Мир вам! Как ученые исследуют мировоззрение джихадистов

Вместо введения: почему ислам выводится за скобки?

Как вы поняли из первой статьи, большинство подходов и ученых-востоковедов объясняют феномен джихадизма через многое, но не через сам ислам. Почему? Односложный ответ, мне кажется, дать нельзя. Можно выделить ряд факторов, которые, вероятно, оказывают влияние на характер современных теорий и мышление их авторов. Во-первых, наследие эпохи так называемого Просвещения (1685–1815). Именно тогда особое распространение получила идея, согласно которой религия и другие «иррациональные» формы познания и мышления постепенно падут под натиском секулярного разума. Это не способствовало серьезному отношению к религии. Во-вторых, Европу длительное время сотрясали религиозные войны и конфликты, эпохе которых положил конец лишь Вестфальский мирный договор (1648). Большинство исследователей ислама составляют европейцы и белые американцы, имеющие соответствующий исторический и цивилизационный бэкграунд. В-третьих, в современных западных странах сильны леволиберальные настроения. С одной стороны, это делает европейские государства, США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию привлекательными для жизни в глазах выходцев со всего мира, так как подразумевает толерантность и построение более инклюзивного общества, но, с другой, оборачивается специфическим догматизмом и даже своего рода цензурой, когда некоторые точки зрения априорно клеймятся широкой общественностью как «расизм», «исламофобия» и т. п.

Читайте первую часть

Не во имя Аллаха: как ученые объясняют джихадизм через внерелигиозные факторы

Исламофобия под маской науки?

Стоит сразу, без пролегомен, дать отрицательный ответ на этот вопрос. В рамках идеологических подходов джихадизм изучается сторонниками мнения, согласно которому ислам и террористическая активность от его имени связаны теснее, чем кажется их коллегам с другими взглядами. При этом джихадистские представления далеко не обязательно считаются такими авторами легитимными или единственно возможными в исламе. К представителям идеологического лагеря можно отнести, например, знаменитого американского исламоведа Джона Эспозито (род. 1940). Он считает джихадистов извратителями религии ислама. В книге Unholy War: Terror In The Name of Islam он признает, что антизападные настроения пронизывают арабские и мусульманские общества, но также объясняет, что, помимо религиозного фанатизма, к этому привело разочарование в политике США на Ближнем Востоке.

По Эспозито, нужно четко разграничивать ислам и насилие джихадистов наподобие Усамы бен Ладена по причине нарушения ими сформулированных исламскими юристами правил ведения вооруженной борьбы. Большинство мусульман, напоминает исламовед, отвергают насилие, чинимое джихадистами, и такие интерпретации своей традиции.

Но не следует лукавить — некоторые специалисты по исламу придерживаются концепции эндогенного радикализма, то есть считают джихадистов полноценными представителями ислама. Однако важно заметить: не единственно возможными или лучшими. Российский востоковед Александр Игнатенко (1947–2021), сторонник тезиса о внутренне присущем исламу радикализме, всё же признавал в исламе мирную и терпимую парадигму. По крайней мере, в целом.

Назад к жертвоприношениям?

Или взять, например, французского философа Жакоба Рогозинского (род. 1953). По сути, он первый и пока единственный представитель мира академической философии, обративший взор на проблему и даже посвятивший ей труд «Джихадизм. Назад к жертвоприношениям» (на русском издан в 2021 году). Он утверждает, что, несмотря на популярный стереотип о нигилизме джихадистов, сами они считают себя верующими и объясняют свои действия аятами Корана и хадисами пророка Мухаммада. Кроме того, даже если технически согласиться с теми, кто приписывает боевикам какие-нибудь не связанные с религией «истинные» мотивы, то ведь этим мотивам приходится, прежде остального, «исламизироваться»:

«„Исламизация“ гнева, протеста и ненависти — эффект не случайный».

Тезис политкорректных «защитников» ислама от обвинений в терроризме, в соответствии с которым ислам не причастен к творимому джихадистами от его лица, уверен Рогозинский, коренится во взгляде на религию как на фикцию, в которой «нет ни капли истины».

