«В деревне караулят кладбища, чтобы мертвых не выкопали из могил»: как Питирим Сорокин изучал в Поволжье массовый голод, с которым боролись американцы

В 1924 году эмигрировавший из России ученый приехал в Миннеаполис, чтобы устроиться преподавателем в Миннесотский университет. Питирим Сорокин, который стал одним из величайших социологов XX века, родился в крестьянской семье на Крайнем Севере России. В юности он добрался до столицы, где поступил в университет и присоединился к революционному движению. Он посчитал большевистский переворот контрреволюционным, но после нескольких арестов — во время которых он не раз стоял на пороге казни — новая власть все же позволила ему выйти на свободу и вернуться к преподаванию в Петрограде.

Зимой 1921–1922 годов Сорокин с несколькими коллегами решил посетить Самарскую и Саратовскую губернии, чтобы, как он выразился, провести «научное изучение массового голода». Исследование у них не получилось, но поездка прошла не зря [Данное замечание нуждается в уточнении: наблюдения, сделанные Сорокиным в этой поездке, легли в основу его исследования «Голод как фактор». Книга была подготовлена к печати, однако шестисотстраничный том был подвержен безжалостной цензуре. После эмиграции Сорокина книгу и вовсе приказали уничтожить. Благодаря усилиям издателя удалось сохранить первые 10 авторских листов. Сорокину также удалось увезти с собой корректурные оттиски. В России книга «Голод как фактор» впервые вышла в 2003 году (Сорокин П. А. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. Вступ. ст., сост., ком., подг. к печ. В. В. Сапова и B. C. Сычевой. М., 2003). — Прим. ред.].

…я увидел голод; и теперь я знаю, что это такое. То, что я узнал в этих ужасных губерниях, не дало бы мне никакое научное исследование. Мои нервы, уже привыкшие за годы революции ко всевозможным ужасам, совершенно расстроились, когда я увидел картину настоящего голода миллионов людей в моей опустошенной стране. Если как исследователю эта поездка дала мне меньше, чем я ожидал, то не могу сказать этого о себе как о человеке.

Особенно ужасная ситуация сложилась в «деревне N» в Самарской губернии. Избы стояли покинутыми, не было ничего живого. «Мертвая тишина царила [в деревне]», — написал Сорокин в «Листках из русского дневника». Затем раздался скрип, и появились сани. Двое мужчин и женщина везли тело мертвого мальчика, но, выбившись из сил, повалились на снег. Сорокин со спутниками подошли к ним. «Мне приходилось видеть голодные лица в городах, но таких живых скелетов, как эти трое, я не видел никогда». Одетые в лохмотья, они дрожали от холода, а их лица были не бледными, а «синими, темно-синими с желтыми пятнами».

«Бог в помощь», — сказал им Сорокин, не зная, что еще сказать.

«Бог! — ответил один из крестьян. — Забыли мы Бога, и Он нас забыл».

Они везли тело мальчика в амбар, чтобы положить его к десяткам других окоченевших трупов. Закончив дело, самый сильный крестьянин из группы запер дверь и шепотом пояснил: «Надо запирать… а то сопрут». Сорокин со спутниками не поняли его. Сопрут? Зачем?

«Чтобы съесть, — ответил крестьянин. — Вот до чего мы дошли. В деревне караулят у кладбища, чтобы мертвых не выкопали из могил». После этого он рассказал им страшные истории о крестьянах, которые убивали друг друга, чтобы съесть, и даже о матери, убившей ради этого собственного ребенка.

Позже в тот же день, уже в сумерках, ученые встретили обезумевшего мужчину, который тряс своими длинными волосами и бородой и размахивал руками, стоя возле заброшенной церкви. «Звоните в колокол! — хрипло кричал он. — Звоните в колокол! Они услышат! Они услышат!»

«Сумасшедший, — пояснил урядник, тащивший сани. — Он всегда звонит в церковный колокол. Думает, что колокол разбудит мир и к нам придут на помощь. Но никто не услышит, — мрачно заключил он. — Даже Бог». И все же безумец зазвонил в колокол. Это потрясло Сорокина до глубины души, и он заплакал.

Динь-дон! Динь-дон!.. Медленно и печально, как похоронный звон: ди-и-инь-до-о-он! Почти час звучал он в наших ушах и сердцах. Затем опять наступила мертвая тишина. Этот сигнал SOS, который сумасшедший крестьянин посылал во все концы земли, был услышан. Он пересек океан, ударил в сердца великого американского народа и принес помощь и спасение от мучительной смерти по крайней мере десяти миллионам мужчин, женщин и детей. Бог никогда не забудет этого подвига. Бог вечно будет благословлять этот щедрый народ.

Небольшой отряд Сорокина переходил из деревни в деревню, и везде они видели лишь смерть и страдания. Они встречали родителей, которые пытались отдать своих детей, потому что нечем было их кормить; людей, лежавших в своих избах в ожидании смерти; женщин и девушек, готовых за кусок хлеба торговать своим телом; и тысячи беженцев, бредущих неведомо куда, лишь бы только спастись. Кроме того, они нашли неопровержимые доказательства каннибализма. «Революция обещала избавить народ от деспотизма. Большевики обещали всех обеспечить едой. Если они не сдержали своих обещаний, то по крайней мере обеспечили народу возможность причаститься человеческими жертвами, человеческой плотью и кровью».

