов».
Впрочем, под коммуны предлагается переоборудовать скорее общественные постройки — отели, школы, офисные здания.
О’Брайан также определяет прожиточный минимум сервисов в каждой коммуне: общие прачечная, клининг, столовая, мастерские по ремонту и обслуживанию бытовой техники, психологическая поддержка, медицинские услуги, развлекательные пространства и холлы для организационных собраний. Последнее особенно важно, поскольку единственно уместной системой управления коммуной О’Брайан видит прямую, а не представительную демократию: «…внутреннее напряжение необходимо, чтобы избежать классовой стратификации внутри коммуны».
Может быть интересно
Берлин: вне системы. Как живут люди в сквотах и независимых поселениях
Напряжение, в свою очередь, возникнет из необходимого разнообразия вместо гомогенности, которая несет опасности национализма и гендерной нормативности. Кроме того, стратификации нужно избегать и на внешнем уровне — а для этого необходимо по крайней мере допустить свободные перемещения из одной коммуны в другую.
Минимумом частного пространства, которое должно быть в наличии у каждого жителя коммуны, О’Брайан считает комфортабельную спальную комнату. Поделюсь: когда я дочитала ее эссе до этого момента, утопия стала трещать по швам — хорошо, коммунизация труда заботы разумна, но не отбирайте у меня право готовить себе еду! Один из самых частотных аргументов за коммуны и против приватного жилья, как сейчас, — нерациональное использование газа, электричества, воды, которое порождается существованием маленьких индивидуальных кухонь. Но это шло настолько вразрез с моими любовью к кулинарии и избирательностью в питании, что перечеркивало все остальные плюсы. А потом я задумалась: ведь действительно большинство моих знакомых терпеть не могут готовить — зато, например, обожают спорт, или танцы, или еще какие-то активности. Тогда идея (уже моя собственная, а не О’Брайан) о прожиточном минимуме из спальни с кастомизируемыми дополнениями: хочешь кухня, хочешь тренинг-комната, — стала звучать разумно.
Похожий страх: зачем коммунизация, если мы сами хорошо и с радостью справляемся? — чаще разбирают на примере воспитания детей.
Особенно отчетливый фокус на этот вопрос наведен в эссе Kinderkommunismus Гриффитс и Глисона, которых я уже упоминала. Они подчеркивают, что в коммунах «выносить ребенка не обязательно будет значить потом растить его». Общественным благом должно стать всё жизнеобеспечение в первые двадцать лет жизни — от кормления и педиатрии до обучения в университете. Отвечать за это станут «поставщики заботы» — вроде «экспертов по производству жизни» у Льюис, то есть люди, которые получили образование в области воспитания детей и подтвердили свою компетентность в сфере заботы.
«Сейчас труда [воспитания] негласно требуют ото всех, кто выносил ребенка; наша коммунистическая институция воспитания покончит с жестокими условиями что семьи, что детских приютов».
Вот последний и, может быть, главный аргумент за то, чтобы действительно избавиться от семьи: именно семья наделяет человека классом, расой, часто и гендером — в общем, всем тем, что с самого начала влияет (хоть и не определяет полностью) на то, насколько радостной или сложной будет наша жизнь.
Против работы
Реальный пример, который в чем-то приближен к тому, что описывают все эти теоретики, — не только раннесоветские дома-коммуны, но и израильские кибуцы, которые возникли тоже в начале ХХ века, но существуют до сих пор. В отличие от контркультурных коммун, кибуцы встроены в государственную экономику. Внутри, однако, они устроены по принципам, близким к социализму.
До 1980-х годов во всех кибуцах не было частной собственности, всё находилось в ведении сообществ. Так же и заработки — их поровну делили между всеми жителями. Все бесплатно обедали в общих столовых, дети росли в яслях.
Сейчас такие принципы сохранились только в четверти кибуцев, остальные перешли на систему, промежуточную между социализмом и капитализмом. Дети снова растут с родителями, в общую кассу и на перераспределение отправляется только часть заработков.
Исследователи, большинство из которых ту или иную часть жизни провели в кибуцах, связывают кризис 1980-х с правым поворотом в государственной политике. Выживание кибуцев во многом зависело от субсидий и протекционизма. Кроме того, если первые кибуцники соглашались на такой тип жизни добровольно, то те, кто в этих условиях родился, нередко испытывали скепсис по простым причинам: естественно, одни работали больше, но получали столько же, сколько работавшие мало. Система оказалась жизнеспособной, но только частично.
Может быть интересно
«Пообещай мне эту землю»: ландшафты и люди Израиля в объективе Клемана Шапийона
И всё-таки кибуцы — не совсем тот проект, который предлагают новые семейные аболиционисты.
Хотя напрямую никто из них не ссылается на этот израильский опыт, вот принципиальное отличие: Льюис, О’Брайан и другие левые утописты сегодня хотят разорвать саму связь между трудом и выживанием.
«Для многих недееспособных пролетариев, включая младенцев, маленьких детей, людей с инвалидностью, пожилых, единственный источник средств к существованию — это личные, семейные отношения зависимости с наемными работниками», — в эссе О’Брайан не только моделирует лучшее будущее, но и объясняет, почему пока мы очень далеки от него.
Софи Льюис тоже раз за разом подчеркивает, что «полная суррогатность» возможна в единственном случае — если мы полностью пересмотрим статус работы в обществе. Как и большинство радикальных левых теоретиков сегодня, Льюис и О’Брайан принадлежат к движению за постработу. Главные требования: сократить рабочую неделю при сохранении зарплаты и ввести безусловный базовый доход, таким образом уничтожив зависимость выживания от труда.
И поскольку в ситуации вынужденного производственного карантина постворк-идеи перестают казаться утопическими — за них в той или иной форме выступают теперь даже сторонники свободного экономического рынка, а не сильного социального государства, то, может, и замена семьи на всеобщую заботу — дело обозримого будущего.