Нет, автор не мусульманин или адепт какой-либо иной традиции, но ему ближе взгляд Зигмунда Фрейда (1856–1939). Основоположник психоанализа считал религию коллективным неврозом, о чем он пишет, например, в работе «Будущее одной иллюзии» (специально посвященный религии труд Фрейда, на русском впервые появился в 1930 году). Это не значит, что речь идет о простой ошибке, так как в любом неврозе содержится, как выражает эту мысль Рогозинский, «зерно истины». Религия предстает здесь неким единством истины и иллюзии, в котором второе изменяет и скрывает первое. По Рогозинскому, существуют истины христианства, ислама, индуизма и т. д., но отсюда не следует, что всё написанное в их священных текстах суть буквальная правда, потому как, «проявляя себя, их истина всегда преломляется и требует интерпретации». И вот тут мыслитель приходит к фундаментально важному вопросу: есть ли истина в джихадизме?

Исследователь придерживается мнения, что джихадизм «обезображивает» истину ислама и является ее антитезисом.

Хотя, конечно, это ислам и в таковом смысле стоит в одном ряду с суфизмом и философией Ибн Рушда, но не легитимен в равной степени с данными течениями мысли.

Раскрывая представления Жакоба Рогозинского о джихадизме более подробно, в первую очередь нужно понять фундаментальные основания, на которых базируется предлагаемый им дискурс. Помимо вышеупомянутого Фрейда, на воззрения данного философа оказал влияние выдающийся французский мыслитель, основатель постструктурализма Мишель Фуко (1926–1984). Вслед за ним Рогозинский критикует эссенциализм, который традиционен для дискуссий о джихадизме и терроризме в целом.

По мнению эксперта, привычный нам термин «терроризм» чрезвычайно абстрактен и стирает различия между разнообразными типами практик и стратегиями. В то же время понятие терроризма узкое, поскольку к государственному террору остается неприменимым. Результатом становится точка зрения на терроризм как монолитное явление с устойчивым набором скверных признаков. Автор замечает, что многие акторы, отметившиеся терактами и убийствами, оставляли эту стратегию в дальнейшем и из рядов подобных организаций даже выходили респектабельные политики (Рогозинский приводит ряд примеров). Исследователь считает, что от «терроризма» следует отказаться как от неудачного термина, но поскольку виновные в убийствах и атаках на мирное население структуры существуют, им нужно дать название. Как фукодианец, Рогозинский предлагает мыслить в терминах стратегий и диспозитивов, говоря в данном случае о диспозитиве террора.

Понятие диспозитива восходит к философии Мишеля Фуко и означает сложные гетерогенные структуры, соединяющие вместе различные элементы (институты, знания, практики, идеи и т. д.) и привлекающие людей.

Почему же новый диспозитив террора обратился к традиционной религии, а не к секулярной политической квазирелигии правого или левого толка наподобие национал-социализма или сталинского коммунизма? Мыслитель допускает, что не в последнюю очередь это связано с дискредитацией политики в современном мире.

«Глобализация сузила ее (политики. — Прим. Ю. Л.) поле и возможности, подчиняя законам мирового рынка: люди стали видеть в ней не более чем театр теней. Историческая катастрофа, в которой похоронил себя коммунизм, распад традиционного рабочего движения, истощение и разобщение сил, способных предложить радикальную политическую альтернативу, — все это указывает на бессмысленность политического действия», — пишет он.

Здесь мы видим полярное отличие воззрений Рогозинского от точки зрения Оливье Руа, который считает, что ислам в современном мусульманском мире подчинен авторитарной политике. Тут надо заметить, что мыслитель скептически относится к мнению, согласно которому в традиционных обществах религия и политика неотделимы друг от друга; он фиксирует разделение диспозитивов веры и власти в древнейших «примитивных» обществах, где вождь уже не был шаманом или колдуном, но эти функции исполняло другое лицо. Да, пишет Рогозинский, эти диспозитивы сталкиваются и переплетаются, но не перестают обособляться один от другого, а также друг другу сопротивляться. И некоторые диспозитивы веры ведут себя как диспозитивы эмансипации, поддерживая противостояние социальным и политическим иерархиям, устоявшимся обычаям и практикам. Это так называемые религии спасения, каковые дают своим последователям надежду. Надежда, по Рогозинскому, фундаментальное для этих диспозитивов веры чувство.

Иудаизм, христианство и ислам обнадеживают своих последователей, обещая им избавление от угнетения, беззакония и других зол этого мира, а в конце его существования — самый справедливый суд, по итогам которого каждому из когда-либо живших воздастся.