Увиденное заставляло вспомнить о наказаниях, которые Бог сулил всем, кто откажется повиноваться, в 28 главе Второзакония: «Проклят ты будешь в городе и проклят ты будешь в поле… Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих… Плоды земли твоей и все труды твои будет есть народ, которого ты не знал… И ты будешь есть плод чрева своего, плоть сынов твоих и дочерей твоих».

Двадцать дней, путешествуя по территориям, охваченным голодом, Сорокин снова и снова повторял про себя это древнее проклятие. Воспоминания об увиденном преследовали его всю жизнь. «Многочисленны и велики были грехи, совершенные русским народом, но за эти годы голода, страданий и смерти он искупил их, заплатив полную цену за все свои прегрешения».

В ленинской России не терпели людей, выражавших такие идеи, как Сорокин. В 1922 году Ленин лично приказал выслать из страны несколько десятков лучших умов России — философов, ученых, писателей и эрудитов, — сливки старой российской интеллигенции, которых Горький называл «творцами русской науки и культуры» (а Ленин — «говном»). Вместе с семьями их погрузили на два парохода, которые вошли в историю под общим названием «Философский пароход», и отправили из Петрограда в Европу. Среди изгнанников оказался и Сорокин. Когда в сентябре того года он уехал из Москвы, чтобы присоединиться к соотечественникам, ожидающим высылки в бывшей столице империи, на нем был костюм, полученный в АРА. В кармане у него лежало 50 долларов.

Читайте также

«Ленина нельзя закапывать, а нужно положить в сундук — он вернется»: как дети скорбели по Вождю

Пока Сорокин ездил по зоне голода, сотрудница гуманитарной миссии Английского общества друзей Эвелин Шарп занималась организацией помощи в Бузулукском уезде, расположенном к юго-востоку от Самары. В своей дневниковой записи она вторит Сорокину при описании ужасов голода: «Этим утром, выйдя из дома, мы увидели тело мужчины, лежащее лицом вниз на снегу. Не успел день подойти к концу, как я решила, что это была самая счастливая картина, которую мне довелось наблюдать». В тот день Шарп пришлось столкнуться с таким количеством страданий в «принимающих домах», полных голодающих и больных детей, стоящих на пороге смерти, что наконец добраться до кладбища было даже приятно: «Безмолвные мертвецы на кладбище были избавлены от мучений. Огромная груда примерно из четырехсот тел ожидала погребения в промерзшей земле — там были мужчины, женщины и дети, многие полуголые, все истощенные и окоченевшие, из‑за чего издалека они казались клубками червей. Первым делом ощущались не ужас и не отвращение, а облегчение, что их страдания закончились».

В отчете от 15 января председатель Пугачевского уездного исполкома писал Владимиру Антонову-Овсеенко о множестве случаев «ЛЮДОЕДСТВА» (так в документе) в округе.

Крестьяне настолько ослабели от голода, что не могли более хоронить умерших, а потому вынуждены были складывать тела в сараях, амбарах и на конюшнях. Если трупы оставались на улицах, голодающие быстро забирали их, чтобы съесть дома. В селе Каменка гражданка Жигунова вместе со старшей дочерью и гражданкой Пышкиной съели трупы двух своих детей. Далее они убили и съели двух взрослых женщин — гражданку Фофанову, проживавшую у них в деревне, и неизвестную 70-ти лет. Когда мясо кончилось, мать и дочь Жигуновы убили и съели Пышкину. Множество подобных страшных историй случилось в селах Семеновка, Пестравка, Бартеневка, Ивановка, Большая Глушица, Порубежка и Таловое. В беседах с людоедами власти выяснили, что особенно ценятся «мозги и бедренные мягкие части тела». С неожиданной искренностью председатель уездного исполкома признал, что работа с такими жуткими делами «притупляет нервы», и выразил озабоченность, что чиновники из крупных городов не понимают всей серьезности ситуации. «Такие кошмарные факты заставляют кричать на каждом перекрестке и углу о скорейшей, немедленной помощи населению, которое старается продержаться всеми силами и мерами до весны… Но ведь Центр до таких кошмарных ужасов не доходил». Уездные власти требовали, чтобы им дали прямые и четкие указания, «какие меры принимать против ТРУПОЕДОВ».

К концу месяца чиновники Пугачевского уезда все еще ждали инструкций. Количество арестованных людоедов росло, и власти не знали, что с ними делать. Они явно нарушили какой‑то закон, но какой именно? И как их следовало наказывать? Когда на допросах арестованных спрашивали, зачем они совершали преступления, все давали одинаковый ответ: «Хочу есть».

