Прокляты, но не забыты: как в России верят в порчу и причем здесь икота

Если верить ВЦИОМ, в 2016 году четверть опрошенных заявила, что лично сталкивалась с проявлениями колдовства, а 18 % боится колдунов, всего же в магию верит 36 % населения. В США ситуация не слишком отличается: в существование ведьм верит 21 % населения. Внушительные цифры приводятся и в докладе Pew Research Center, посвященном православному христианству и вышедшем в позапрошлом году. По их цифрам получается, что в России в сглаз верит 61 % людей, называющих себя православными, — это почти вдвое больше, чем в Эфиопии.

Мы продолжаем жить в чудесном и опасном мире, где сосед по лестничной клетке может оказаться колдуном-чернокнижником, а недобрый взгляд случайной попутчицы в метро — привести к болезни, если не хуже.

Интерес к колдовским темам — в том числе темам сглаза и порчи — вознесся до небес в 90-е, когда вся страна жила в режиме несколько шизофреничного драйва. Кризисы вообще способствуют популярности альтернативных способов объяснения мира, и к середине десятилетия чуть ли не у каждой семьи можно было найти в знакомых какую-нибудь бабку, целительницу или экстрасенса.

«Я в раннем детстве плохо спал, кричал по ночам или что-то такое. А тогда моя мама общалась с одним парикмахером, у которой была знакомая-экстрасенс. Было велено посмотреть в моей подушке. Подушку распороли, и в ней оказались сшитые треугольные лоскутки. После их извлечения я вроде бы стал спать нормально. Подушку привезли с дачи, она была старой, то есть лоскутки предназначались вроде бы не мне».

— Иван, журналист, 34 года

Жертвы и колдуны

Кстати, заметим, как советское вроде как материалистическое образование не смогло искоренить того, что официально называли предрассудками. Более того, существенную часть паствы экстрасенсов составили вчерашние младшие научные сотрудники и вообще люди технических профессий. Если задуматься, то ничего странного в этом нет: как пишет в своей статье «Периодика для ИТР» Илья Кукулин, с 60-х годов среди технической интеллигенции распространялись идеи нью-эйджа, фолк-хистори и всего такого прочего, причем не в последнюю очередь благодаря научно-популярным журналам вроде «Наука и жизнь».

Ну и в целом: интерес к телепатии, биоэнергетике, торсионным полям, геопатогенным зонам идет в первую очередь из этой среды, которая, вообще-то, должна была быть настоящим форпостом материализма. Фильмы о сверхспособностях в духе «Семи шагов за горизонт», официально изучаемый дар-не-дар Нинель Кулагиной, байки про Брежнева у Ванги и вот это всё.

Именно в терминах биоэнергетики и нью-эйджа городской человек последних десятилетий обычно и трактует сглаз и порчу: это «нарушение тонкой оболочки», «разрушение биополя», «дырки в ауре».

Плюс, конечно, огромный пласт деревенского населения (где колдовские концепты и не думали умирать), перебравшегося в города. Бабушки сохранили в себе «колдовской» дискурс, часто удивляя более прогрессивных отпрысков каким-то уже почти инстинктивным знанием методик защиты от колдовства: почему нельзя, чтобы на новорожденного смотрели чужие люди, где искать причины плача ребенка, как выявлять подозрительных родственников, как умывать лицо святой водой, зачем в косяк двери втыкать иголки — и еще масса подобных тонкостей.

«Моя сестра и ее муж после свадьбы нашли под матрасом венки из цветов. Отнесли одной бабке — та сказала, что по мере того, как бы сохли эти цветы, в их жизни бы происходило всякое нехорошее».

— Ирина, 64 года, портной

Так что не стоит удивляться, что уже в 1989 году Кашпировский привлек к экранам вообще всю страну.

Технически в исконных значениях сглаз и порча различаются.

Сглаз — это вредоносное воздействие на человека, которое осуществляется часто даже без злого умысла и какой-либо специальной магической подготовки причинителя вреда. Вот просто есть такие «глазливые» люди, которым достаточно посмотреть — и всё пойдет не так.

