«Вы связали во мне метафизику с биографией»: в кого влюблялся философ Владимир Соловьев и другие русские мыслители

Соловьев и Ауэр

В марте 1875 года Совет Московского университета удовлетворяет ходатайство 22-летнего доцента Владимира Соловьева о предоставлении ему заграничной командировки на год и три месяца. Образовательные путешествия за границу для того времени — обычное дело. В донесении историко-филологического факультета сказано, что Соловьев командирован «преимущественно для изучения в Британском музее памятников индийской, гностической и средневековой философии». Он действительно приезжает в Англию и много работает с документами. Сохранились его чертежи и записки с упоминанием Каббалы, Бёме, Сведенборга, Шеллинга. Однако вскоре Соловьев покидает Лондон и едет сначала во Францию, потом в Италию, а затем в Египет. О причинах, побудивших его ехать в Каир, Соловьев никому не рассказывает. Впоследствии в трактате «София» он напишет: «В Египте будь! — внутри раздался голос». В Египет философа зовут.

«Он с первого же разу привлек мою симпатию, — смешно сказать, — своей красотой и своим пророческим видом. Я не видел более красивых и вдумчивых глаз. На лице была написана победа идейности над животностью. Скоро у меня появилось новое основание любить Соловьева: простота и ровность его обращения, связанная с редкой непрактичностью, большая живость ума, постоянная кипучесть мысли. Соловьев работал в Британском музее, занимаясь Каббалою и литературою о Каббале. По вечерам он нередко показывался в обществе немногих русских, сходившихся у Янжула или у меня».

Юрист и историк права М.М. Ковалевский — С.М. Лукьянову по поводу встречи с Вл. Соловьевым в Лондоне в 1875 году

Заграничное путешествие 1875-1876 гг. в биографии Владимира Соловьева быстро приобретает характер определяющего и мистического. Он привозит из этой поездки самое важное — принципы своей религиозно-философской системы. Первым наброском к ним становится ряд текстов, написанных в Сорренто и Каире на французском языке. Их принято объединять под названием «София». В основе соловьевской софиологии — встречи с Софией, являвшейся философу как минимум трижды. Этому мистическому переживанию посвящена поэма «Три свидания» с подзаголовком «Москва — Лондон — Египет / 1862 — 75 — 76». Первое, московское свидание, случилось у Соловьева на службе в храме, а два других приходятся как раз на даты заграничной поездки с тем лишь исключением, что вторую цифру, 76, Соловьев, скорее всего, «подогнал» под реальность. Обе встречи с Софией произошли в 1875 году. Первая — в Лондоне, на ней же была подсказана следующая точка — Египет.

В Египте Соловьев стремится посетить Фиваиду (бывшие египетские Фивы), место, обладающее особым мистическим значением для христиан. В письмах Соловьев скрывает не только причину своего внезапного желания оказаться в Египте, но и всё, что там случается. В конце ноября он пишет матери: «Путешествие мое в Фиваиду, о котором я писал в прошлом письме, оказалось невозможным. Отойдя верст 20 от Каира, я чуть не был убит бедуинами, которые ночью приняли меня за черта, должен был ночевать на голой земле… вследствие чего вернулся назад». В стихотворениях он, по привычке, более откровенен. Тот же ноябрь: «Вся в лазури сегодня явилась / Предо мною царица моя, / — Сердце сладким восторгом забилось, / И в лучах восходящего дня / Тихим светом душа засветилась, / А вдали, догорая, дымилось / Злое пламя земного огня». Именно в таком виде Соловьеву и являлась София — с лицом женщины, в космической небесной лазури. Впрочем, после этих потрясений ему предстояла другая встреча с женщиной — более спокойная, но и более печальная. В итальянском Сорренто Владимир Соловьев встречает Надежду Ауэр.

Она была белокурой, «с изящным лицом польского типа» и темно-голубыми глазами, знала наизусть Монтеня и Бодлера, переводила с французского и поражала своей образованностью и изяществом. Ей едва исполнился 21 год. И она была замужем: в мае 1874 года Надежда «по страстной любви» заключила брак со скрипачом Леопольдом Ауэром. Весной 1876 года тот загружен работой, и Надежда приезжает в Сорренто без него, в сопровождении приятельницы.