По мнению философа, важнее не столько общее прошлое авраамических религий, сколько объединяющее их послание. Все три изначально контрдиспозитивы, контррелигии, восставшие против системы. Это наложило отпечаток на характер монотеизма авраамических религий: Рогозинский считает, что все религии тяготеют к монотеизму, но в большинстве случаев это «инклюзивный монотеизм», для которого характерно видеть выражения единой истины в различных именах и богах, в то время как авраамические религии проводят линию эксклюзивного монотеизма. Эксклюзивный монотеизм отвергает другие культы, верования и мировоззрения по причине, утверждает автор, их ориентации на сопротивление древним диспозитивам, в которых основатели и первые приверженцы этих религий видели обслугу угнетателей.

Еще в древнем иудаизме, «предке» всех авраамических религий, возникла фигура пророка, обличающего несправедливость царя, лицемерие и косность официального культа, несправедливость во всех ее формах и видах. И Мухаммад, основатель ислама, вписал себя именно в эту профетическую традицию, провозгласив себя пророком (наби). Ранний ислам стремился реализовывать идеалы равенства и братства верующих, но со времени установления власти халифов Омейядов по образу и подобию поверженных мусульманами Византии и Персии отходит от них. Так считают и многие мусульмане, и сам Рогозинский. Справедливость же первых халифов уммы и устанавливаемых ими порядков превратилась в идеал, утопию, к которой по-прежнему устремлены умы верующих и сторонников джихадизма в том числе. Но джихадизм искажает эту утопию, что, по мнению исследователя, происходит из-за перехода религии от протеста (эмансипаторский посыл составляет в данной теории истину авраамических религий) к ненависти, что позволило захватить диспозитив веры диспозитивам террора и преследований. Ненависть же, пишет он, порывает со всякой справедливостью. Как католическая церковь предала истину древнего христианства, устроив охоту на ведьм и еретиков в Средние века, так и джихадисты предают протест изначального ислама своими действиями и идеологией.

Рогозинский очень нетипично (ре)конструирует изначальное послание ислама. Основываясь на кораническом образе Фир‘ауна (Фараона) как нечестивого правителя, провозгласившего себя богом, Рогозинский видит определенную демаркацию религиозного и политического в подлинном исламе, что отличает его позицию от мейнстримной как для востоковедного сообщества, так и для исламского мира. Ислам, напомним, считает Фараона, врага Моисея (Муса в Коране), беззаконником и тираном из-за его притязаний на божественный статус; философ усматривает в этом выступление против сакрализации государства. Очень частое же сочетание, спутывание диспозитивов веры и власти в исламе Рогозинский считает следствием отсутствия в нем духовенства, как оно имеется в том же христианстве.

У мусульманских правителей, в отличие от европейских монархов Средних веков, никогда не было оппозиции в лице пап или аналогичных им фигур.

Поскольку Коран и хадисы хранят молчание относительно того, как должна быть устроена власть в общине мусульман, то проблему мусульманам пришлось решать самостоятельно, и в конечном итоге сложился политико-религиозный диспозитив, санкционировавший титул халифа. Рогозинский пишет о нем:

«… — неоднозначное понятие, в котором собраны все двусмысленности исламской концепции власти».

Новый титул не был связан с доисламскими монархическими титулами, но взят из текста Корана. Там он встречается всего два раза и связывается с Адамом и царем Даудом (библ. Давид). Основываясь на данном обстоятельстве, философ заключает, что здесь содержатся две взаимоисключающие интенции, первая открывает простор для гуманистического понимания Корана, поскольку провозглашает халифом Адама, человека как такового; но во второй имеется риск реставрации архетипа священного монарха.

Первым мусульманам, по мнению Рогозинского, удается избежать вероятных негативных последствий. Можно сказать, эксперт обращается к минеральным пластам исследуемой традиции и пытается делать выводы на такой основе, однако сложно сказать, будто у него это однозначно получается. Дело в том, что коранический Фараон не просто объединяет в своих руках духовное владычество и мирскую власть, но и провозглашает себя единственным богом. Аргументы мыслителя на сей счет не наносят никакого урона представлениям о единстве политической власти и религии в исламе, которые разделяются отнюдь не только джихадистами. Что до халифата, то тут действительно есть над чем подумать, тем более некоторые современные его трактовки вправду основываются на похожем понимании текста Корана, видя в «халифате» Адама идею, в соответствии с которой все мы преемники Бога на земле, а не только некий один человек, облеченный властью или даже следующий исламской религии.