Порча — причинение вреда обдуманное, с помощью специальных слов или ритуалов. Все эти знакомые многим заговоры по фотографиям или куклам «на болезнь», «на разлуку», «на смерть», «на нищету» — частные виды порчи. Но сейчас термины «сглаз» и «порча» употребляются уже практически равнозначно. К примеру, «меня сглазили — навели порчу». По идее, порча опаснее классического сглаза: здесь воздействие будет контролируемым со стороны колдуна («знаткого»), да и методов воздействия больше.

«Узнала Надежда Ипатовна об измене мужа не сразу, по косвенным признакам. Летом он начал привозить домой конфеты и угощать ее, в ноябре после съеденной шоколадной конфеты ей стало плохо. Привозил чай в термосе и настойчиво предлагал ей выпить этого чайку. Надежда Ипатовна считает, что чай был заговоренный. В декабре поехала в город к знахарке (триста рублей диагностика и лечение), та сказала, что на муже порча и ей самой сделали „на смерть“».

— Ольга Христофорова, «Колдуны и жертвы. Антропология колдовства в современной России»

Колдуны и жертвы

Результатом сглаза и порчи могут быть семейные неурядицы, болезнь, неудачи в делах, неурожай, а иногда и смерть. Хотя вообще спектр широк и встречаются крайне изобретательные виды порчи.

Например, как вам «ребячьи муки» — порча, насылаемая на мужа беременной женщины: всё время, пока она рожает, он будет мучиться от поноса.

«Сглаз» и «глаз» неспроста созвучны, исторически главное орудие сглаза — именно глаза. На этом основано и выявление потенциально опасных людей: часто такими называют черноглазых. Но вообще к «глазливым» или напрямую связанным с темными силами могут отнести кого угодно, и обычно это будут в той или иной степени маргиналы (с точки зрения традиционной культуры) — от многоженцев и до рыжих одиноких красавиц, от вдовых старух и до представителей других национальностей. Все, чей способ рождения, внешность, поведение, воспитание отличаются от принятых норм и стандартов.

В деревнях, где все друг у друга на виду и выделяться по-хорошему бы не стоит, в колдовстве часто подозревали зажиточных крестьян: неспроста же он возвысился над другими, наверняка прячет в чулане Черную книгу.

В любом случае колдун — чужой и опасный человек, имеющий над тобой нежелательную власть, общаться с ним надо осторожно и с пониманием, тонко балансируя между общепринятыми правилами общежития и правилами колдовского дискурса.

«Я вышла из маршрутки и ко мне подвалила цыганка. Я не сразу поняла, что происходит. Тут она выдернула у меня клок волос, завернула их в какую-то бумажку и стала, трогая за все части тела и заглядывая в глаза, рассказывать, что на мне черная порча, что на меня воду из-под покойника лили и т. д. Она стала говорить, что деньги, которые у меня в сумке (думаю: „догадалась, сука“), надо отдать ей, она что-то там с ними сделает, а ровно через неделю вернет на этом месте. Я говорю ей, чтобы совсем уж не обидеть: „Спасибо большое, но вы идите, пожалуйста, а то милицию позову“. Она начала орать, проклинать меня, топтать мои волосы, а я впрыгнула в трамвай. Некоторое время, честно говоря, я искала на себе следы „страшной“ порчи, а потом забыла об этой истории».

— Мария, 28 лет, филолог

В книге «Одержимость в русской деревне» Ольга Христофорова приводит характерный пример такого морального выбора.

Примерно в 1920-е годы, Верхокамье. Колдун Агей потребовал, чтобы девица Степанида отпила кваса из поданной ему кружки (вероятно, чтобы проверить, всё ли в порядке с квасом — не хотят ли навести что-нибудь на самого Агея хозяева дома, знающие о его силе). Отпить из общей кружки было не по правилам: Степанида была соборной староверкой, могла пить только из своей личной чашки. В итоге, выбрав соблюдение традиционной нормы, она, как считает, заработала порчу от Агея на всю жизнь, и мучилась до самой смерти — а прожила Степанида Филатовна более 90 лет.

Поэтому колдунов боялись, уважали, а порой и жгли. Всё это, похоже, было одним из регуляторных механизмов деревенской жизни.