Соловьев описывает отношения с ней по-разному: «увлеченность» (письмо к В. Л. Величко на Пасху 1895 года), «ухаживание» (письмо брату Михаилу), «приятное знакомство» (письмо матери, апрель 1876 года). В описаниях таких вещей Соловьев обычно скуп на конкретику, но некоторые письма и воспоминания подсказывают его настроение. Так, 27 апреля 1876 года он пишет Д. Н. Цертелеву: «Что ты делал в это время во Флоренции? Уж не явились ли и у тебя сердечные дела?». Сама Надежда тоже упоминает «ухаживания за нею молодого, легко воспламеняющегося доцента». Сергей Соловьев, племянник философа, в книге «Владимир Соловьев. Жизнь и творческая эволюция» рассказывает примечательную историю:

«Н.Е. Ауэр недавно вышла замуж и очень тосковала о своем муже, находившемся в Петербурге. Однажды Соловьев попросил провести с ним вечер. Надежда Евгеньевна согласилась при условии, что Соловьев даст ей услышать голос или звуки скрипки ее мужа; подобно многим, она верила в магические способности Соловьева. Когда они остались одни, Соловьев вперил в нее такой взгляд, что ей сделалось страшно. Лампа сама потухла, в воздухе явственно пронесся звук отдаленной скрипки. Лампа вновь зажглась сама собой, а измученный напряжением Соловьев упал на колени перед Надеждой Евгеньевной и зарыдал».

В начале апреля Соловьев и Ауэр (и ее компаньонка) поднимаются к кратеру вулкана Везувий. К философу пристают мальчишки, просят милостыню. Он дает им денег, пытается отвязаться от них, пускает лошадь галопом и падает, сильно ударившись. Соловьева доставляют в клинику Неаполя, где он проводит неделю, но и после выписки, вернувшись в гостиничный номер, долго не может прийти в себя. В письмах он пишет: «Возвращаясь с Везувия, я искалечился и, может быть, останусь калекой на всю жизнь. Нахожусь в состоянии плачевном и намерений никаких не имею». Но в итоге Соловьев идет на поправку и, едва почувствовав выздоровление, бросается заказывать цветы дамам, сопровождавшим его во время инцидента у Везувия.

«…поднимаясь на Везувий с двумя знакомыми дамами, повредил себе ногу и лишен был возможности продолжать путешествие. Последние деньги истратил он на чудные розы, которые послал своим спутницам, и жил в гостинице в долг, ожидая присылки денег из Москвы. В гостинице сначала ему охотно открывали кредит, но потом стали косо поглядывать. Владимир Сергеевич все более и более сокращал свои потребности, стал уже питаться одним кофе. Деньги все не шли».

Воспоминания В.А. Пыпиной-Ляцкой

Именно здесь, в итальянском Сорренто, влюбленный Владимир Соловьев в марте и апреле пишет главы своей «Софии». А в конце апреля Надежда Ауэр уезжает.

Через много лет, осенью 1894 года, Соловьев и Ауэр встречаются вновь на финском курорте Рауха. Соловьев напишет брату Михаилу вполне открыто: «Еще третьего дня гулял по снежным равнинам на Сайме с м-м Ауэр, за которой 19 лет назад ухаживал на Везувии». На этот раз у них гораздо больше времени. Соловьев посвящает Надежде два стихотворения: «Лишь только тень живых, мелькнувши, исчезает» и «Сайма в полдень» со строчками «Так остаться бы век — и светло, и тепло / Здесь на чистом нетающем снеге». Они сходятся. Продолжают общаться и в Петербурге. Ауэр разводится с мужем и из-за проблем со слухом перестает посещать концерты, лишь изредка принимая у себя дома небольшой круг близких. Сергей Маковский вспоминал эти вечера: «Своим едва слышным голосом, необыкновенным изяществом обращения и умением проникаться мыслью собеседников эта хрупкая, преждевременно увядшая, даже некрасивая, но изумительно очаровательная женщина приколдовывала к себе, когда этого хотела. Одним из приколдованных <…> был и Владимир Сергеевич Соловьев». Он постоянно посещает ее в Петербурге, чаще по вечерам, охотно делится с ней своими мыслями.

«У меня создалось впечатление, что ни с кем не общался он так задушевно просто, никому не поверял чистосердечнее своих тайных дум и невероятнейших духовных „приключений“… Н.Е. Ауэр была одной из тех, кому он верил и кому доверял свои таинственные видения».