Помимо спутанности диспозитивов веры и власти Рогозинский обращает внимание на мессианство и эсхатологическую мифологию ислама как еще один источник, питающий джихадистские течения.

Он скептически относится к настрою «просвещенной» западной публики, в глазах которой эсхатология просто ширма, прикрывающая некие реальные цели террористов, чьи лидеры сами не верят в то, что говорят на публику. Отнюдь, пишет он, боевики очень даже верят в предания о Махди (Мессии), Даджале (Антихристе), битве при Дабике (исламский аналог грядущей битвы при Армагеддоне из христианской эсхатологии) и др. Просто если современные теплохладные верующие и «культурные христиане» в западных странах не думают относиться к библейским представлениям о конце света сколько-нибудь серьезно, то в мире ислама всё обстоит с точностью до наоборот и верования, источниками каковых служат Коран и Сунна, по сей день многое значат.

Однако автор далек от демонизации любого мессианства. Он выделяет два его типа: мистическое мессианство и мессианство милитантное. Если для первого, представленного движениями наподобие ассасинов, мир уже вошел в эпоху спасения, из чего нередко делался вывод об отсутствии необходимости соблюдать экзотерические законы, то в парадигмах второго мессия пока не пришел и истинно верующие должны сражаться, дабы приблизить его возвращение. Мессианство джихадистских группировок, как, например, ИГИЛ* (запрещенная в России террористическая организация), относится ко второму типу. Признавая, что мессианство при определенных условиях начинает подпитывать террор, Рогозинский отвергает необходимость его искоренения. Нужно только не допускать отхода мессианства от эмансипаторных целей.

Рогозинский признает в образе мессии выражение надежды. Вера в мессианскую фигуру, по мнению мыслителя, не предполагает непременной веры в ее скорое возвращение, в сверхъестественные способности Мессии и в наличие у него антагониста, анти-Мессии (христианский Антихрист, исламский Даджаль). Не требует эта вера и отказа от всех законов, что происходило в мистическом мессианстве. Вот что пишет Рогозинский:

«Ей (вере в Мессию. — Прим. Ю. Л.) достаточно согласовать свою веру с обетованием: мир может стать более справедливым, однажды люди сумеют избавиться от угнетения, отчаяния, зависти и ненависти настолько, насколько в человеческом обществе это вообще возможно».

Философ ссылается на иудейскую традицию, так как евреи неоднократно становились свидетелями того, какое влияние завоевывал очередной претендент на роль Мессии. В результате мудрецы разработали очень четкую концепцию мессианства с целью обезвредить личностей с соответствующими притязаниями. Согласно воззрениям иудейских мыслителей, приход Мессии не приведет к радикальному разрыву с нынешней жизнью, не будет сопровождаться ожесточенной борьбой с анти-Мессией. В соответствии с Талмудом, появление Мессии окажется внезапным, это учение возникло из-за стремления предупредить спекуляции на эсхатологические темы (по Рогозинскому). Личность Мессии остается довольно расплывчатой в иудаизме, отдельные тексты Рогозинский считает намекающими на мессианский статус человечества как такового.

Отдельную роль в поддержании диспозитивов террора в исламе исследователь отводит тому, что называет «комплексом Измаила». Рогозинский полагает, будто соперничество авраамических религий воспроизводит модель братского соперничества библейских текстов. Претендуя на эксклюзивное избранничество Бога как лучшего и единственного пути к Нему, авраамические диспозитивы нуждаются в горизонтальном признании себя в качестве таковых родственными диспозитивами, что особенно касается «младших» христианства и ислама. Разумеется, такового признания не получает ни один, ибо это бы означало признание превосходства над собой другой веры, а без сего жажда признания остается неудовлетворенной, потому как неподтвержденное притязание на богоданность является самозванством. Однако автор считает, что верующим следует помнить о благоволении библейско-коранического Бога младшим братьям и о возможности разделения благословения между братьями, каковое Рогозинский выводит из Торы. Он приводит примеры Измаила в пустыне и Исава, взмолившегося своему отцу Исааку о благословении, и Исаак благословил первенца.