«В станице с дедушкой женщина жила, иголки за ковер втыкала, коробки с землей, на которые сверху накручена свечка церковная, подкидывала. Когда дедушка умер, на могиле нашли коробок, перемотанный свечками и нитками. Его взял в руки отец, у бабушки двоюродной случилась истерика из-за этого, позже отец заболел астмой, что связали с этой находкой».

— Алина, 33 года, фотограф

Сглазить можно не только посмотрев, а еще и словами или действиями. Более того, как пишет Никита Петров в своей статье «Дурной глаз: традиция, современность, Интернет», в общем массиве текстов «классический» сглаз с помощью взгляда занимает меньше 10 %. Куда больше распространены былички про сглаз вербальный, особенно если речь идет о похвале.

Сглазу более других подвержены младенцы, подростки, невесты, беременные — то есть те, кто находится в некоем переходном (лиминальном) состоянии. Поэтому самый распространенный способ выявления «глазливых» — реакция на них детей.

«Моя подруга Ася в детстве ехала с мамой в поезде. И какая-то попутчица сказала: „Ой, у вашей девочки глаза как розы“. И прямо в поезде у Аси закрылись глаза, и три дня она не могла их открыть».

— Лариса, 33 года, домохозяйка

Современная городская культура привнесла свои новшества в представления о сглазе и порче. В деревне частым объектом колдовского влияния был скот — как одна из главных ценностей крестьянина. Теперь же в поисковых системах можно найти запросы в духе «как снять порчу с автомобиля».

Перейди на Федота

Наряду с общими чуть ли не для всех народов представлений о сглазе и порче есть и сугубо локальные явления, от которых страдают представители одного региона, этнической или религиозной группы.

Их вообще немало — десятки. Например, китайское коро, когда больному кажется, что его гениталии втягиваются в тело. Или индонезийский амок, страдающий которым начинает беспричинно и безостановочно двигаться, как правило бегать, — зачастую нанося травмы себе и окружающим. Или зимбабвийская куфунгисиса: человек заболевает от того, что слишком много думает.

Всё это называется культурно-специфичные синдромы, этот термин был предложен в начале 60-х годов для описания «локальных» поведенческих синдромов, выходящих за рамки классической европейской психиатрии.

Вообще, сам этот термин довольно расплывчат: к КСС относят состояния, совершенно различные и по генезу, и по распространению. Более того, сам факт существования некоторых КСС может оспариваться. Ну и классическая претензия: само выделение КСС — это взгляд западного ученого сквозь призму западного мировосприятия: мы не можем понять, когда именно внутрикультурная норма превращается в патологию, да и превращается ли вообще.

Актуальная база психиатрических заболеваний DSM-5 развивает представления о культурно-специфичных синдромах: их называют тут культурными концептами дистресса. В документе упоминаются латиноамериканские «нервы», индийский дхат, китайский шэнцзин шуайжо, японский тайдзин кёфусё, камбоджийский кхял чап, гаитянский малади мун и уже упомянутая куфунгисиса.

Именно в череде культурно-специфичных синдромов мы имеем наиболее полно разработанные образы колдовской порчи. Это, в первую очередь, названный выше гаитянский синдром малади мун (в эту категорию, кстати, отнесен и вообще сглаз) и наша родная российская икота, до сих пор иногда встречающаяся в деревнях в Пермском крае, республике Коми, на северо-востоке Удмуртии, в Архангельской области. Икоты в DSM-5 нет.

Такая икота (еще ее называют «пошибка», а в традиции коми «шева») — это не та икота, которая начинается, если запихиваться едой всухомятку. Скорее, она близка «кликоте», кликушеству. Икота — демоническое существо и одновременно название состояния, которое возникает, если она попадет в организм человека.

С точки зрения науки икоту, как и некоторые другие КСС, принято объяснять как разновидность стартл-рефлекса: гиперрефлекса на внезапный стимул. В качестве примеров такого стимула обычно приводят громкий резкий звук или изменение температуры, но в некоторых случаях стартл-рефлекс может проявляться из-за волнения или плохого самочувствия. Ответом на стимул могут быть гиперкинезы, выкрики и т. д. Проявления икоты куда сложнее, так что стартл-рефлекс — это не единственная версия. Некоторые исследователи связывают икоту с другими расстройствами: диссоциативными/трансовыми.

