Почему они молчали: как мифы о насилии мешают говорить о нем и что с этим делать
В середине июля этого года по социальным сетям прокатилась очередная волна #MeToo-активизма: женщины рассказывали о пережитом опыте домогательств и насилия со стороны политических деятелей и сотрудников медиа. Общественная реакция на подобные признания зачастую негативная: многие склонны осуждать самих пострадавших. Их обвиняют в желании «хайпануть» или заработать, не понимая, почему многим понадобилось столько времени (иногда — несколько десятилетий), чтобы начать говорить. И если о социальных причинах отложенных признаний было сказано и написано немало, то значение психологических факторов общество пока явно недооценивает и уделяет им недостаточно внимания — об этом и не только рассказывает психолог из проекта «Чистые Когниции» Ольга Лебедь.
Всегда ли пострадавшие от насилия осознают, что с ними произошло?
Нередко пережившие харассмент или сексуальное насилие начинают говорить об этом спустя долгое время просто потому, что далеко не сразу понимают, что с ними случилось на самом деле.
У каждого человека свои представления о личных границах и сексуальной неприкосновенности, которые меняются с возрастом. Довольно часто люди не считают совершенные в их отношении действия насилием, потому что они не укладываются в их собственное определение этого явления. Хотя международные организации могут классифицировать ту же самую ситуацию совершенно иначе. Например, навязчивые комплименты от коллег в современной России крайне редко воспринимаются как сексуальное домогательство, несмотря на то что иногда они объективно мешают работать. В некоторых публичных кейсах даже физический контакт списывают на пьяную неудачную шутку.
Проблема в том, что сами люди, пережившие домогательства и изнасилования, — часть общества, в котором рамки дозволенного крайне размыты, и им тоже трудно понять, где заканчивается шутка и начинается насилие.
Одна из причин — влияние популярной культуры. Правозащитница Марисса Корбел пишет о парадигме «идеальной жертвы» — пережившей насилие и «правильно» реагирующей на него гипотетической «женщины в вакууме». Она активно протестует во время и после инцидента, дает отпор насильнику, кусаясь и царапаясь, обязательно громко кричит, зовет на помощь и получает невероятное количество повреждений в процессе, чтобы полиции было что протоколировать.
Мы множество раз наблюдали, как пострадавших публично проверяют на соответствие перечисленным «требованиям» и уличают во лжи тех, кто не выполнил хотя бы один пункт «обязательной программы». Но проблема в том, что и сами эти люди точно так же подвержены вере в «идеальную жертву».
Корбел подчеркивает, что ее собственный опыт и истории ее подопечных совершенно не похожи на то, что коллективное бессознательное понимает под насилием. Это вовсе не нападение маньяка в темном переулке с последующим активным сопротивлением. Более того, многие пытаются минимизировать ущерб, стараясь успокоить насильника, а другие просто замирают и не имеют возможности сопротивляться. В некоторых ситуациях люди демонстрируют совсем «неадекватное» для «идеальной жертвы» поведение — например, готовят абьюзеру завтрак или продолжают состоять с ним в отношениях. В результате классической реакции «бей или беги» не возникает, а произошедшее в 60% случаев не классифицируется как насилие.
В одном из относительно недавних кейсов модель подала в суд на фотографа. Многие издания опубликовали запись с камеры наблюдения, на которой видно, как девушка спокойно выходит из квартиры и даже обнимает того, кого потом обвинит в насилии. Чаще всего пресса преподносит эти кадры как доказательство лжи женщины или по крайней мере как повод усомниться в ее словах.
На самом же деле не существует никакой «правильной» реакции на насилие.
Психиатр-криминалист Барбара Зив говорит, что большинство переживших насилие не обращается в полицию сразу после инцидента и довольно часто пытается сделать вид, что ничего не произошло. Многие даже поддерживают контакт с насильником, что приводит к повторной виктимизации.
Поведение людей, оказавшихся в такой ситуации, в корне отличается от ожиданий социума — и их самих от себя. И чем больше мифов о «настоящем насилии» популяризируют пресса и медиа, тем ниже вероятность того, что люди будут рассказывать о своем опыте и обращаться в полицию.