Не стоило удивляться, что в Пугачевском уезде свирепствовало людоедство. К январю 1922 года из 357 125 жителей уезда не голодало лишь 4700. Учитывая, что сотни тысяч людей стояли на пороге смерти, скорее удивительно, что людоедство не распространилось шире.

Келли, Белл, Эльперин и доктор Фрэнсис Роллинс, служивший в их округе врачом, планировали выехать из Уфы в Сибирь 14 января, но поезд не пришел даже 15‑го. «Мы предполагаем, а железные дороги располагают», — отметил Келли. Наконец поезд прибыл, и поздно вечером 16 января группа покинула Уфу, а на следующий день приехала в уральский город Златоуст. Американцы изучили ситуацию в сопровождении местных русских сотрудников АРА, которые потом устроили попойку, затянувшуюся до поздней ночи. «Кстати, опохмеляются эти безумцы тоже водкой», — написал страдающий от похмелья Келли. Их поезд добрался до Челябинска утром в четверг, 19 января. Теперь они были в Азии, но оказалось, что не первыми из АРА заехали так далеко на восток: их опередили американцы из Оренбурга. На улице было так холодно, что у Келли заболели брови, как только он сошел с поезда.

Ситуация в Челябинске была немыслимой. В пятницу Келли и Роллинс объехали город. На следующий день, все еще потрясенный, Келли описал увиденное:

Мне не стоит и пытаться описать эти больницы. Ты никогда не увидишь ничего подобного и не встретишь таких людей. Нет ни одеял, ни постельного белья, ни одежды. Еда отвратительная, тепла мало, здания хлипкие — все настолько плохо, насколько вообще можно вообразить. Было бы лучше сразу избавить их всех от мучений. Весь округ, где живет более 2 миллионов человек, обслуживают всего 56 врачей. Никогда прежде я не видел таких безобразных представителей рода человеческого, каких увидел в больницах вчера. На людей похожи только дети. Доктор Роллинс почувствовал такое отвращение при виде всего этого, что отказался пройти по палатам.

Далее они направились в детский дом — очередной мрачный приют, полный детей, подобранных на вокзалах и улицах. Келли не понимал, как хоть кто‑то из них сможет дожить до весны. «С таким количеством еды и тепла их смерть просто станет медленной».

После этого Келли с переводчиком поехали в башкирское село Аргаяш, где около сотни деревянных изб стояли вдоль железной дороги на просторной и пустой равнине. Келли был не в силах видеть страдания местных жителей.

Я съездил в Аргаяш и вернулся назад. Поездка утомила меня своими неудобствами, походной едой, ужасным холодом и — главное — неизбывными человеческими страданиями, такими тяжелыми, каких я не мог и представить. Я искренне рад, что Белл решил отправить меня прямиком в Уфу, пока они с доктором сделают крюк, чтобы по узкоколейной дороге добраться до другого башкирского кантона. У меня пропало любопытство исследовать этот регион. Я могу заранее сказать, что увижу, если отправлюсь в глубь Башкирии. У зоны голода, похоже, нет границ. Сомневаюсь, что мы нашли бы людей в другом состоянии, даже если бы добрались до Китая.

Почти все, кого он встретил в Аргаяше, питались голодным хлебом. Келли восхитился местными сотрудниками АРА, которые работали с невероятным усердием, несмотря на ужасные условия, но после посещения нескольких кухонь был вынужден остановиться, хотя его провожатые хотели продолжить осмотр. Нет, сказал Келли, он уже увидел достаточно. В поезде по дороге в Челябинск он написал Джейн:

Я часто вспоминаю, как многие в Нью-Йорке позавидовали мне, узнав, что я получил возможность увидеть столько интересного. Да, именно интересного. Да, очень интересно ходить среди людей, которые одним взглядом говорят, что предпочли бы умереть. Даже в этом вагоне мне нет спасения от людей, которые приходят просить хлеба, а под любым окном, где виден свет, плачут дети.

Как только стали понятны огромные масштабы кризиса в районе Челябинска, Белл отправил телеграмму в штаб-квартиру АРА в Москве и запросил немедленной поддержки. Однако предложить людям было почти нечего. Было получено разрешение увеличить количество детских пайков до 50 тысяч, как только они появятся. К концу августа 1922 года АРА успела накормить 11 625 детей и 273 тысячи взрослых в Челябинской губернии. «Невозможно описать страдания и муки, которые были видны всюду, — сетовал Белл. — Живые скорее напоминали скелеты, чем людей».

Келли вернулся в Уфу в конце января. Эмоционально опустошенный и потрясенный масштабами голода, он с трудом продолжил работу. Он гадал, сколько смертей им действительно удастся предотвратить. Впрочем, он понял, что может помочь хотя бы русским сотрудникам отделения, и устроил, чтобы отныне всем им платили зарплату американским продовольствием, а не советскими рублями. Сотрудники несказанно обрадовались, услышав об этом. Келли несколько переживал из‑за своего решения, потому что не получил одобрения из Москвы, но по большому счету ему было все равно. Даже если бы его приказ отменили, чтобы вернуться к прошлым порядкам, сотрудники успели бы получить хоть немного еды.