В советское время икоту пытались трактовать как психогенный «истеро-ипохондрический синдром», что-то наподобие синдрома Кандинского — Клерамбо. В общем, пока что дело довольно темное, и проблемы тут во многом как раз в ограниченности понятийного инструментария психиатрии.

«Иными словами, и традиция, и медицина понимают икоту как болезнь, но совершенно по-разному: для традиции болезнь — это иметь икоту, а для медицины — думать, что ее имеешь».

— Ольга Христофорова, «Одержимость в русской деревне»

Согласно народным верованиям, икота насылается колдуном, который выращивает ее в березовом туеске (есть варианты — делает из бумаги или из соломы). Будучи выпущенной, в дикой природе она имеет вид мухи (ее легко проглотить потенциальной жертве), реже — ящерицы или лягушки, еще реже — маленького человечка.

Пошибку могут напустить специально — так случилось в уже рассказанной выше истории Степаниды Филатовны. А могут просто отпустить бегать в мир, чтобы она сама нашла себе хозяина.

Как не подхватить пошибку — тоже целый свод крестьянской нормативной мудрости, перечень табу: нельзя проходить между близко стоящих столбов, нельзя проходить под перекладинами, на напиток перед употреблением надо подуть и т. д.

Попав в человека — а обычно это женщина — икота может долгое время не проявлять себя, «расти». Выросши же, она вызывает более или менее сходный у всех «икотных больных» комплекс симптомов.

Приступ икоты — пароксизм, время от времени возникающий после стресса или вообще без видимой причины. Появляются боли — икота «кидается». Лицо краснеет, вены вздуваются, к горлу подкатывает комок, дыхание учащается.

И икота начинает говорить.

Народная демонология

Икота — самостоятельная личность со своим характером, своими привычками, своими симпатиями и антипатиями. Говорение икоты может ограничиваться просто выкрикиванием нечленораздельных междометий или бранных слов, а может вылиться в развернутые монологи. Порой с икотой можно вести полноценную беседу!

Обычно икота говорит «на вдохе», напряженным голосом, отличным от голоса ее хозяйки, и наблюдатели без труда отличают подлинную речь жертвы от «икотной», а иногда и распознают симулянтов.

«Я ведь не человек. Меня зовут хоть Валерий Андреич Рубинов, я ведь ящерица. У меня еще и подруга есть, Таня, она лягушка. Я не мешаю, хозяйку не обижаю. У меня хозяйка очень хорошая. Я не хулиганю, табак не курю. Когда уснет, удираю к подруге. У меня подруга-то лягушка. Уснет, я иду, хоть пурга, хоть что. Однажды чуть не убил меня ветер».

— Монолог икоты, фильм «Цвет папоротника», 1995 год, реж. А. Анчугов. Фрагмент идет с 5:57

Да, часто икота бывает настолько персонализирована, что у нее есть собственное имя. Иногда в этом аспекте — как оно и бывает в народной культуре — смешивается страшное и комичное. Так что наряду с Манькой, девочкой Верочкой, Чертиком, Мариночкой Николаевной, Мухой Муховичем, Опонькой, Аксиньей или Ипатком-Лепестком внутри человека может поселиться даже Василий Иванович Чапаев.

И рядом с этим деревенским театром существуют настоящие хорроры про рождение женщинами икоты: «уволокнена мясом», «похожа на скалку», «вся в глазах»; рожденную пошибку следует сжечь в печи, чтобы она не вернулась в тело жертвы.

Хозяину икота доставляет очевидные неудобства и даже мучения, но общество в целом может получить выгоду. К примеру, в некоторых деревнях жертвы икоты работали своеобразными следователями: их пошибки могли сообщить, где искать пропавший предмет или кто совершил то или иное преступление.

Это возвращает нас к тому, что истории про колдунов и жертв в традиционном обществе — важный инструмент регулирования жизни. Былички про икоту или сглаз существуют на стыке запретов, чувства вины, гендерных стереотипов (неспроста от икоты страдают почти одни женщины) и затаенных социальных конфликтов.

Жертвам нужны колдуны, чтобы найти причину несчастий. Обществу нужны жертвы — для назидания и подтверждения установленных порядков.