В обществе сформировался образ не только «настоящей жертвы», но и «настоящего насильника». Например, им «по определению» не может быть партнер или супруг. Исследование, проведенное на российской выборке, показало, что «75% жен с большей или меньшей частотой уступают мужу, соглашаясь на секс, когда им этого не хочется. Каждая пятая (20%) женщина идет на такие уступки часто». Только половина опрошенных россиян считает секс под давлением формой насилия. Многие уверены, что «настоящее» изнасилование в принципе возможно только в ситуациях нападения незнакомого человека в темном переулке. В США доля таких, «канонических» случаев составляет всего 20%, в то время как более трети обращений в полицию — инциденты с участием супругов и партнеров.
Мужчины намного реже страдают от изнасилований и домогательств со стороны женщин, но подобное всё же происходит, и в этом случае проблема лишь усугубляется.
Согласно существующему культурному коду, гетеросексуальный мачо автоматически согласен на секс в режиме 24/7. Кроме того, распространен миф, что сценарий, когда насильником выступает женщина, невозможен в принципе, по физиологическим причинам. Неудивительно, что только 24% мужчин, с которыми это случилось, отдают себе отчет в том, что на самом деле произошло.
Как видим, существует масса причин, по которым пережившие насилие отказываются признать себя пострадавшими и называть вещи своими именами. Представления об «идеальной жертве» и «настоящем насилии» также мешают определить проявления харассмента, особенно неоднозначные, такие как неуместные комплименты или попытки погладить коленку.
Статус «жертвы сексуального насилия» по-прежнему стигматизирован. Более того, в последние годы стало распространенным мнение, что некоторые люди намеренно к нему стремятся на радость поп-психологам и коучам. В своих книгах они учат, как сбросить с себя этот статус и наконец-то принять ответственность за собственную жизнь. И хотя попытки разрушить «ментальность жертвы» иногда действительно направлены на эмпауэрмент переживших насилие, подобная риторика всё еще обесценивает их боль и страдания, а сама проблема «затирается» и уходит на второй план («хватит себя жалеть; не важно, что с тобой произошло, — важно, как ты к этому относишься и что будешь делать дальше»).
Люди, подвергшиеся насилию, не хотят быть той самой «жертвой», о которой пишут поп-психологи, и винить всех в своих проблемах.
В связи с чем многие стараются вообще не употреблять это набившее оскомину и обросшее негативными коннотациями слово в отношении переживших насилие. В английском языке его всё чаще заменяют существительным survivor — «выживший».
Даже если человек не осознаёт, что с ним произошло, он всё равно испытывает психологические последствия случившегося в виде депрессии и посттравматических расстройств. Более того, как показывают исследования, такие люди имеют более высокий риск ретравматизации — повторного насилия.
Как пережившие насилие переосознают травматичный опыт годы спустя?
С годами всё больше людей осознаёт, что их границы были нарушены и они пострадали от насилия. Непоследнюю роль в этом играют всевозможные акции и флешмобы, направленные на привлечение внимания к проблеме, а также сексуальное просвещение и открытый доступ к информации.
Так, еще 10 лет назад в русскоязычном дискурсе концепция активного согласия на секс попросту отсутствовала, и лишь недавно эта проблема стала обсуждаться не только в небольших феминистских изданиях, но и в таргетированных на широкую аудиторию. Журнал «Нож» уже публиковал подробный гайд по тому, как отличить насилие от ненасилия.
Публичные признания «выживших» вызывают эффект домино: одна история заставляет многих пересмотреть свой похожий опыт, понять, что с ними произошло на самом деле, и, возможно, также рассказать об этом.
Другая вероятная причина таких «кластерных» публичных признаний — поиск поддержки. Хотя наше общество по-прежнему склонно к виктимблеймингу, у переживших насилие появляется всё больше ресурсов, где они могут найти сочувствие и получить помощь: на этих площадках, как правило, публикуются контакты горячих линий и кризисных центров.
Наконец, на такой шаг могут решиться люди с депрессивными и посттравматическими расстройствами в результате работы с психотерапевтом.
Как показывают приведенные примеры, нет ничего удивительного в том, что люди делятся болезненным опытом месяцы и даже годы спустя.
Идеализированные сценарии «настоящего» изнасилования или харассмента вкупе со стигматизацией статуса «жертвы» очень часто мешают пережившим насилие признаться самим себе в том, что с ними произошло.
К сожалению, подобные попытки спастись от травматичного опыта, просто отрицая его, не помогают избежать тяжелых последствий для психологического здоровья. Потому многие рано или поздно всё же приходят к переосмыслению случившегося с ними.
Обществу следует отказаться от укоренившихся в культурном коде паттернов «идеальной жертвы» и «настоящего насилия». Развеять эти мифы — значит сделать важный шаг на пути к решению проблемы, которая может коснуться каждого.