С. Маковский

Биографы Соловьева иногда настаивают, что у него была лишь одна серьезная влюбленность — в Софью Хитрово, а всё прочее следует считать лишь мимолетными увлечениями. Но Надежда Ауэр появилась в его жизни в 1876 году — именно тогда же, когда и София.

Степун и Оболенская

Федор Степун, приезжая на новое место, обыкновенно ставил на стол портрет Владимира Соловьева, последователем которого себя считал. Сам он получил образование в Германии («мы должны признать, что как бы значительны ни были отдельные русские явления, <…> философия, бывшая раньше греческой, в настоящее время преимущественно немецкая»), в 1910 году защитив диссертацию по историософии Соловьева. Вместе с друзьями после университета он издает журнал, посвященный философии культуры. Артистичный, уверенный, чуткий к чужим философским идеям Степун быстро завоевывает себе репутацию. А с началом Первой мировой войны уходит на фронт артиллеристом.

«Степун меня поразил: в нем было что-то львиное, при этом благосклонное, приветливое, открытое; глубокая серьезность соседствовала с милой шутливостью, глаз иногда прищуривался, лукаво подмигивал. Это был с головы до пят русский барин, но вместе с тем несомненно и ученый, одновременно и человек с некоторыми чертами театральности, — светский человек, офицер и хороший наездник».

Рудольф Штаммлер

Степун называл себя «философом любви». Осмысление любви, рассуждения о ее природе и свойствах всегда занимали значительное место в его творчестве. Философия любви Степуна изложена в написанном им в послереволюционные годы романе в письмах «Николай Переслегин». В нем главный герой пишет жене: «Нет, не верю я, чтобы человеческая любовь могла из года в год спокойно, бессознательно и непрерывно расти, как дерево из упавшего на землю семени. За нее надо бороться и ее надо сознательно творить! Да, Наташа, сознательно. Сознание совсем не холод, совсем не ложь! Сознательное стремление к сознательному творчеству жизни самая благородная из всех доступных человеку страстей. Люди, знающие только темные страсти, вообще ничего не знают о страстях! Темные страсти терзают и петухов и жаб. Человек же только там и начинается, где начинается воля к свету и творчеству!». Адресат этих посланий — не только Наташа, персонаж романа, но и вполне реальная Наталья Никольская, жена Степуна. Они проживут долгие годы в браке, который закончится только со смертью Натальи.

В 1926 году Степун получает место профессора социологии в Дрезденском техническом университете. Сюда же, в Дрезден, эмигрируют князья Оболенские. Они были соседями Степуна еще по даче в Калужской губернии. Теперь же обе семьи посещают православный храм Симеона Дивногорца, часто видятся, Дмитрий Алексеевич Оболенский работает вместе с Федором Августовичем в Дрезденской технической высшей школе. Между семьями складываются естественные для эмиграции приятельские отношения. Степун писал об Алексее Оболенском, часто бывавшем в гостях: «От него осталось впечатление чего-то очень своего. В его образе и во всем его душевно-духовном складе к нам в Дрезден заходила та Россия, с которой с годами все крепче чувствуешь себя связанным».

Федор знакомится и близко сходится с дочерью князя Анной Алексеевной Оболенской. Анна напишет ему 25 лет спустя о дрезденском эпизоде:

«Есть ли это тот „настоящий яд“, о кот-ом Вы мне как-то признались на балу в Hotel Bellevue лет 25 тому назад? Вопрос был поставлен так: я тогда спросила, после нескольких минут очень содержательного, хоть и краткого, разговора с Вами, — почему мы никогда не можем вести более продолжительного разговора и в более спокойном месте, чем на балу. На это Вы мне ответили, что если так разговаривать, то может случиться, что не захочется и расстаться! Потом Вы неожиданно прибавили, что уже были у нас с Вами ситуации, пропитанные „настоящим ядом“, и что надо остерегаться».