Надо сказать, посвященная терроризму под знаменами ислама работа неслучайно называется «Джихадизм. Назад к жертвоприношениям».

В акциях самоподрыва Рогозинский видит самое что ни на есть возвращение человеческих жертвоприношений.

Он цитирует говорящие слова одного из боевиков ливанской шиитской организации «Хезболла»:

«Братья мои, я поклялся предстать перед Богом и моим учителем имамом Хусейном не иначе как разорванным на части, разделенным, без головы и рук, чтобы обрести истинное достоинство пред лицом Повелителя сильных, а также имама Хусейна и его сподвижников, которые пожертвовали ради него своей жизнью».

Философ убежден, что этот боевик и его «коллеги» могут воспринимать свою смерть в ходе акции как жертвенное приношение, которое должно быть совершено путем разрушения собственного тела. Тем более шииты особенно глубоко чтут Хусейна ибн Али, внука Пророка, труп которого враги расчленили после его поражения в битве при Кербеле (680).

Безусловно, суннитские джихадисты тоже прибегают к самоподрывам.

Но изначально такая тактика была рождена в горниле Исламской революции в шиитском Иране (1979), в то время как суннизму чужд аналогичный шиитскому культ мученичества и приживались самоподрывы на суннитской почве трудно: религиозные авторитеты всякий раз напоминали террористам о запретности самоубийств с какой бы то ни было целью.

Почему же человеческие жертвоприношения обрели свое место в исламе, религии, строго запрещающей подобное?

Рогозинский напоминает, что мусульмане-шииты веками чтут память Хусейна ибн Али, истязая себя. Однако никому не приходило в голову использовать мученичество как оружие, эта мутация произошла лишь в 1960–1970-х годах благодаря небезызвестному иранскому философу Али Шариати (1933–1977). Шариати дружил с Сартром и в целом был склонен к левым революционным идеям, которые сочетал с мессианскими и мученическими коннотациями шиитского ислама. Своей комбинации марксизма с шиизмом Шариати придавал политическое значение, это не была некая абстрактная философия, созданная скучающим умом европеизированного интеллигента. Этот мыслитель считал, что шииты должны в прямом смысле слова возрождать мученическую гибель Хусейна. Для Шариати именно в мученичестве объединяются революционная борьба и сакральное освящение мусульманина. Шахский режим устранил Шариати, но его идеи повлияли на развитие самых радикальных тенденций Исламской революции 1979 года, архитектором которой выступил имам Рухолла Мусави Хомейни (1902–1989).

В качестве выхода Рогозинский предлагает мусульманам обратиться к «потерянным сокровищам ислама». Что же, в средневековых и современных направлениях исламской мысли предостаточно идей и концепций, нивелирующих деструктивные тенденции. Дело за малым — обратиться.

Или издержки плюрализма?

Не менее важен вклад в понимание феномена джихадизма, сделанный ведущим отечественным специалистом по исламскому праву, доктором юридических наук и профессором Леонидом Рудольфовичем Сюкияйненом (род. 1945). Сюкияйнен считает, что идейно-мировоззренческое измерение проблемы исламского терроризма имеет особую важность и отвергает распространенное «политкорректное» суждение, согласно которому у джихадистов нет религии и национальности. Однако в его видении всё куда сложнее, чем может показаться.

В статье «Исламская правовая мысль против экстремизма и терроризма» профессор пишет, что в политико-правовом наследии ислама за века накопилось множество разнородных и внешне противоречивых решений по вопросам, которые автор считает напрямую связанными с современным джихадизмом. Сюкияйнен выделяет такие аспекты, как основы власти и права, взаимосвязь государства и индивида, статус немусульман в мире ислама и отношения с неисламскими странами, а также обоснование допустимых методов политической борьбы. В том же тексте исламовед замечает, что трактовки этого всего коренятся в иджтихаде — рациональном поиске решений проблем, по которым в Коране и Сунне не содержится ответов. Что до крайне немногочисленных предписаний правового и политического характера, содержащихся в первоисточниках ислама, то они отражают обстоятельства далекого прошлого, но не могут быть проигнорированы современными исламскими учеными. Некоторые из данных норм, пишет Сюкияйнен, вырываются из контекста и используются для обоснования терроризма.

Между тем традиционная и современная политико-правовая мысль, замечает Леонид Рудольфович, содержит значительное количество предписаний, идущих вразрез с убеждениями джихадистов. Более того, исламовед убежден, что сторонники противоположных ценностей могут найти в Коране и Сунне даже больше аргументов в свою пользу, чем «муджахиды». Каковы же они?

Во-первых, современные исламские законоведы считают, что положения, составляющие идеологический фундамент джихадизма, противоречат генеральному смыслу шариата. Необходимо понимать главные цели шариата (араб. макасид аш-шари‘а), соотносить ущерб и пользу от претворения в жизнь его положений. Слепо же следовать букве законов ислама сегодняшние исламские ученые считают неправильным подходом. Исходя из этого, пишет Сюкияйнен, современные правоведы критикуют взгляды джихадистов. Например, они куда шире террористов и им сочувствующих трактуют джихад. Если боевики сводят его к «джихаду меча», то их оппоненты, следуя за большинством средневековых ученых ислама, выделяют массу разновидностей джихада. В первую очередь демаркация проводится между, как их обозначает исследователь, проповедническим и боевым джихадом (это и есть «джихад меча»). Первый заключается в исключительно мирной проповеди ислама, а также попытках построить подлинно исламское общество, в котором бы реализовывались именно цели шариата. Что касается боевого джихада, то исламская мысль никогда не отличалась единством в определении его допустимых границ.

Леонид Рудольфович также признает, что в исламе были и есть те, кто считает, будто борьба с «неверием» (куфр) достаточна в качестве оправдания вооруженного джихада. Но сегодня сравнительно большим вниманием у исламских юристов пользуется иной подход.

Его сторонники, к примеру, указывают, что излюбленные террористами «аяты меча» относятся к конкретным обстоятельствам места и времени, к враждовавшим с Мухаммадом аравийским «многобожникам», а значит, не могут применяться сегодня. Причем толковать их нужно только в контексте остальных аятов и хадисов, среди которых предостаточно миролюбивых. Сюкияйнен приводит как примеры следующие коранические стихи: «Если неверующие склонны к миру, то и ты, Мухаммед, склоняйся к миру» (8:61) и «Мы даровали почет сынам Адама» (17:70). Во втором аяте показано отношение к людям как таковым, а не только приверженцам конкретной религии. Эксперт заключает, что современный ислам в целом рассматривает вооруженный джихад почти исключительно как ответ на агрессию против мусульман. Кроме того, легитимный боевой джихад не преследует личной выгоды, не носит узкоэтнический характер, не имеет целью грабеж. Ссылаясь на всемирно известного шейха Мухаммада Саида Рамадана аль-Бути (1923–2013), Сюкияйнен пишет:

«Джихадом в точном смысле могут быть названы только такие действия, которые предпринимаются ради утверждения исламских ценностей и их защиты от посягательства извне».

Далее, интересен приводимый ученым взгляд современных исламских юристов на «неверных». Автор пишет, что и ведущие законоведы, и наиболее авторитетные коллегиальные центры современной исламской правовой мысли разделяют два типа немусульман. Например, Европейский совет фетв и исследований на VI сессии издал фетву, по которой иноверцы бывают разными. Одни совершают агрессию против мусульман, другие же настроены на мирное сосуществование с «правоверными». К толерантным немусульманам нужно относиться не менее благожелательно.

Критично важно знать и понимать, что джихадисты не только мыслят отлично от ведущих исламских ученых современности и многих представителей классической политико-правовой мысли, но и грубо нарушают сформулированные юридическими школами (мазхабами) ислама правила ведения боевых действий. Мы знаем, что жертвами терактов едва ли не всегда становятся некомбатанты, включая женщин, детей и стариков. Но ведь, напоминает нам Леонид Рудольфович, убийство женщин и детей исстари считается запретным всеми факихами, а большинство добавляют сюда служителей культа, стариков, ремесленников, земледельцев и вообще всех, кто не воюет против мусульман. Таким образом, считает ученый, джихадисты предстают первыми нарушителями шариата.