Философ бережет пространство своего брака. Но между ним и Анной сама жизнь разворачивает роман — в любимом для Степуна эпистолярном жанре. Оболенская уезжает в Стокгольм, где она, дочь князя и баронесса (ее муж — Николай фон Герсдорф), зарабатывает на жизнь рисованием, живя впроголодь. Иногда она пишет Степуну: «Люди не богатые (слава Богу, — не люблю богатых)» и «Так соблазнительно снова приехать в Мюнхен, но что делать, когда находишься в тяжелых тисках безденежья!». Степун тогда как раз перебирается в Мюнхен. У них нет возможности видеться: он женат, она замужем. Но письма, стабильно летящие из Стокгольма в Мюнхен и обратно, говорят сами за себя.

Федор — Анне:

«Очень Вы нас обрадовали своим неожиданным письмом. Неожиданным потому, что я уже перестал ждать отклика на мое письмо, о котором Вы упоминаете в приписке. Да, Вы, конечно, правы, вспоминая слова Иоанна Златоуста: „Мы разделяемся пространством, но соединяемся любовью“. Правы, однако, Вы в том, что немая любовь теряет свою субстанцию, свою жизнь, может в конце концов даже и умереть от недостаточного питания словом, ибо сказано в Евангелии: „в начале было слово и слово было Бог“. Любовь же есть Божий ставленник на земле. Итак, мы с Вами теоретически во всем согласны. Важно только, чтобы теоретическое согласие перешло в жизнь, т. е. чтобы мы хотя бы изредка друг с другом перекликались. Я, конечно, понимаю, что писать Вам было трудно. Часто и со мной так бывает, что ежедневная веялка отвеивает в сторону самые ценные душевные цветы».

Анна — Федору:

«Поэтому не могу Вам сей час не написать. Еще совершенно под впечатлением „благоухания“ этих дней в Мюнхене, нашей встречи, после кот-ой в руках у меня осталась Ваша книга, со знаменательным названием „Встречи“, и с надписью от руки, где встречается то же слово.

Это поистине была для меня большая Встреча.

<…>

Странно, — с самого начала нашего знакомства в Дрездене, я мечтала именно так с Вами поговорить, — т. е. вернее я не смела об этом мечтать, — но, прибегая к сослагательному наклонению со словечком „бы“, — все же где-то в подсознании не совсем погасла надежда».

Через несколько Степун пишет Анне о похоронах своей жены Натальи. В переписке они сначала отказываются от отчеств, а потом переходят на ты. Анюта и Федор. Случаются и встречи, но объяснения переносятся в письма — по привычке. Они как бы ходят кругами из-за невозможности признаться в чувствах. Анна пишет: «…сказал мне тогда, сидя со мной последний раз в ресторане, как бы ловя последние минуты, что мы были одни: „Ты понимаешь, все это хорошо, но я не могу и не хочу иметь с Тобой романа. Это было бы прекрасно, но это невозможно. Я не свободен, я менее свободен, чем был когда бы то ни было…“». Степун отвечает в похожих интонациях: «Правды стыдиться не надо. Ваши письма были для меня большою радостью. И Вы правильно уловили в моем голосе какие-то еле уловимые нотки, давшие Вам право писать мне. Нет, Вы не ошиблись».

Анна зовет его к себе в Стокгольм, обещает приготовить комнату рядом со своей и прямо заявляет, что подобная близость ее не смутит. Но Степуну мерещится призрак жены, являющийся ему во снах, он боится задеть память о ней. Он говорит даже, что чувствует, «как Наташа» стоит «за стулом» при их встрече с Анной. Оболенская пишет: «Что Наташа, любя, около Тебя, в этом нет ничего удивительного, — так и должно быть и, как я Тебе и сказала: это хорошо, Федя! Но что она ревниво Тебя оберегает от кого-ниб., кто не может Тебе принести вреда, — вот тут я не совсем уверена, — верно ли это». Степун так и не решается приехать или объясниться прямо. Он желает «своей Анюте» счастья без него. И Оболенская выходит замуж за другого мужчину.

Степун, после «Переслегина» не писавший прозы, вдруг пишет рассказ под названием «Ревность». За два месяца до смерти отсылает его в «Новый журнал». Главный герой влюбляется в фотографию и о ней говорит: «Она — это не только ее застекленный образ, а и та живая женщина, которую я ощутил сквозь фотографию и в которую, признаюсь, по-настоящему влюбился». Сюжет раскрывается по-новому с учетом жизненных обстоятельств. Через «Ревность» Степун выводит идею «ничем незатемненной любви». Той, которую, по-видимому, и сам пережил.