Прослушивая онлайн-курс Леонида Рудольфовича «Исламская правовая мысль против экстремизма», мне удалось узнать очень ценное мнение ученого насчет некоторых подходов к изучению джихадизма. В частности, он упоминал концепцию эндогенного радикализма. Лектор рассказал о своем скептическом отношении к подобным взглядам, предложив вместо этого говорить об эндогенном плюрализме ислама. В отличие от христианства, в религии пророка Мухаммада не сложился институт церкви, чем и обусловлено ее значительное внутреннее разнообразие: не было единого центра, который бы устанавливал для всех правильные и неправильные убеждения. Как и Рогозинский, Сюкияйнен считает лучшим антидотом против исламского терроризма лучшее в наследии самого ислама, в частности в его политико-правовой мысли.

Вместо заключения

Как мне представляется, сторонники идеологических подходов понимают джихадизм гораздо лучше в сравнении с приверженцами остальных направлений, которые пытаются найти источник джихадизма где-нибудь за пределами учений ислама и его истории. Полностью разделяя тезис Жакоба Рогозинского об исламе и вообще авраамических религиях как антисистемах, я склонен отвергать его взгляд на джихадизм как искажение истины ислама. Нет, джихадистское насилие напрямую восходит к антисистемности ранней уммы, воскрешает ее агрессивный нонконформизм после свершившейся утраты политической гегемонии. Как, собственно, и средневековое европейское христианство было обязано деятельной нетерпимостью к еретикам, евреям и мусульманам антисистемности христианства как такового.

Протест ислама и его старших собратьев против «ложных» парадигм миропонимания и цивилизаций, основанных на них, априори сопряжен с ненавистью к ним как несправедливым, тираническим, идолопоклонническим и т. п. В некотором смысле авраамические религии неразлучны с ненавистью, в случае иудаизма нивелируемой национальной ориентированностью. Это заставляет поставить вопрос о подрывном характере религиозного эксклюзивизма. Конечно же, не все, кто исповедует безальтернативную истинность своей религии, сочувствуют «муджахидам» или инквизиторам. Более того, многим верующим подобное не близко. Эксклюзивизм больше похож, как говорил один мой знакомый специалист по индуизму, на пороховую бочку в погребе: может и не рвануть, но лучше бы ее там не оказалось вовсе.

К счастью, как показывает история, ислам способен вести себя не только как антисистема. Можно долго говорить о причинах этого, но сейчас важно другое. Некоторых, в действительности весьма многочисленных, верующих первоисточники ислама вдохновляли на очень примечательные в хорошем смысле воззрения. Они доводили до логического предела доктрину таухида, центральную для всей исламской традиции, — о невозможности поклонения кому-либо и чему-либо, кроме Единого Бога. В результате кое-кто из них трактовал ислам очень широко, как покорность Господу миров вне зависимости от частной традиции.

К примеру, выдающийся суфий с территории современной Республики Мали, Тьерно Бокар (1875–1940), считал религиозное многообразие частью общего многообразия культур и языков, манифестацией Божьих милости и творческой мощи.

Он не гнушался называть братьями соседей, сохранявших верность традиционным анимистическим представлениям, что идет вразрез с популярной ненавистью к «многобожникам» и делает шейха одним из наиболее толерантных учителей мусульман в истории.

На аналогичных позициях стоял его ученик, великий малийский суфий и дипломат Амаду Ампате Ба (1900/1901—1991). В своем «Послании к африканской молодежи» он необычайно красиво показывает разницу между частной правдой отдельной культуры и Истиной:

«Старый африканский мудрец сказал: есть моя правда и твоя правда, однако истина лежит посередине. Чтобы приблизиться к ней, каждому нужно уступить немного своей правды и сделать шаг навстречу другому».

Он призывает молодежь Африки «овладеть новым мышлением, более ориентированным на взаимодополняемость и солидарность — как в индивидуальном, так и в международном плане». Убежден, его слова актуальны не только для молодых людей и уж точно далеко не только для африканцев. По сути, Ба предлагает философию международных отношений, которую следует трактовать как конструктивную альтернативу навязшему в зубах западному неореализму и мейнстримно-исламскому делению ойкумены на «мир ислама» и «мир неверия».

Не стоит наивно полагать, будто пламя террористического джихада высокие доктрины мистиков наподобие Тьерно Бокара и Амаду Ампате Ба, а также другие «потерянные сокровища ислама» способны потушить окончательно. Едва ли. Однако они могут снизить привлекательность джихадизма и сохранить многие жизни. Это, наверное, главное.