«В ближайшее время пришлю Вам нечто для Вас неожиданное. Я недавно кончил небольшой рассказ, 18 машинных страниц, озаглавленный „Ревность“ — чувство, которое я реально никогда не переживал. Фабула — роман героя с фотографией — взята из жизни, но развивается она в рамке моих философских размышлений о сущности любви».

Степун — редактору «Нового журнала» Р.Б. Гулю, 22 октября 1964 года

Примечательно, что осторожный и боязливый в собственной любви Степун от других требовал гораздо большей решительности. В начале 1930-х сестра Степуна Марга увела у Бунина его последнюю возлюбленную Галину Кузнецову. Степун написал Бунину, с которым приятельствовал, несколько писем по этому поводу: «От этого моего убеждения, что норма любви заключается не в так называемой нормальности, а в степени ее духовной и творческой напряженности, я отказаться не могу. Половая ненормальность всегда очень тяжелая судьба, но не всегда и не обязательно разврат. Как нормальная любовь может быть развратна, так и ненормальная может быть духовна и целомудренна». И следом: «Так называемая „противоестественная“ любовь, как таковая, ни с „гнусностью“, ни с „грязью“ ничего общего не имеет: бывает грязь естественных и бывает чистота противоестественных отношений. Что Вам тот мир, в который ушла Галина Николаевна, должен казаться таким, каким он Вам кажется, мне ясно. Ясно и то, что все Ваши безудержные словоизвержения по отношению к этому миру являются бунтом эротического самолюбия и жалости к себе (страшные силы)».

Карсавин и Скржинская

Религиозный философ и историк Лев Карсавин рос среди мещан и театральной богемы (его сестра Тамара Карсавина станет балериной Русского балета Дягилева). Ранимый и чувствительный, он, защищаясь, часто язвил. У него были темные, «византийские» глаза. В России он даже после смерти не получил того влияния, которого заслуживал, но в Вильнюсе, если пройти улицей Диджёйи, на первом доме встретится мемориальная доска: «В этом доме в 1940-1949 году жил известный ученый, философ, историк европейской культуры, профессор Лев Карсавин». Зрелые его годы по большей части связаны с Вильнюсом. Но родился он в Петербурге.

Лев Карсавин и Елена Скржинская впервые встречаются в 1913 году на 10 линии Васильевского острова в пыльной аудитории, где Карсавин ведет лекции для Бестужевских курсов. Она приходит их слушать. В советское время, когда дворянское происхождение скрывали, Елена писала, что происходит из семьи «трудовой интеллигенции», но ее дворянское происхождение выдавала и беспомощность в вопросах быта, и детство, и дом, где довелось взрослеть, и сама судьба. В ней отмечали «тонкую ученость», образованность, глубокий интерес к истории.

В 1918 году Елена становится постоянной слушательницей карсавинских курсов в качестве студентки Петроградского университета. Их встречают на выставках и концертах. Карсавин бывает в доме ее семьи на Крестовском острове. Он обыкновенно приходит по вечерам и возвращается домой на Васильевский остров перед самым разводом мостов — идет по Тучкову. Ему — 40 лет, он женат и воспитывает дочерей, Елена — его студентка, разница в возрасте между ними 12 лет. Эта любовь ощущается безысходной, трагической, но она неожиданным образом раскрывает философию Льва Платоновича, дает ей резкий ход, которого, вообще говоря, сильно не хватало мягкому, не способному сопротивляться Карсавину.

Основные идеи метафизики Карсавина заключены в его «Петербургских ночах» и «Поэме о смерти». Обе книги выпущены без посвящений, но обе же обращены к Елене Чеславовне. Карсавин писал ей: «Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще». И по поводу «Поэмы»: «Для меня эта маленькая книжонка — самое полное выражение той метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью». А. А. Ванеев тоже писал, что «метафизическая мысль Л. П. Карсавина имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви — чистой, ясной, прекрасной и вместе с тем — мучительной, не осуществившейся, но неизменной до порога старости».

В личном экземпляре «Noctes Petropolitanae» типографским шрифтом напечатано: «Экземпляр Елены Чеславовны Скржинской № 15», а на странице рядом с заглавием — автограф автора книги и стихи:

«Бессмертною любовью любит
И не разлюбит только тот,
Кто страстью радости не губит,
Кто к звездам сердце вознесет,
Кто до могилы пламенеет, —
Здесь на земле любить умеет
Один безумец Дон Кихот.

Вместо осужденных суровым приговором моих стихов стихи „старого елкича“ к этой голубой книжечке, написанной для одного человека /который ее отвергает/, а напечатанной и понятой едва ли для одного из тысячи

1922.II.22. Среда

Accipe animam meam, pro qua rogo»

По скобкам /который ее отвергает/ ясно, что Карсавин читал возлюбленной книгу еще до публикации, обсуждал ее с ней. Скржинская однако была почти безразлична к философии вообще и к философии Карсавина в частности. Ее увлекала история. В 1922 году Карсавина выгоняют из страны. Перед отъездом он дарит Елене картонную миниатюру барельефа трона Людовизии с подписью на обороте: «Гордое сердце богов и людей Ты, Афродита, смиряешь».

«Л.П. был самым чистым и добрым человеком, которого я когда-либо встретил в жизни. Его способности были головокружительным, но…он был, как бы выразиться, человеком „недоделанным“ и по-детски слабым. Ему нужно было помогать для того, чтобы он осуществить все драгоценнейшие данные своей личности, своего таланта».

П.П. Сувчинский о Карсавине

Из Германии Карсавин пишет Скржинской письма. На деньги, с трудом собранные матерью, Елена Чеславовна приезжает. Драма повторяется снова. Карсавин не может выбрать между любовью и семейным долгом. Для женщины, приехавшей буквально на последние средства, его колебания критичны. В сентябре Скржинская покидает Берлин. Одновременно с ее отъездом выходит «Вестник самообразования» со статьей Карсавина «Любовь и Бог».

«Любовь моя — я и она, моя любимая, и это — большее, чем мы: сама Всеединая жизнь, нисшедшая в нас, объединившая нас и единая с нами. Она подъемлется из пены морской, поддерживаемая переплетающими с ее руками, склоненными к ней и друг к другу девами — это души наши. Закину назад голову и влажные волосы, она вдыхает соленый воздух моря и греет на солнце открытое лицо. Она встает, еще одетая и полузакрытая, словно стыдливая, но уже властная и гордая. Владычица мира. Как царственно сбегает на правую грудь и двоится прядь волос; как, пробиваясь сквозь низ, кончик уха пересмеивается с надменным очерком рта!»

Лев Карсавин, Noctes Petropolitanae

Они вновь возникают в жизнях друг друга после войны в 1946 году. Елена пишет Карсавину: «Спустя 24 года, после последнего свидания, я еще с большей уверенностью повторяю свое определение — плохо, неправильно, несправедливо и ненужно избрали Вы свой путь. Утверждаю я это сейчас, совершенно освобожденная от былых чрезвычайно острых чувств, вызванных тем поворотом жизни, который избрали Вы».

В начале июля 1948 года он приезжает к ней в Ленинград. Елена Чеславовна идет встречать к трамваю худого, высокого, старого человека, совершенно не похожего на любовь ее юности. Она сама — тоже другая: из белокурой наивной девушки превратилась в серьезного историка, в женщину, не привыкшую полагаться ни на кого, кроме себя. Вечером просит дочь Марину прочесть какое-нибудь стихотворение, и та выбирает пушкинское: «Я вас любил, любовь еще, быть может». Счастливого финала не будет. Они проговорят до самого утра, а потом встретятся еще несколько раз. Карсавин умрет в лагерях. Елена Скржинская станет известным историком-медиевистом. Как и мечтала.

Петр Сувчинский через много лет после смерти Льва Платоновича подведет грустный итог карсавинской любви: «Вас, м.б., удивит или озадачит тот факт, что я, лично, всегда был на стороне Е. Ч. Ему нужно было выйти из-под жуткого гнета семьи. Он жил — точно в плену, в какой-то внутренней глухой провинции и постепенно его силы самозащиты — начали сдавать и сдали окончательно, когда он согласился ехать в Литву. Я не сужу, но факты и события подтвердили мои точки зрения. Л. П. „запутался“ и в своем богословии, и в своей публицистике, и в своей поэзии. <…> Подумайте только: из-за „пещерного“ существования Л. П. — ни одна его книга не была (и не будет!) переведена на иностранные языки. Этот драгоценнейший для русской культуры человек — погиб (и из-за чего?!), словно и не жил».